крепче и шибче. Но наша машина не задавит рабочего, она не будет им командовать, выжимать из него жизнь непосильными уроками, от которых человек сгорает в несколько лет, так и не сделавшись, несмотря на все обещания, «миллионером» или «президентом». Миллионером или президентом в Америке можно сделаться, но не своим трудом, а чужим.
Рабочий и машина построят Советскую страну. Машина, превращающая и рабочего в машину, построила в Америке только капиталистический ад.
1924
Происшествие в «Драной собаке»
Ревельский кабак «Драная собака» в ночь происшествия имел обычный вид.
Воры, завсегдатаи «Собаки», пили и пели, как всегда.
За столом у двери, всё так же виднелось лицо тайного полицейского агента, увешанное заведомо фальшивыми усами и бородой.
Агент, по причине скудости получаемого от эстонского правительства содержания, скучал над пустым бокалом до часу ночи.
Ровно в это время дверь с размаху открылась, и в подвал вкатилась фигура.
При одном взгляде на нее агент побледнел, трусливо поправил бороду и вытянулся за своим столиком, как столб.
Между тем ничего поражающего будто не произошло.
Вошедший человек молча стоял посреди кабака.
– Нализался? – насмешливо спросили с ближайшего столика.
– Угу! – ответила фигура.
Звуки этого голоса окончательно потрясли агента.
Изнывая от почтения, он попробовал приблизиться к вошедшему, но даже не сдвинулся.
– Не могу! Окончательно не могу! Не смею!
За дальнейшим он только окаменело следил, охая и издавая отрывочные восклицания:
– Он, он! Непременно он! Никто другой!
Хотя пришлец, как видно, не был знаком никому из воров, но его дивное и полное опьянение немедленно вызвало самые жаркие симпатии.
– Присаживайся! На, глотни! Что ж это ты так рано?
– Коньяк пил! – кратко возразил пришлец.
– И еще пей!
– И буду! От меня горничная ушла! Не хочет у изверга служить!
– Осподи! – охнул агент.
Воры хохотали и колотили пьяницу по плечу.
– Бож-мой, бож-мой! – стонал агент. – Какого человека прикасаются.
– Га-га-га! Чего ж она ушла?
– Молчать! – внезапно возопила фигура. – Меня, может быть, всё человечество презирает, а вы смеетесь!
– Дайте ему по шее! Чего он тут раскричался! – решительно посоветовали из угла.
Теряя на ходу свои производственные усы, он отчаянно зашептал:
– Тише, тише! Это Курвиц!
– Что-о-о? Курвиц? Курвиц осмелился пить с честными ворами?
Правильно учитывая создавшееся положение, агент сию же секунду выскочил на улицу.
За ним тяжело вылетело и брякнулось о мостовую бессознательное тело человека, присутствия которого не потерпели даже последние ворюги.
Окончание этой истории.
Телеграмма из Ревеля 26 ноября.
– Военный министр Эстонии Курвиц, утвердивший смертный приговор Яна Томпа, найден лежащим пьяным на улице.
1924
Привычка свыше нам дана
Латвийский военный атташе на приеме у т. Троцкого стащил со стола записную книжку.
Следующий свой визит бравый атташе собирался нанести тов. Чичерину.
Поэтому с раннего утра в Наркоминотделе водворилась паника.
Завхоз рвал и метал:
– Немедленно снять с окна портьеры! Я за пропажу буду отвечать, что ли? Они у меня по описи! Уедет атташе, тогда снова повесим. Иван, уберите со стола чернильный прибор. Он бронзовый. Что? Секретарю надо писать? Тогда позовите слесаря. Пусть прикует цепочкой к столу. Ничего не поделаешь, экстренные расходы по приему латвийского атташе.
Работа кипела.
Хорошую мебель перетаскивали в дальние комнаты и там запирали. Машинистки преждевременно и без всякого аппетита пожирали свои бутерброды.
– Чтоб не пропадали зря. А то он все равно утянет.
За полчаса до налета атташе суматоха достигла высшего предела.
1924
Белые комики
– Итак, мадам, вам придется выехать за пределы Бельгии!
Гонимая мадам Диксон жалобно воззрилась на прокурора:
– Куда я поеду? Никуда я не поеду!
