после этого был тяжело ранен И. С. Исаков, а потом, при авиационной катастрофе в Мексике, погиб К. А. Уманский.)
В литературной среде Ильф и Петров выделялись: были они хорошими людьми, не заносились, не играли в классиков, не старались пробить себе дорогу правдами и неправдами. Они брались за любую работу, даже самую черную, иного сил положили на газетные фельетоны; это их красит: им хотелось побороть равнодушье, грубость, чванство. Хорошие люди — лучше не скажешь. Хорошие писатели, — в очень трудное время люди улыбались, читая их книги. Милый плут Остап Бендер веселил, да и продолжает веселить миллионы читателей. А я, не будучи избалован дружбой моих товарищей по ремеслу, добавлю об Илье Арнольдовиче и Евгении Петровиче — хорошие были друзья.
В. АРДОВ
ЧУДОДЕИ
Еще до войны мне пришлось в редакции «Крокодила» беседовать с начинающим писателем; я рассказал ему об одном литературном приеме, которым пользовался Ильф. Молодой человек почтительно, но с некоторым недоверием, спросил:
— Вы знали Ильфа?..
Со дня смерти Ильи Арнольдовича Ильфа в то время прошло не более трех лет, но он уже стал легендарной личностью.
Он умер в 1937 году. Евгений Петрович Петров погиб в 1942. А чудесный и всеми любимый советский писатель, носивший двойное имя — Ильф и Петров, уже сделался достоянием истории литературы.
Ни война, ни время, прошедшее после их ухода из жизни, не охладили симпатий народа к Ильфу и Петрову.
Судьба подарила меня близким знакомством с ними. И мне очень хотелось бы, чтобы строки, которые я пишу теперь, хоть немного помогли читателю постигнуть облик безвременно погибших писателей.
Летом 1923 года В. П. Катаев, с которым я был знаком с год, — очень, впрочем, отдаленно, — сказал мне однажды при уличной встрече:
— Познакомьтесь, это мой брат…
Рядом с Катаевым стоял несколько похожий на него молодой — очень молодой — человек. Евгению Петровичу тогда было двадцать лет. Он казался неуверенным в себе, что было естественно для провинциала, недавно прибывшего в столицу. Раскосые блестяще-черные большие глаза с некоторым недоверием глядели на меня. Петров был юношески худ и, по сравнению со столичным братом, бедно одет.
Очевидно, после этого были и еще встречи с Евгением Петровичем, но память их не сохранила. Я вспоминаю теперь Петрова только секретарем редакции журнала «Красный перец» в 25-м году, где долгое время работал и Валентин Петрович Катаев.
В «Красном перце» Петров уже не производил впечатления растерявшегося провинциала. Наоборот, необыкновенно быстро он стал отличным организатором. И техникой общения с типографией, и редакционной правкой, и вообще всем обиходом журнальной жизни он овладел очень быстро (впоследствии все это пригодилось ему, когда он стал ответственным редактором журнала «Огонек»). Писать фельетоны, давать темы для карикатур Петров начал тоже очень скоро. Подписывал он свои вещи либо «гоголевским» псевдонимом «Иностранец Федоров», либо фамилией, в которую он обратил свое отчество, — «Петров».
Евгений Петрович писал тогда весело, с огромной комической фантазией, которая со временем так расцвела в его знаменитых романах. Помню, раз я случайно присутствовал при том, как Евгений Петрович сочинял очередной фельетон, сидя за своим столом секретаря редакции. Сочинял он его не один, соавтором его был, если мне не изменяет память, писатель А. Козачинский друг и сослуживец Петрова по Одессе и Тирасполю, автор повести «Зеленый фургон», где выведен в качестве персонажа сам Е. П. Петров (тогда работник уголовного розыска). Но соавтор больше смеялся и кивал головой, а придумывал почти все один Петров. Эта сцена так и стоит у меня перед глазами: молодой, веселый, черноволосый Петров характерным для него движением правой руки, согнутой в локте, с поставленной ребром кистью и далеко отставленным большим пальцем, в ритм фразам ударяет по столу, говорит и смеется, смеется… А соавтор его, хохоча еще громче, повторяет:
— Так и пиши!.. Давай так!.. Пиши!..
