ярмарку в огромном количестве и привлекало помещиков даже из самых отдаленных губерний.
Вино катилось рекой. Заворачивались такие пиры, что люди, видавшие виды, ахали.
Так, у монастырской стены под неумолкающий колокольный гул шла бешеная торговля.
В 1816 году ярмарку уничтожил пожар.
Загорелось сразу в четырех местах. Администрация не позволила тушить пожар под предлогом, что жители Макарьева должны охранять свои жилища, так как искры и пламя несло ветром в сторону города.
Всё это породило среди макарьевцев мысль, что пожар был не случайный.
Пожар произошел вскоре после пребывания на ярмарке канцлера графа Румянцева, когда Румянцев сильно поссорился с всесильным грузинским князем и, желая ему отомстить, стал хлопотать о переводе ярмарки в другое место.
Это стремление графа встретило сильнейший отпор купечества, не желавшего покидать насиженные места.
Пожар, таким образом, сразу устранял все препятствия и поставил вопрос о переводе ярмарки более остро.
В общем, «она сама сгорела», а нижегородский губернатор, кстати, подбавил пару. Он подал заявление о ненужности ее восстановления, ввиду того что Макарьевский берег ежегодно подмывается.
Купцы протестуют, но вопрос решен с небывалой быстротой.
Канцлер отомстил. Ярмарку решено перенести к Нижнему Новгороду.
Во главе построечного дела был поставлен инженер Бетанкур, полуфранцуз, полуиспанец, один из трех инженеров, которых Наполеон подарил Александру I в 1806 году.
Бетанкур предложил построить ярмарку на стрелке, при слиянии Оки с Волгой. И хотя местность была затопляемая, то есть такая же, как Макарьевская, – постройка была начата.
С Бетанкуром была целая иностранная колония, преимущественно испанцы.
Эта заграничная банда жила не стесняясь и спускала кучи казенных денег.
В промежутках – они строили.
С тем успехом, что вместо предположенных шести миллионов постройка обошлась в одиннадцать миллионов.
Всего было построено шестьдесят корпусов и две тысячи пятьсот лавок.
Как и у Макарья, для каждого рода торговли было свое место.
Были ряды: хрустальный, железный, канатный, жемчужный, галантерейный, серебряный, игольный, водочный, фруктовый, и так далее и далее.
Шире пошел торг, увеличивались обороты, и значение ярмарки для страны всё крепло.
Разгул водочный и административный тоже увеличивался.
Целая серия залихватских губернаторов висела над ярмаркой.
Особенно хорош был генерал-губернатор Огарев. В 1863 году он издал приказ, где предписывал задерживать всех женщин без кринолинов.
– Стриженых и в синих очках не допущу!
Неплох был Баранов. Он порол купцов и даже иностранцев.
Напивались до того, что преосвященный Иоаким откалывал русскую пляску как высококвалифицированный танцор.
Так кончалась старая ярмарка.
При советской власти, в 1918 году, была сделана попытка возобновления ярмарки для непосредственного товарообмена Севера с Югом и Востоком.
Но гражданская война на Средней Волге сделала эту попытку неудачной.
Разрушение ярмарки началось еще до революции, в 1917 году, когда на ярмарке были расквартированы воинские части и беженцы.
От временных печей сгорело сорок лавок в прелестных Китайских рядах.
Началось расхищение. От целых кварталов не осталось камня на камне. Остальное подверглось монументальному разрушению.
В 22‐м году началась реставрация ярмарки.
Быт огромных цифр
Через триста шагов от вокзала, пройдя орущую бригаду чистильщиков сапог, выходишь к деревянным башенным воротам. Это – вход на ярмарку с Московской улицы, с залов.
Можно было, конечно, промчаться шатким и валким трамваем прямо к расфранченному Главному дому, но какой‐то заляпанный известью бородач отговорил:
– Не советую. Отсюда иди. Увидишь, с чего мы ее строить начинали!
За воротами – мертвое место.
Давно уже никто не топчет тротуаров. Они заросли зеленой млеющей в прохладе травой.
Куда хватает глаз, тянутся каменные двухэтажные построенные на один манер корпуса.
Страшенной толщины кот независимо и дико сидит под табличкой «Первая Сибирская улица».
Первая Сибирская улица и многие другие – Мурашкинская, Ивановская, другие Сибирские и куча Пожарских улиц – все на одно, запустевшее лицо.