– Поезжайте во Францию.
– Оттуда меня уже выслали.
– Ну, в Голландию!
– А Красин туда поедет? – вкрадчиво спросила гонимая мадам.
– Не знаю, не знаю! – обозлился прокурор. – Можете в Германию, если Голландия вам не подходит.
На Германию Диксон изволила согласиться.
Но Диксон не уходила.
– А револьвер вы мне отдадите? Я женщина бедная! Согласитесь, не могу же я покупать каждый раз новый. Я слабое создание, меня всякий может обидеть. В Париже отобрали, вы отобрали. Не могу же я палача внешней торговли убивать холодным оружием. Конечно, меня всякий может обидеть. Я слабое… – Сержант, – взвыл прокурор, – немедленно проводите мадам на самую границу!
Тем временем советские дела заставили полпреда выехать в Германию.
Через сутки поезд тяжело втягивался под купол берлинского вокзала. Мимо окна плыли лица встречающих.
– Диксон тут?
– А как же! – весело кричали из толпы.
– Комичная баба! – вздохнул полпред. – Покуситься хочет?
– Обязательно! Как же ей не покуситься? Сейчас стрелять будет!
Поезд брякнул и остановился.
Тов. Красин вышел из вагона.
Настала торжественная минута покушения.
Но выстрела не последовало по двум причинам. Первая – Диксон сейчас же арестовали. Вторая – мадам была вооружена только перочинным ножиком.
– Звери-большевики меня разорили! – вопила уводимая мадам. – Револьвера купить не на что!
Прежде чем ее выслали из Германии, она успела написать т. Красину записочку с просьбой о выдаче ста марок.
– На револьвер просит! – вздохнул полпред. – Фу! Надоела до отвращения.
Последняя встреча полпреда с уважаемой террористкой состоялась в Риме, куда по делам приехал т. Красин.
Встреча не состоялась по техническим условиям.
Толпа темпераментных итальянцев толпилась у вагона Красина. Диксон среди встречающих не было.
Мадам стояла у самого здания вокзала и жалобно скулила:
– Подайте монетку бедной убийце большевистского тирана. Подайте на построение перронного билета. Подайте сиротиночке. Не пускают сиротиночку на перрон без билета. Из-за пятака не может состояться убийство тирана. Подайте.
Носатые итальянцы насмешливо улыбались и проходили мимо, не останавливаясь.
1924
Снег на голову
Бытовая картинка
Рабочие жалуются на непорядки в амбулаториях.
Из писем рабкора
Бывает и такой снег на голову, что болит у рабочего зуб.
Ветром надуло. А может быть, просто испортился.
Не стану хвалиться, но боль держалась такая, будто мне петухи десну клюют. Так что в голове шум и невыносимое кукареку.
Про девицу в амбулаторной приемной я ничего не говорю.
Есть там такая, в малиновой кофте. Она записки пишет. Пусть пишет. А у меня зуб. Мне рвать надо. Я прямо в кабинет.
Сижу я в кабинете, уже закрыл глаза и навеки простился с семейством. А врач вдруг кладет орудие – клещи на полку и говорит:
– Напрасно вы рот открыли. Закройте. Я вам ничего драть не могу.
– Почему?
– Больных мало.
– Как мало? А я ж кто такой? Меня вам мало?
Оглядываюсь и вижу, что сижу на какой‐то чепухе. Не зубное кресло, а просто стул, обыкновенный кусок дерева.
– Тут нужен специально больной, чтобы держал его за спинку.
– Пусть, – говорю, – малиновая девица держит.
– Невозможно. Она у нас нервная и от одного вашего вида может в истерику впасть.
Сижу. Но тут пришел один, пломба у него, слава тебе, вывалилась.
Он хватает стул и держит его изо всей силы. Я открыл рот и кричу:
– Дергайте!
– Чего вы кричите? – изумляется врач. – Ничего я драть не могу. Мне еще один больной нужен.
– Зачем? – спрашиваю я. – Зачем вы меня мучите? У меня во рту вместо зуба пожар!
– А кто лампу будет держать? – спрашивает хладнокровный врач. – Нет у нас правильного зубного кресла и – никаких гвоздей.
Наконец приходит еще один парень с побитыми зубами.
