ничего не просим. Вы сами предложили.
– Ах, мы предложили? Да, да, верно. Но эта идея уже механически отпала. Мы, товарищи, отказались от этой идеи.
– Почему же вы не сообщили? Мы ждали все лето.
– Нет, нет, товарищи, эта идея отпала.
Ну что ж, отпала так отпала. Обидно, конечно, оставаться на зиму в потрепанных квартирах, но все-таки стен никто не купоросил, сукна не прожигал, жить можно.
И вдруг недавно приходит новая бумажка от той же родимой организации, но уже не весенняя, а зимняя, суровая и даже нахальная.
«Настоящим извещаю, что с вас причитается за составление сметы на ремонт 57 рублей столько-то копеек. В случае неуплаты дело будет передано в суд».
Вот тебе на! Идея отпала, но мы почему-то должны за нее платить. Тут даже темный Вавилыч покажется кристальным стариком.
Что ж, суд так суд. Любопытно будет встретиться перед лицом закона.
1935
«М»*
В ближайшие дни многоопытные московские пассажиры – люди, испытавшие великие трамвайные страсти, закалившие свое тело и душу в битвах у автобусных подножек и в схватках с жадными грязными извозчиками, – спустятся в метро.
Они увидят распределительные вестибюли – блестящие фойе метрополитена, со стеклянными кассами, широкие, превосходно освещенные коридоры и неожиданно громадные сияющие залы подземных станций.
«Станция» – здесь слишком скромное слово. Это – вокзалы. Тринадцать вокзалов, одетых в мрамор, гранит, медь и разноцветные кафели.
Вокзалы открываются необыкновенно эффектно – сверху, с высоты виадуков, откуда по широким лестницам вправо и влево спускаются на перрон пассажиры.
Да и «перрон» здесь – слово, определяющее лишь назначение места, где люди садятся в поезд. Внешность его совсем не перронная. Это скорее дворцовая зала. Высота, чистота, блеск нежно-серых, или розоватых, или красных с прожилками колонн, ровный молочный свет строгих люстр, полированные стены.
И в этом зале стоит поезд, верхняя половина которого цвета слоновой кости, а низ – светло-оливковый. Вагоны московского метро не имеют классов. Все они одного класса – высшего. Тут нет ни славословия, ни излишней очеркистской восторженности. Просто небольшой факт из жизни.
Как же будут вести себя здесь наши старые знакомые, многоопытные москвичи, жертвы трамвая и своего собственного темперамента?
Возможно, что на поверхности земли, где-нибудь на трамвайной остановке, они еще некоторое время останутся верны себе, будут по-прежнему ссориться и попрекать друг друга мягкой шляпой. Но даже и тут пойдут новые веяния:
– Тоже шляпу надел. Тебе бы в метро ездить!
Под землей же, несомненно, восторжествуют мягкость нравов, необыкновенная вежливость и даже радушие.
– Не толкнул ли я вас локтем, бабуся?
– Нет, нет, голубчик! Ведь ваш локоть от меня на целый метр…
– Ну, все равно. Извините, бабуся.
– Пожалуйста, пожалуйста. Могу и извинить, если вам это доставит удовольствие.
– Да уж и я как счастлива. Ужасно приятно было познакомиться с таким милым молодым человеком.
И, посылая друг другу воздушные поцелуи, они расстанутся. Бабуся сойдет в «Охотном ряду», а милый юноша поедет (ну, куда?) – конечно, в «Ленинскую библиотеку».
И люди не только не будут набрасываться на соседа в очках с криком: «А еще очки надел», – а с лучезарной улыбкой будут говорить:
– Ах, какие у вас очки прелестные! Чудная оправа! Под черепаху? Очень, очень красиво. Поздравляю вас с такими очками. Простите за беспокойство.
А места будут уступать не только инвалидам, матерям с детьми до четырех лет, женщинам, предъявившим удостоверение о беременности. Будут уступать даже старухам. Да что там – старухам!
– Садитесь, пожалуйста!