И Петров записывает придуманное, на минуту сдвигая черные брови, резко идущие кверху от переносицы.
В 1928 году журнал «Смехач», издававшийся до того времени в Ленинграде, был переведен в Москву. Редактором назначили M. E. Кольцова. И вот на одном из совещаний обновленной редакции (на квартире журналиста В. А. Регинина, который стал тогда заведующим редакцией) среди прочих сотрудников журнала я увидел рядом с Е. П. Петровым на диване неизвестного мне молодого человека с курчавыми волосами, с необыкновенно чистым розовым цветом лица, на котором легко возникал румянец — у слегка выдававшихся скул; в пенсне, сильно уменьшавшем его большие и выпуклые глаза; с крупным ртом и тяжелым, несколько асимметричным подбородком. С Петровым этот молодой человек говорил как-то особенно интимно, и часто они шепотом обменивались между собой замечаниями, словно забыв о присутствии посторонних.
Очень скоро, с бесцеремонностью, принятой на таких редакционных сборищах, я спросил у человека в пенсне:
— А вы кто такой?
Молодой человек мгновенно покраснел с застенчивостью, которая так и осталась у него на всю жизнь, а ответил за него Е. П. Петров:
— Это — Ильф. Разве вы незнакомы?
С начала 29-года стал выходить сатирический журнал «Чудак». В этом журнале возникло нечто вроде неофициальной рабочей коллегии: писатель Борис Левин, погибший в финскую войну, в 40-м году, стал ответственным секретарем журнала и заведующим литературной частью; на мою долю выпал отдел искусств, который носил озорное название — «Деньги обратно!»; Евгений Петров заведовал мелким материалом — анекдотами, темами для рисунков, эпиграммами и прочим таким, без чего сатирический еженедельник существовать не может, это было очень трудоемкое дело, и Евгений Петрович проявил тут все свое трудолюбие, усидчивость, умение организовывать и обрабатывать рукописи. Ильф вел отдел литературных рецензий и часто писал острые смешные заметки о всяческих курьезах и ляпсусах.
Вообще говоря, обработка смешных или подлежащих осмеянию фактов, поступающих в редакцию сатирических журналов, полагается работою второго, что ли, сорта и чаще всего ее поручают второстепенным сотрудникам. Но у Ильфа дело было иначе. Он вкладывал в крохотные заметки весь свой талант, острое ощущение действительности, всю изобретательность зрелого мастера. И воистину же отклики на печатные нелепости или происшествия, что выходили из-под пера Ильи Арнольдовича, были на редкость удачны. В комментариях Ильфа вырастало и значение описываемого факта, и самый текст заметки поражал богатством фантазии и глубоким проникновением в суть дела. И разумеется, всегда была на высоте сатирическая сторона заметки.
В «Чудаке» родился псевдоним Ильфа и Петрова — Ф. Толстоевский. Эта подпись стояла под превосходным циклом сатирических новелл из жизни придуманного Ильфом и Петровым анекдотического города Колоколамска. К новеллам был приложен на редкость смешной план города Колоколамска, исполненный художником К. П. Ротовым. Этот план-рисунок изображал улицы и площади нелепого города. Текст к плану и самое изображение вызывали гомерический смех у читателя. То был точный удар по идиотизму провинциальной жизни в конце нэпа.
(Впоследствии, когда несколько вещей из «Чудака» перекочевали в томик рассказов Ильфа и Петрова, в «Литературную газету» поступило письмо некоего сердитого читателя; он обвинял соавторов в краже произведений писателя Толстоевского, известного ему по «Чудаку».)
