поправок, учтя, по-видимому, замечания одного из тогдашних редакторов «30 дней» В. А. Регинина. Об этом упоминает Петров в своих записях «Мой друг Ильф»: «Регинин, который всегда требовал вычеркнуть одну строчку и приписать одну страницу». Готовя роман для отдельного издания (ЗИФ, 1928), авторы восстановили многие купюры, возвратив, однако, в книгу наряду с существенным и малозначимое – некоторые непритязательные остроты и шутки. Для второго издания (ЗИФ, 1929) Ильф и Петров уже более взыскательно «почистили» текст. Не случайно именно этот отредактированный авторами текст воспроизводился в последующих изданиях «Двенадцати стульев» без существенных изменений. Перечислять все исправления и сокращения, делавшиеся авторами для журнала и для отдельных изданий романа, нет необходимости. Важно уяснить самый характер поправок. Восстанавливая или сокращая, Ильф и Петров заботились об усилении сатирического звучания книги, устраняли длинноты и повторы, которые только замедляли действие и ослабляли художественную целостность романа.
В главе «Безенчук и „нимфы“» был эпизод с переписчиком Сапежниковым, сослуживцем Ипполита Матвеевича по загсу. Во время обычного получасового перерыва на завтрак Сапежников непременно начинал всем уже досконально известный цикл охотничьих рассказов, смысл которых сводился к тому, что на охоте не только приятно, но и необходимо пить водку. История Сапежникова есть в рукописи романа, исчезает в «30 днях», снова появляется в первом издании книги и окончательно исключается во всех последующих. Писатели вычеркнули ее из романа, найдя юмор легковесным. Это был тот «комический орнамент», от которого Ильф и Петров решительно отказывались, по мере того как возрастала их требовательность к своему творчеству. По тем же мотивам из главы «Алфавит „Зеркало жизни“» во втором издании была снята история 102-летней бабушки архивариуса Коробейникова, исключенная при публикации романа в журнале и восстановленная по рукописи в первом издании книги. Понадеявшись обогатиться «за счет госстраха», Варфоломеич застраховал бабушку на крупную сумму, а она умерла в тот самый год, когда Варфоломеич, отчаявшись, перестал платить за нее взносы.
Начиная со второго издания романа, из главы «Автор „Гаврилиады“» исключается история несчастной любви голубоглазой девушки Клотильды и халтурщика скульптора Васи. Снимается и следовавшая за этим рассказом глава «Могучая ручка. Золотоискатели». В ней говорилось о том, как Никифор Ляпис, услышав от Персицкого рассказ о «сект€ похитителей стульев», немедленно принялся сочинять с двумя другими халтурщиками оперу «Луч смерти» – о таинственном изобретении, чертежи которого запрятаны в стулья. В опере по ходу действия должны были появляться «фашисты, самогонщики, капелланы, солдаты, мажордомы, техники, сицилийцы, лаборанты, тень тов. Митина (изобретателя луча смерти. – Б. Г.), пионеры и др.». Не в пример предыдущим эти эпизоды остросатиричны. Они были в рукописи, в журнале и в первом издании книги. Почему же в таком случае они не выдержали строгой проверки при подготовке второго издания романа? По-видимому, писатели нашли, что рассказы о невежественных халтурщиках заняли много места в «Двенадцати стульях» и порой начали даже повторять друг друга.
Описание рабочего дня сотрудников газеты «Станок» (глава «Курочка и тихоокеанский петушок») со второго издания печатается без сцены мистификации редакционного фотографа. Осталась только фраза: «Репортер Персицкий деятельно готовился к двухсотлетнему юбилею великого математика Исаака Ньютона». Вслед за этим в рукописи, в журнальном варианте и в первом отдельном издании романа следовал рассказ, как весельчак Персицкий с серьезным видом поручал фотографу заснять Ньютона: «И, пожалуйста, не за работой. Все у вас сидят за столом и читают бумажки. На ходу снимайте. Или в кругу семьи». На что обидчивый фотограф отвечал: «Когда мне дадут заграничные пластинки, тогда и на ходу буду снимать». Однако эта сцена ослабляла комический эффект другой сцены, в которой Персицкий высмеивает Никифора Ляписа. Один и тот же прием «работал» дважды. Вероятно, поэтому проходной для романа эпизод с невежественным фотографом писатели сняли.
Но есть в рукописи романа страницы, отсутствовавшие в журнальном варианте. Ильф и Петров восстановили их в первом отдельном издании и сохранили при всех последующих публикациях «Двенадцати стульев». Это рассказ Остапа о гусаре-схимнике. Это глава «Зерцало грешного», знакомящая нас с биографией отца Федора Вострикова. Для характеристики священника церкви Фрола и Лавра важно и существенно, что на всех этапах его гражданской и духовной карьеры в «зерцале» неизменно отражался стяжатель.
В главе «Где ваши локоны?» авторы восстановили описание прогулки Ипполита Матвеевича по улицам Старгорода. Отсутствовала в журнальном варианте также и глава «Дышите глубже: вы взволнованы!»
Не удивительно, что без таких эпизодов журнальная публикация романа выглядела бледнее всех последующих.
Быстрота, с которой писался первый роман Ильфа и Петрова, свидетельство того, что молодые авторы были достаточно хорошо подготовлены для трудной работы писателей-сатириков. В записных книжках Ильфа и в юмористических рассказах Петрова уже были намечены некоторые темы и образы «Двенадцати стульев». Роман еще не был написан и еще не существовала как литературный тип Эллочка-людоедка, а в записной книжке Ильфа в 1925 году была сделана запись: «Двое молодых. На все жизненные явления отвечают только восклицаниями. Первый говорит – „жуть“, второй – „красота“» (ЦГАЛИ, 1821, 123). И в ранней юмореске Петрова «Даровитая девушка» («Смехач», 1927, № 35) Кусичка Крант, девица «с малообещающим лобиком», решившая непременно стать кинозвездой, разговаривала с окружающими на Эллочкином людоедском жаргоне. Еще до того как в «Двенадцати стульях» Никифор Ляпис нашел «кратчайшие пути к оазисам, где брызжут светлые ключи гонорара», Ильф и Петров обличали сочинителей таких «Гаврилиад», занятых перекрашиванием и перекраиванием всевозможных халтурных изделий и наведением на них соответствующего «полит-лоска». Ильф высмеял халтурщиков такого рода в фельетоне «Красные романсы» (ЦГАЛИ, 1821, 80). Петров в 1927 году напечатал в «специально детском» номере журнала «Смехач» (№ 32) рассказ «Всеобъемлющий зайчик», который представляет собой как бы черновой набросок одной из глав будущего романа. Герой этого рассказа, некий самонадеянный поэт, сочинивший нижеследующий краткий стишок:
Ходит зайчик по лесу
К Северному полюсу, –
подобно Никифору Ляпису обходит редакции, поочередно приспосабливая своего зайчика для издательства «Детские утехи», для журналов «Неудержимый охотник», «Лес, как он есть» и даже для солидного еженедельника «Вестник южной оконечности Северного полюса». Ловкий сочинитель «всеобъемлющего зайчика» – это предшественник Никифора Ляписа, только лишенный тех сатирических красок, которые сделали Ляписа нарицательной фигурой.
Сатира «Двенадцати стульев» остра и необычайно злободневна. Так, например, образ людоедки Эллочки появился на страницах «Двенадцати стульев» в то время, когда комсомольская печать развернула борьбу против пережитков буржуазных нэпманских настроений в среде советской молодежи. В этой борьбе активно участвовал Маяковский. В 1927 году, выступая с докладами «Даешь изящную жизнь!», он высмеивал нелепое подражание заграничной «моде», которая проникала «уродливыми потеками в советский быт» (В. Маяковский, Поли. собр. соч., т. 12, Гослитиздат, М. 1959, стр. 500). В сценарии «Позабудь про камин», в стихотворении «Маруся отравилась», в комедии «Клоп» и в ряде других произведений Маяковский широко использовал факты низкопоклонства перед заграницей, о которых писала в своих фельетонах «Комсомольская правда». В «Двенадцати стульях» мы не найдем такой прямой переклички с комсомольской печатью. Но огонь своей сатиры Ильф и Петров направляли по тем же мишеням. Один и тот же «микроб разложения» (если воспользоваться выражением Маяковского) сидел в людоедке Эллочке и в «монтере Ване» из стихотворения «Маруся отравилась», который «в духе парижан себе присвоил званье электротехник Жан». И так же, как для Маяковского, борьба с «молодыми людоедами» не была для Ильфа и Петрова случайной, временной. К этим образам они не раз еще возвращались в своих произведениях.
Впрочем, Ильф и Петров не считали, что и с другими персонажами «Двенадцати стульев» они уже полностью разделались в своем первом романе. Обывательский, мещанский мирок, который в «Золотом теленке» Ильф и Петров называли «маленьким миром», не так-то легко сдавал позиции.
Первый роман Ильфа и Петрова, по свидетельству современников, сразу был замечен читателями. Однако критика долгое время обходила его молчанием. Набрасывая план книги «Мой друг Ильф», Петров записал: «Первая рецензия в „вечорке“. Потом рецензий вообще не было». 17 июня 1929 года, через год после выхода романа, «Литературная газета» поместила небольшую статью о «Двенадцати стульях» Ан. Тарасенкова, полемически озаглавленную: «Книга, о которой не пишут». В редакционном примечании говорилось: «Под этой рубрикой „Литературная газета“ будет давать оценку книгам, которые несправедливо замолчала критика». Анализируя роман Ильфа и Петрова и отмечая успех молодых авторов, Тарасенков подчеркивал, что, пользуясь сюжетными приемами «трафаретного авантюрного романа», они сумели наполнить повествование «насыщенным, острым, сатирическим содержанием». В таком же духе говорилось о «Двенадцати стульях» и на страницах журнала «Октябрь», который тогда редактировал А. Серафимович. Безыменный рецензент журнала отмечал, что «Ильф и Петров, взяв от авантюрного романа чисто композиционные качества, ввели в повествование яркие, типически бытовые фигуры… дали целую галерею заостренно сатирических портретов» («Октябрь», 1929, № 7, стр. 215). Однако едва ли не первым литератором, который публично поддержал «Двенадцать стульев», был Маяковский. Выступая 22 декабря 1928 года на собрании федерации объединений советских писателей, он говорил о «классическом Гавриле», а роман назвал «замечательным» (В. Маяковский, Поли. собр. соч., т. 12, Гослитиздат, М. 1959, стр. 367).
Последующие отклики на роман были далеко не столь положительными и в значительной степени отражали отношение рапповской критики к творчеству Ильфа и Петрова. В 1929 году в журналах «На литературном посту» (№ 18), «Молодая гвардия» (№ 18), «Звезда» (№ 10) критики с поразительным единодушием твердили, что в «Двенадцати стульях» подлинной сатиры не получилось, что в романе преобладает «довольно безобидный журнально-юмористический тон». Особенно резкая оценка была дана роману на страницах журнала «Книга и революция». И. Ситков в обзоре журнала «30 дней» безапелляционно заявил, что, за исключением нескольких страниц, где авторам удалось подняться до подлинной сатиры (история Ляписа), роман Ильфа и Петрова – «серенькая посредственность», «зарядки глубокой ненависти к классовому врагу нет вовсе; выстрел оказался холостым» («Книга и революция», 1929, № 8, стр. 38).
С трибуны Первого Всесоюзного съезда советских писателей Михаил Кольцов говорил, что чуть ли не за месяц до ликвидации РАПП ему пришлось на одном из ее последних заседаний доказывать, при весьма неодобрительных возгласах, «право на существование в советской литературе писателей такого рода, как Ильф и Петров, и персонально их» («Советский фельетон», Госполитиздат, М. 1959, стр. 446).
Можно сказать, что серьезное изучение творчества Ильфа и Петрова начато было статьей А. В. Луначарского. Она предназначалась как предисловие для американского издания романа «Золотой теленок». Как бы предостерегая зарубежных читателей от неверных выводов и толкований сатиры Ильфа и Петрова, Луначарский в своей статье писал, что, читая романы Ильфа и Петрова, «иностранцу не следует упускать из виду перспективы. Было бы огромной ошибкой либо принять картины Ильфа и Петрова всерьез, как характеристику нашей жизни, или принять беззаботный