Разорваны или вовсе пропали крыши.
Со страшной силой высажены окна и лабазные ворота.
Неизвестно какой черт унес внутренние перегородки.
Дома поэтому сквозные. С улицы видны огромные внутренние дворы.
Там цугом скачут рослые молчаливые собаки или мальчишки ногами гоняют кожаный мяч.
Такой была вся ярмарочная территория.
В двадцать втором году началась геркулесовская работа по восстановлению – и при нашей тысячу раз общеизвестной бедности (а мы умеем быть бедными) сделано порядочно.
Третья часть ярмарочных зданий восстановлена.
Лимонные с белым корпуса хвалятся прочностью перестройки и чистотой.
Пешеходные дорожки залиты асфальтом.
Гремят тяжелейшие в мире (только русская лошадь может вытерпеть такую тяжесть) возы, вприпрыжку летят к Главному дому коммерсанты, а на лицах гуляющих в черных фесках персов видно желание не только вступить в дружбу с великой Советской страной, но еще и много заработать на этом деле.
Последнее им не очень удается. За рис они хотят шесть рублей пуд, а наш Центросоюз предлагает по четыре с полтиной сколько угодно – полмира завали.
Но тут я уже коснулся важной вещи – торговой жизни ярмарки, ярмарочного быта.
Того, что себе обычно представляют (галдеж, толчея, битье по рукам и вообще карусель), этого на советской ярмарке нет и не должно быть.
То есть имеется, конечно, и писк, и треск, и через голову самой настоящей карусели, но всё это в розничных рядах или в увеселительном Бразильском саду и к самой ярмарке никакого, в сущности, отношения не имеет.
Настоящая ярмарка проходит без всякого грома, но быт имеет прекрасный.
– Быт огромных цифр!
Спрос – 500 000 аршин бязи! Спрос – 200 000 пудов льняного семени! Предложение – 200 000 пудов муки, 50 000 пар валенок, 30 000 топоров!
Быт ярмарочный в тишине глядит сквозь складские окна: пушнина, стекло, кишмиш, кардные ленты, валяные шляпы, мыло мраморное, американский гарпиус, глазастые ситцы, макароны, чугунное литье, шамотный кирпич, лавочная бумага, хоросанская шерсть, силикаты, бакалея, текстиль, металл, москатель, сырье и прочее, и прочее в тысячах названий и сотнях тысяч пудов.
Без шума, без воплей эти товары меняют хозяев на биржевом собрании.
За сегодня быт выразился в цифре немалой:
– Совершено сделок по купле и продаже на два миллиона триста двадцать пять тысяч шестьсот пятьдесят шесть рублей девяносто шесть копеек.
На пристанях
Утро, сыплющее дождевую пыль, начинается страдальческими криками пароходов. Раньше всех приступают к своей бранчливой работе Окская и Средне-Волжская набережные.
С ярмарки попасть туда можно через плашкоутный Окский мост трамваем.
Шатаясь и дрожа, к Главному подкатывает вагон. Дергаясь, как в падучей, он отправляется дальше, и вы начинаете жалеть, что поехали.
Дело в том, что вагон явно расползается под вами. Стенки его тошно колеблются, и крыша, пренебрегая опасностью штрафа, непременно хочет соскочить на ходу.
На плашкоуте, где трамвайные рельсы приколоты к мосту чуть ли не кнопками, вагон начинает выкидывать такие курбеты, что вам остается только одно – уповать!
Для спасения трамвайного дела в Нижнем неизвестными благодетелями был куплен в Киеве большой, весьма прочный и подержанный вагон.
Страшно обрадованные трамвайные рабочие взапуски принялись его ремонтировать, любовно разрисовали советскими эмблемами, и на днях вагон этот красиво и величественно вышел на работу по линии Вокзал – Кремлевский элеватор.
Сейчас же и немедленно всякое движение по линии Вокзал – Кремлевский элеватор застопорилось на два часа.
«Киевлянин» сошел с рельс.
Его поставили обратно, и провожаемый восхищенными взглядами волжанок вагон снова двинулся в путь.
После этого движение по линии Вокзал – Кремлевский элеватор было прекращено на четыре часа.
«Красавец» опять сошел с рельс.
Слегка изумленные рабочие вновь поставили его «в рамки».
Засим движение по линии Вокзал – Кремлевский элеватор в этот день более не возобновлялось, а «киевлянина» ставили «в рамки» всю ночь.
