два года. Жила, как жила прежде, то есть была совершенно свободна, имела знакомых, бегала с открытым лицом на базар за продуктами, изредка ходила даже в кинематограф.
В двадцать первом году решено было поехать в Ташкент, к родителям мужа.
Их встретили очень ласково, но уже вечером муж завел длинный, путаный разговор, из которого Маруся поняла одно:
– Родители требуют надеть покрывало.
– Я этим ситом из конского хвоста лица не закрою!
– Не надо раздражать отца. Мы не на всю жизнь сюда приехали. Надень чачван. Через два месяца мы уедем в Россию. Будешь ходить как прежде!
Маруся была ошеломлена, но в чужом городе уйти не к кому. – Потом, только на два месяца!
Она согласилась. Ее нарядили в длинное платье и пестрые шаровары до щиколоток, расплели косу на множество косичек, подарили чачван и серую паранджу.
Двухмесячный срок оказался басней. Даже через пять месяцев они никуда не уехали. За это время Марусю (теперь ее уже не звали иначе, как Майрам) энергично мусульманизировали.
Ее обучали языку и обрядам. А когда она упрямилась, приходил муж и заводил свою шарманку:
– Не раздражай отца! Мы скоро уедем!
В это время Марусю уже нельзя было отличить от настоящей мусульманки. Она научилась скромно и медленно, прижимаясь к глиняным заборам, ходить по улице, дома приготовляли нитки, красила их, ткала мату и, по обычаю, ни одно дело не начинала, не сказав вполголоса:
– Бисм-илля ар-рахман ар-раим! (Во имя Бога милостивого, милосердного.)
Каждый день Маруся ждала и требовала отъезда. Но на шестой месяц ее жизни в Шайхантур пришло самое худшее.
Муж заявил, что ему надо жениться второй раз.
В четырнадцатом году, когда его как таджика взяли на военную, окопную работу, он в городе Ура-Тюбе оставил невесту. Она ждала его семь лет.
– Я должен жениться, чтобы не опозорить семьи. Я этого не хочу, я уеду в Россию. Но это будет позор.
Все семь лет старый Шарифов по три раза в год нагружал на арбу пудовый котел горячего плову, двести пятьдесят лепешек в корзинах и голову сахара. Яства покрывались куском шелка на два платья, и арба торжественно, чтобы все видели, отвозила подарки родителям невесты.
Теперь старик пришел к Марусе-Майрам и стал просить ее не мешать мужу жениться вторично.
И как это ни странно, Маруся согласилась. Ей стало жалко семь лет ждавшей невесты.
– Может быть, она его видела в лицо и любит. Делайте как хотите. Но я в Ура-Тюбе не поеду. Пусть она приедет в Ташкент и здесь живет.
Но Маруся-Майрам, сама того не замечая, уже катилась вниз и на всё соглашалась.
Когда муж женился и вторая жена отказалась ехать в Ташкент, Маруся не нашла в себе силы возражать и поехала в Ура– Тюбе.
Хайронисо, вторая жена, встретила ее словами:
– Это наша судьба. Примиримся с нашим положением.
Четыре года обе женщины жили как сестры, но жизнь в затворничестве стала Марусе невмоготу.
Она узнала, что брат ее служит красноармейцем в Полторацке, и написала ему. Брат примчался и, увидев сестру, был потрясен.
Перед ним была мусульманка – женщина, полузабывшая русский язык.
Он уговорил сестру пойти в женотдел. С этого началась обратная дорога Маруси в мир живых людей.
Муж разрешил ей ходить в школу ликбеза, но умолял чадры не снимать. Она ходила туда под покрывалом с мальчиком-провожатым и окончила ее в два месяца.
Женотдел несколько раз посылал ее заседательницей в народный суд.
На собрания родители мужа ходить ей не позволяли. Тайно от всех Майрам подала заявление о приеме ее в партию.
На заседании восьмого марта двадцать пятого года, в международный день работницы, на первом вообще собрании, в котором она была, женотдел передал ее в партию, и впервые за шесть лет Маруся открыла лицо, чтобы большими глазами посмотреть на новый мир.
Дома всё пришло в смятенье. Отец мужа ушел из дому. Его братья вопили о позоре. Сам он молчал. С семьей пришлось порвать навсегда.
Теперь Маруся в самаркандской школе. Она узнала всю тяжесть [жизни] мусульманки и, когда кончит школу, пойдет работать в кишлак, чтобы освободить порабощенную женщину.
Энвер-басмач
Пять верст ходьбы по Каршинской дороге от Самарканда до кишлака Ходжа-Ахрар проходит среди подземного рычания кишлачных собак. Для злости им обрезают хвосты и уши.
Вход в кишлак загораживает четырехсотлетняя мечеть святого [У] байдулла-Ахрара.
Святой имел весьма чувствительное к страданиям бедняков сердце и въезжал не иначе как на коне с золотыми подковами на деревянных шипах. Драгоценные подковы, естественно, спадали на первой же версте и подбирались нищетой.
Можно было бы, конечно, найти более разумный способ распределения своих богатств.
К тому же святой без свиты не въезжал, и трудно усомниться в том, что на деле с подковами зарабатывали только свитские бородачи.
Но слава благодетеля за Ахраром осталась. Каждую пятницу сюда на молитву стекается вся окрестность.
Сегодня пятница. Верующие прибывают одиночным порядком на ишаках и целыми арбами. По случаю скопления местный базар развернул под балконом волисполкома все свои прелести.
Торгуют глянцевитыми огурцами, величина которых испугала бы европейца, жаренным в бараньем сале горохом и мороженым из скобленого льда, политого виноградным соком.
Красная чайхана у базара веся залеплена плакатами. Из них некоторые смогут смутить даже человека бывалого. Среди прочих красуется там плакат военного займа 1916 года.
Но диковиннее всего большое, висящее на самом виду объявление о подписке на журнал «Вестник мелкого кредита» за 1913 год с портретом князя Васильчикова – «человека, оказавшего делу мелкого кредита большую пользу».
Из мечети донесся равномерный зов муллы, и толпа не спеша стала проходить в мечеть через узкую боковую калитку. Вход в мечеть загорожен толстым, висящим на железных кольцах бревном. Это для того, чтобы в мечеть случайно не забрела корова.
В красной чайхане шум и смех не прекратился. Молодые в мечеть не пошли. В кишлаке сорок комсомольцев и два десятка пионеров. Но еще ни одна женщина в Ходжа-Ахрар не сбросила покрывала.
Базарная нищенка и та сидит, наглухо завернутая в свои тусклые тряпки. Над ней самодельный зонтик, сложное сооружение из мешка, натянутого на скрещенные палочки. Вне тени в Азии нет жизни.
Молящиеся засели у круглого водоема, хауза. Там они разостлали свои коврики и принялись все разом отбивать поклоны под усыпляющий речитатив муллы, ослиный рев и грудной смех жаб. Тут же на скорую руку примостился продавец. Медный поднос с карамелью он поставил в траву.
На цветную, мотающуюся в молитве толпу с крыши мечети равнодушно смотрел пионер.
С неба напирало вечное солнце. Тяжеловесный жар в полчаса разогнал молящихся. Мы пошли в гости к таджику Абду-Гани.
Его сад занимает полтора танапа (это одна пятая десятины) и полон оздоровляющей прохлады.
Абду-Гани платит два с полтиной налогу за танап и, кроме того, водный налог. Этот налог идет на поддержание в исправности сложной и многочисленной сети оросительных каналов, арыков. Вне воды в Азии нет жизни.
Со своего крохотного, в три четверти танапа, поднятого на дуги виноградника Абду-Гани снимает в хороший год 40 пудов винограду. Цена ему пятак за фунт.
Если сушить виноград на кишмиш, то можно выручить немного больше денег, но на весь год все равно не хватает.
Поэтому Абду-Гани зимой идет на строительные работы. Он мастер и умеет строить ветхозаветные глиняные коробочки, в которых здесь живет почти все коренное население.