– Что вы, что вы. Спасибо.
– Нет уж, пожалуйста.
– Сидите, сидите.
– Ну, умоляю вас!
– Могу и постоять. В конце концов я мужчина.
– Мужчина-то мужчина, но возраст! Вы старше.
– Какой уж там такой особенный возраст. Мне и всего-то двадцать девять лет.
– А мне двадцать семь. Ага! Попались. На два годика меньше. Теперь вам не отвертеться, извольте сесть.
Шутки шутками, а очень многим взрослым людям метро поможет ликвидировать свою культурную неграмотность.
Может быть, пока строили метрополитен, у кого-нибудь и скребло на душе:
– «Лучший в мире», а он вдруг окажется не лучший в мире. Не так это просто сделать лучше, чем в Лондоне, в Париже или Берлине.
Но ошибки не произошло.
Московский метрополитен оказался лучше, неизмеримо лучше.
Ведь даже самому богатому и либеральному акционерному обществу не придет в голову окружить пассажира такими удобствами и великолепием, как это сделано сейчас в Москве. Ибо не столько о пассажире помышляет акционерное общество, сколько о получении дивидендов, прибыли. Вот и превратились метро в мрачные, пронизанные погребной и прачечной сыростью туннели для высасывания пенсов, сантимов и пфеннигов.
Обыкновенный рабочий или служащий человек проводит в метро ежедневно часа два (на работу, с работы, на обед, с обеда, куда-нибудь вечером). И эти два часа пребывания в казематах заграничных метро ложатся печальным добавлением к тяжелому рабочему дню.
Если первая стройка первой пятилетки – Турксиб– была предприятием социалистическим только по своему содержанию, то московский метрополитен – великое предприятие второй пятилетки, уже является социалистическим и по форме, по выполнению.
И те часы, которые москвич проведет под землей, не будут ему в тягость.
Представьте себе, под землей – хорошо, красиво, даже уютно. Не знаем, как будет лет через пять, когда Москва перестроится заново, но сейчас, после подземных улиц и площадей на московских площадях и улицах кажется и не очень уж светло, и не так уж чисто, и сыровато, и шумновато.
Так что придется подтянуться, товарищи на поверхности!
1935
Театральная история*
Ощущения человека, собирающегося в театр, не сложны, но очень приятны. Утром, на работе, он как бы между делом важно сообщает:
– Сегодня я иду в театр, так что в вечернем культ-штурме участвовать не смогу.
Дома он с удовольствием слышит, как в соседней комнате жена говорит кому-то по телефону:
– К сожалению, сегодня вечером нас с Павликом не будет дома. Мы с Павликом идем к Мейерхольду. Нет, почему же, в пятом ряду, середина. Мы никогда не сидим дальше пятого ряда.
И хотя Павлик знает, что жена прилгнула, что весьма часто они сидят далековато и на этот раз был куплен пятый ряд потому лишь, что не было мест дешевле, все же ему приятно слышать ее слова. В конце концов чувство гордости не чуждо нашим современникам.
И даже пятилетняя дочка тоненьким голоском кричит с балкона играющим на дворе девочкам:
– Папа и мама идут сегодня на «Три обморока».
– «Тридцать три», – поправляет костлявый Павлик, надуваясь от гордости. – Сколько раз я тебе говорил!
В этот день обедают раньше обычного. Надо спешить, ибо после третьего звонка вход в зрительный зал не допускается. Вообще все эти слова: зрительный зал, третий звонок, либретто, запасный выход, капельдинер – удивительно приятны.
Одеваться начинают за два часа до спектакля. Тут, конечно, выясняется, что пропала запонка, и черт знает, где теперь ее искать, что воротничок плохо выглажен и на нем есть морщинка, что бинокль взяли Власовы и уже месяц не отдают. Просто свиньи, которым никогда не надо делать одолжений. Наконец все улаживается. Запонку находят, воротничок переглаживают, а бинокля никакого не надо, ведь сидеть-то будут в пятом ряду, откуда все прекрасно видно.
Однако в последнюю минуту жена обнаруживает, что спустилась петля на чулке, и принимается ее подымать с медлительностью, приводящей Павлика в негодование. Он стоит в пальто и новой кепке. В другой раз он никогда не пойдет в театр с такой, мягко выражаясь, легкомысленной женщиной.
– Неужели нельзя было раньше посмотреть? – говорит он с дрожью в голосе. – Все пропало.
Но ничего не пропало. Они необыкновенно удачно сели в автобус и поспели в театр как раз вовремя, даже немножко рано. И сейчас все пережитые волнения с запонкой и чулком кажутся очаровательными. Без них, пожалуй, все было бы даже не так интересно и значительно. Нет, что бы ни говорили, а посещение театра – настоящее событие.
Это было восьмого апреля.
Некий доцент Первого московского университета с женой, испытавшие все предтеатральные ощущения, быстро сдали свои пальто, вручили рубль гардеробщику, купили программу, вручили полтинник капельдинерше и побежали в зрительный зал. Еще минута, и они увидят спектакль, о котором так много говорят.
Дальнейшие события будут изложены с протокольной точностью и в той головокружительной последовательности, в какой они развертывались.
– Постойте, постойте, – сказала контролерша у входа, – мы еще посмотрим, какие у вас билеты.
Билеты были наготове, прекрасные билеты, где с юридической педантичностью были указаны и день спектакля, и его час, и номер ряда, и номер: места, я название пьесы.
– Вас-то мне и надо, – мрачно сказала контролерша. – Эти билеты аннулированы.
– Как аннулированы?
– Это дело не мое, гражданин. Обратитесь к администрации.
Когда человека называют «гражданином», произнося это слово с металлическими интонациями в голосе, то уже ничего хорошего не ждите.
– Позвольте, – сказал доцент, – билеты у, меня правильные, пустите меня в зал, мы опоздаем!
– Я уже вам сказала, гражданин, русским языком. Обратитесь к администрации.
И, отпихнув его, она уже обращалась к другим зрителям:
– Вы можете пройти. А ваши места тоже аннулированы, гражданин. И ваши. Русским языком вам говорят: граждане, обратитесь к администрации.
Началась какая-то чертовщина. Доцент помчался к администратору.
К нему вышел человек в ковбойском наряде, с выражением нечеловеческого спокойствия на молодом лице.
– Пожалуйста, выясните поскорее это недоразумение! – крикнул доцент, горячась. – Уже начался спектакль.
– В чем дело? – сказал ковбой, не теряя хладнокровия.
– Это я вас должен спросить, в чем дело. Безобразие какое!
– Ну так вот, – медлительно продолжал ковбой. – Билеты первых пяти рядов аннулированы. Понятно?
– На каком основании?
– У нас сегодня смотрят спектакль иностранные дипломаты.
– Ну и пусть смотрят. Очень рад. Но при чем тут я?
– Я ничего не могу сделать, гражданин. Обратитесь к товарищу Бернацкому.
И ковбой удалился в свое ранчо, напротив раздевалки. А в это время в зале уже гремела музыка, шел спектакль.
Бернацкий (очевидно, тоже администратор) был в толстовке, но, невзирая на эти мирные одежды, характер имел железный.
– Чего вы волнуетесь? – говорил он, с отвращением глядя на доцента. – Вам уже говорили, спектакль смотрят иностранцы.
– Да, но ведь билеты проданы мне, а не кому-нибудь другому.
– Деньги за билеты можете получить обратно.
– Дело не в деньгах. Раз вы мне продали билет, вы должны дать мне место. Я этого требую.
– Вы ничего не можете требовать. Билеты аннулированы.
– Почему же вы об этом не известили заблаговременно? Почему не объявили в газетах? Наконец, если вы не успели объявить в газетах, то почему не вывесили объявления хотя бы на дверях? Нам по крайней мере не пришлось бы раздеваться, покупать программу и вообще выносить все это унижение.
– Не учите меня, как надо оповещать публику. Вас это