Он светит, врач дерет, малиновая девица от моих криков катается на полу, а парень с пломбой пыхтит и держится за стул, как утопленник.
Выдрали…
Бывает же такой снег на голову, что у рабочего болит зуб!
1924
На последнем цеховом собрании в Чертково Ю.‐В. после читки политграмоты были разыграны сапоги. На следующей читке будут разыграны часы и серьги одного из телеграфистов.
1
Лектор приятно поразился и почувствовал даже волнение в крови – на политграмоту навалило множество людей.
Правда, в зале с рук на руки перепархивала чья‐то в лоск начищенная пара сапог.
– Товарищи! – начал лектор. – Сегодня нам надо разобрать вопрос о том, что же такое, в сущности, капиталистический строй.
– Хром! – хватающим за душу голосом сказали в углу. – Не видно разве!
В ответ на такое ошеломляющее заявление из середины зала поднялся член союза телеграфист Феодулий и едко заявил:
– Прошу сапог моих не порочить, бо они шевровые, причем цена выигрышного билета только 20 копеек, прошу взявших билет в кредит немедленно внести деньги.
Кое-как Феодулия усадили.
Лекция продолжалась, хотя лектор говорил уже не так бойко.
2
Следующая читка политграмоты носила уже более игривый характер.
По залу летали не сапоги, а золотые серьги. Разыгрывал член союза Кишкин-Кошкин.
На живую руку организованная ударная двойка, под тихий вой лектора о наемном труде, тут же распространяла оставшиеся билеты.
У лекторского стола, связанный по всем четырем ногам, лежал совершенно юный баран.
Он тоже разыгрывался.
Когда читка докатилась до основных противоречий капиталистического строя, к лектору подошел бараний хозяин и ласково сказал:
– Не мучь дитю! Сохнет баран! Тоже лежит от здесь два часа.
Лектор смущенно замолчал, и лотерея началась немедленно.
3
В третий раз собрание встретило лектора с восторгом:
– Пришел, пришел!
– А мы вас ждали-ждали!
– А мы вас жда-жда-жда!
– Мме-мме-мме! – раздался звучный бас.
Лектор глянул в сторону баса и обомлел.
Бас принадлежал взрослой корове шестнадцати пудов весу. – Итак, начнем! – возвестил член союза Феодулий. – Би-ле-ти-ки кладутся в шапку и… Прошу желающих проверить.
Корова приветливо посмотрела на лектора голубыми своими глазами и засмеялась.
Остальная политграмотная лотерея продолжалась в страшном гаме.
4
Так это у вас происходит, дорогие чертковцы, или, может, иначе?
1925
Ассортимент «Четырех королей»
Всё более учащаются случаи принудительного ассортимента. Вместе с ситцем покупателя заставляют брать совершенно не нужные ему неходовые товары.
Из газет
Настасья Пицун, жена своего мужа, деповского слесаря Пицуна, мать пятерых маленьких и вконец оборвавшихся Пицунов, не вытерпела отсутствия мануфактуры в родном ТПО и помчалась за ситцем в ближайший городок.
Простояв с рассвета до полудня под многословной кооперативной вывеской, Настасья все‐таки пробралась внутрь магазина.
Спустя некоторое время она вышла оттуда с тремя свертками разной величины. Лицо Настасьи было несколько перекошено, но, пробормотав «Я своим детям мать», она отправилась домой. – Что ты купила, жена? – угрюмо спросил слесарь. – На то я тяжелым производственным трудом взрастивший свой разряд, чтоб ты покупала фигли-мигли?
– Я своим детям мать! – отвечала Настасья. – Малолетний сын твой Коля ходит без штанов. А ситцу без этой картины и краски для губ не продают. И всего только три метра продали.
Картину повесили на стену. Не пропадать же картине. За нее деньги уплачены.
Изображала она целующуюся пару. Мужчина был в цилиндре, а дама такого вида, что малолетний сын Коля долго не мог оторвать от нее глаз и всё хихикал.
Сыну Коле Настасья чуть не оборвала уши. Слесарь же думал, думал и наконец разразился:
– Мелкобуржуазная картина! Ну, я не виноват! Выдумали тоже – ассортимент!
Сыну Коле сшили штаны,