В тени тутового дерева (из миниатюрных его плодов русские научили узбеков гнать самогон – напиток не столь приятный, как крепкий) Абду-Гани расстилает палас (палас?), угощает огурцами, персидскими абрикосами и светло-красной вишней.
Он первый ест посыпанный розовой каменной солью огурец и выпивает первую чашку чаю. Это пережиток старой старины: гости могут убедиться, что пища не отравлена.
В саду спокойно и тихо – блаженная тишина и блаженный холодок. А неделю тому назад в кишлаке были басмачи и убили двух узбеков.
В Восточной Бухаре басмачи были еще до революции. Беки, неограниченные властители в своих владениях, доводили свой произвол до того, что многие дехкане бросали землю и жили грабежом.
После революции в России и образования на Ташкентской дороге знаменитой «Оренбургской пробки» вывоз из Средней Азии хлопка, каракуля и всякого сырья почти прекратился. А вывозом этим, в обмен на хлеб и металл, Азия жила.
Не стало расчета производить – вывозить было некуда, и дехканское хозяйство быстро начало разрушаться и беднеть.
Гражданская война разрушение это усилила. Муллы и богачи в кратких словах объяснили разоренному крестьянину, что всему виной большевики.
Агитация подкреплялась деньгами бежавшего в Афганистан эмира Бухарского и незамысловатыми уверениями в том, что советская власть «всех сделает русскими».
Движению не хватало только вождя – и он появился.
Это был Энвер-паша, великий честолюбец, мастер турецких дворцовых переворотов, оставшийся не у дел после поражения Турции, вовлеченной им в международную войну.
В двадцатом году безработный авантюрист приезжает на съезд народов Востока в Баку.
Скороспелого революционера съезд, хорошо помнивший его карьеру, встретил очень холодно, а председатель съезда т. Зиновьев лишил его голоса. Пожив недолго на Кавказе, Энвер поехал гостем в Бухару.
Гостем он был там три дня. На четвертое утро Энвер с тремя своими спутниками-турками выехал «на охоту».
Он сплотил вокруг себя все басмаческие шайки под лозунгом «Изгнание всех европейцев».
Но настоящее лицо честолюбца обнаружилось сразу. Энвер обратился к РСФСР с предложением признать его главой бухарского государства.
За это он обещал прекратить борьбу и даже создать из мусульман армию для войны «за общие», одному ему известные «цели» на Востоке.
На личной печати Энвера была выгравирована надпись:
«Главнокомандующий всеми войсками Ислама, зять Калифа, наместник Магомета».
С первыми удачами Энвера эмигранты бросили осторожность. Во всех занятых басмачами местах немедленно водворился старый порядок. Это понемногу стало раскрывать глаза дехканству на «наместника Магомета и зятя Калифа», и поворот в настроениях был очень быстр.
От Энвера не осталось ничего. Советские отряды вытолкнули его из пределов Средней Азии.
Небольшие шайки, работающие теперь, даже не притворяются защитниками ислама. В это никто не поверит. На опыте все поняли, что такое теперешнее басмачество:
Коммерческое предприятие, трусливый бандитский грабеж.
1925
Бебелина c Лассалиной
Иногда из провинции в столицу доносится дикая весть о том, что какое‐то новорожденное дитя назвали Табуретом или Вьюшкой.
До сих пор нельзя было понять, кто это наущает несчастных родителей на такие штуки. Теперь все ясно. Делает это С.‐Западное Обл. Промбюро, выпустившее календари с совершенно комическими святцами.
Вот имена, рекомендуемые Промбюро:
Атеос (наивное Промбюро думает, что это понятное имя), Атом, Бебелина (старались в честь Бебеля, а получилась Бобелина – какая‐то «Королева греческая»), Рура, Солидар, Декрета (если не понравится, есть в другом роде – Декретина).
Засим имеется подходящее имя для девочки – Лассалина (просьба от Промбюро не путать с Мессалиной, женщиной явно не марксистского поведения).
Потом идет Плехан. Есть, впрочем, и Плехон. Кто такой Плехон, не указано.
Пропускаем бесчисленное множество Пестелин, Металлин, Кинталин и Текстелин. Переходим