Были в «Чудаке» еще и сказки некоей советизированной Шехерезады, написанные тем же Толстоевским, были отличные театральные и кинорецензии Ильфа и Петрова, — под рецензиями они подписывались «Дон Бузилио»…
Вспоминаются частые заседания в «Чудаке» под председательством Кольцова, где мы очень добросовестно обсуждали весь материал, идущий в очередной номер. Горячился и добродушно смеялся Петров. Ильф был скупее, особенно на одобрение так называемого «приемлемого», т. е. средненького, материала. А если, увлекаемые смешливым настроением, мы принимались острить уже для себя, а не для «пользы дела», Илья Арнольдович хмурился и говорил сердито (вот так и слышу эту его фразу):
— Кончится когда-нибудь этот «пир остроумия»?..
И мы умолкали, понимая, что Ильф прав: не затем мы здесь собрались, чтобы веселить друг друга.
Совместная работа в «Чудаке» очень сблизила меня с обоими друзьями. Часто я заходил к Е. П. Петрову в его комнатки в Кропоткинском переулке (эта квартира довольно точно описана в «Золотом теленке» под названием «Вороньей слободки»). Такое название Евгений Петрович сперва дал своему реальному жилищу, а потом уже перенес его в роман вместе с похожим описанием обстановки и обитателей этой квартиры. Была в действительной «Вороньей слободке» в Кропоткинском и «ничья бабушка», и «трудящийся Востока — бывший грузинский князь», и многие другие персонажи, описанные в «Теленке».
Навещал я и комнату в Соймоновском проезде, на шестом этаже, где жил Ильф.
Неоднократно я заставал соавторов во время совместной работы. Сперва это был «Золотой теленок», потом — фельетоны для «Правды», сценарии и другие работы.
Могу засвидетельствовать — наши друзья писали всегда вдвоем и самым трудоемким способом. Технически процесс писания осуществлял Петров. Обычно он сидел за столом и красивым, ровным почерком исписывал лист за листом. Ильф в это время либо сидел в глубоком мягком кресле, либо ходил по комнате, покручивая двумя пальцами жесткий свой хохолок надо лбом…
Каждый из соавторов имел неограниченное право вето: ни одно слово, ни одна фраза (не говоря уже о сюжетном ходе или об именах и характерах персонажей) не могли быть написаны, пока оба не согласятся с этим куском текста, с этой фразой, с этим словом. Часто такие разногласия вызывали яростные ссоры и крики (особенно со стороны пылкого Евгения Петровича), но зато уж то, что было написано, получалось словно литая деталь металлического узора — до такой степени все было отделано и закончено.
Щепетильная добросовестность Ильфа и Петрова сказывалась и на отборе материала, который включали они в свои книги. Однажды Евгений Петрович сказал мне полушутя:
— В наши два романа мы вогнали столько наблюдений, мыслей и выдумки, что хватило бы еще на десять книг. Такие уж мы неэкономные…
Войдешь, бывало, в комнату, где они пишут, — Ильф первым повернет голову в твою сторону, затем положит вставочку Петров, улыбаясь своей удивительной ласковой улыбкой.
— Женя, прочитайте последний кусок этому смешливому человеку, — скажет Ильф (они до самой смерти Ильфа были на «вы»).
А Петров и сам уже рад проверить свежесочиненные строки на дружелюбном слушателе. И вот он читает, а Ильф беззвучно шепчет, несколько забегая вперед, слова отрывка. (Такое знание собственного текста — вещь очень редкая у прозаиков; оно свидетельствует о том, что пишется сочинение медленно и с любовью.)
В подобном авторском исполнении слышал я многие «свежие» еще куски «Золотого теленка» задолго до его окончания.
Попадались среди них варианты, не вошедшие в окончательный текст романа. Помню, например, иное начало книги. В нем описывалась огромная лужа на вокзальной площади в городе Арбатове, куда прибывает Остап Бен-дер. Через эту лужу приезжих переносит профессиональный рикша при луже. Бендер садится к нему на спину и сходит на землю со словами:
—