Только тогда покраснели неизвестные благодетели – спецы. Оказалось, что вагон слишком тяжел для нижегородских путей и ходить по ним не может.
Итак, вас все‐таки довезли по Рождественской улице до дебаркадера Волжского госпароходства.
При всех разговорах о слабости ярмарочного оборота и несмотря даже на то, что ярмарка превращается постепенно в ярмарку лишь образцов, все же пристани работают оживленно.
На ярмарку завезено, завозится и развозится порядочно грузов. Просторные дебаркадеры завалены бочками с астраханской сельдью, бунтами проволоки, ящиками стекла, чугунными горшками, сабзой, хлопком, лесом, мокро-солеными кожами и вообще всем, что можно свезти водой.
У стенок набережной под надписями «Чаль за кольца, решетку береги, стены не касайся» толпятся крючники.
Ждут работы!
Трубя и распространяя вокруг себя курчавые, как цветная капуста, волны, приваливает паротеплоход из Астрахани.
Пассажиры шаркают и восклицают, крючники вонзают свои железные когти в мешки, кто‐то дивно и весьма нецензурно ругается, гремит железо, шныряют пискливые катера, и перс, молчаливый и тонкий, с легким страхом дает дорогу крючнику, волокущему шестипудовый ящик.
– Ворот расстегни! Задушит! – кричат сзади.
– Обойдется! – хрипит грузчик. – Тетка, сойди с дороги!
Тетка шарахается. Непрерывной цепью ползут грузчики. Трещит, как канарейка, пароходный флаг. По головам летит ветер.
В легком и секучем дожде работа продолжается.
В зеленом сквере Главного дома у фонтанного бассейна играют дети и толпятся дельцы.
Тут и острый московский башмак, и войлочная крестьянская шляпа, и черный колпачок перса.
Сдержанно бурлит «коммерческий» воздух.
Кругом, в ярмарочных складах, лежит завезенного товара четыре миллиона пудов.
Торгующих наехало много.
Они всюду снуют, присматриваются, трогают на ощупь, примериваются глазом.
За стеклянными перегородками банков есть деньги для кредита.
И все же сделки совершаются туговато. Не так много, как надо.
К первому сентября заключено сделок приблизительно на двадцать восемь миллионов, и за банковскими перегородками деньги лежат нетронутыми – кредит почти не использован.
Какие же есть препятствия к более сильному развитию торга?
Многие тресты и синдикаты, по сравнению с прошлым годом, товаров привезли:
– Меньше!
Вот что они говорят по этому поводу:
– Мы за этот год организовали ряд отделений.
У Текстильсиндиката их восемьдесят три.
У Резинотреста – тридцать, у Кожсиндиката – шестнадцать, а у остальных – в этом роде.
– Зачем же нам возить на ярмарку много товару, если мы снабжаем районы через эти отделения!
– А еще торгуем слабо, что покупатель ждет дальнейшего снижения цен и не торопится.
Так говорят тресты.
Но покупатель на ярмарке все‐таки есть.
Кооперация привалила на ярмарку в большом числе.
Она имеет до тридцати пяти миллионов гарантированного кредита, а всего до семидесяти миллионов рублей.
– Но многих нужных товаров кооперация не находит!
А некоторые часто не удовлетворяют крестьянского спроса. – Вот товар! Хорош, и цена сходная, но нам не годится. Фасон не такой. У нас такой фасон не пойдет.
И кооперация, организованный потребитель, требует от организованной промышленности:
– Дайте то, что нужно.
Торгующий на ярмарке должен знать спрос на свой товар.
– Купец Кузнецов, – говорит т. Малышев, – знал потребность ярмарки в товаре. Нашим купцам нужно научиться тому же!
Дельцы бегут на работу – на биржевое собрание.
Милиционер строго озирает дорожки.
Не швырнул ли кто‐нибудь окурка?
Но никто не нарушил институтской чистоты песочной аллеи, и милиционер отходит к входу в Пассаж.
В Бразильском саду, где между деревьями и матовым прудом расположились ярмарочные увеселения, раздаются разрозненные звука медного вальса.
Ахают, скрипят и летают качели.
Мордатые младенцы блаженно раскатывают на карусельных жирафах.
С воздушных перекидок слышится визг.
Атлет в пиджаке на голое тело ходит у входа в театр и железным голосом выкрикивает:
