нас тоже снимали. Вот то был Николай! Этот не может конкурировать.
Впрочем, с тем Николаем никто не может конкурировать.
Это заведующий одним из ленинградских хлебозаводов. Играет он безо всякого грима. У него все свое: нос, лоб, усы, бородка. Похож на царя так, что люди, увидевшие его впервые, сначала просто молчат, а после душевно, долго и обалдело хохочут. Такие усы и борода, как у этого заведующего, вырастают только раз в тысячелетие. Он снимается в картине «9 января» и представляет своего рода киноредкость.
– Репетируем! Приготовились!
Нет, не совсем еще приготовились. Безделушки, которыми заставлен царский стол, прикованы к нему проволочками, надо их освободить, не то в картине это будет заметно.
– Потом, нужна какая‐нибудь папка для деловых бумаг!
«Каких‐нибудь» папок во дворце нет.
– Я вам дам бювар Александры Федоровны! – предлагает заведующий музеем.
Приносят папку царицы и кладут в нее бумаги, имеющие вид деловых. Царь в военном сюртуке садится за стол и пересматривает бумаги.
– Репетируем! Входит Мин.
Резким военным шагом входит тучный полковник. Он трясет густыми эполетами и кланяется.
Короткий разговор о московском восстании и средствах к его усмирению. Николай прихлопнул бювар рукой и «соизволил повелеть»:
– Я поручаю это дело вам.
Сцена эта репетируется три и четыре раза. Затем снимают. Снова входит Мин. Ослепительный свет льется на бледного самодержца, и Мин верноподданно трясет эполетами. Пылают вольтовые дуги, и в тишине потрескивает съемочный аппарат.
Переходят к следующим сценам: в спальне царя и других комнатах.
Между тем как московская кинофабрика работает во дворце, на улицах орудуют ленинградские режиссеры. Спешно снимаются последние массовки для «9 января».
Режиссер Севзапкино согнал в Александровский сад тысячи людей. Кого здесь только нет!
Рабочих играют безработные с биржи. Их так и зовут «биржевики». Две сотни студентов и студенток института истории искусств фигурируют в виде мелкобуржуазной толпы. Наряжены они соответственно.
Дамы в меховых шапочках, в ротондах, вуалях, каких‐то боа из перьев. Мужчины носят котелки. Попадается и франт в цилиндре.
Суета и толчея. Идут последние приготовления к сцене расстрела мирной толпы преображенцами. Офицер в башлыке кричит на военного врача:
– Почему вы в калошах? Военный врач – и вдруг в калошах!
– Врачам позволяли носить калоши!
Режиссер свистит:
– Ничего, ничего! Не будет заметно. Где дети? Дети, вы взбирайтесь сейчас же на деревья. Вы смотрите на площадь и видите солдат. Радуйтесь. Ура! Ура! Вдруг залп. Тогда вы быстро слезайте с деревьев. Убегайте!
Детям съемка – одно удовольствие.
– Никоим образом падать нельзя! Сползайте по моему свистку!
Толпа стоит на панели и смотрит на площадь, куда направляются Гапон и шествие рабочих.
С площади залпы. В первом ряду толпы внезапно сползает наземь студент. Он убит. Толпа приходит в ужас, лезет через садовую решетку и бежит по аллее.
Бегут старушки, путаясь в плюшевых манто. С деревьев быстро валятся дети. Там и сям падают подстреленные. Гремя, падает молочница с бидоном.
– Убитые, ползите в сторону, чтоб не растоптали! – вопит режиссер.
Четыре киноаппарата с разных сторон снимают бегство. Свисток режиссера.
– Назад! Довольно!
Толпа, запыхавшись, идет назад. Убитые и спасшиеся тут же, на месте происшествия, получают свои полтора целковых за массовку.
В три уже темнеет, но из широких окон Зимнего все еще льется лиловый слепящий свет. Там еще снимают последнего самодержца.
1925
Пролазы и ловчилы
Резолюции на полях:
Может пойти как кинофельетон с зарисовками [подпись неразборчива].
Не пойдет. А. К.
В фойе каждого кинотеатра можно увидеть человека с незабвенно-строгим лицом. Это администратор.
Он вечно озирает публику. Лицо его вечно омрачено. Сердце терзается тревожной мыслью.
– Зайцы!
Среди необозримого числа зайцев всяческого рода, среди зайцев железнодорожных, театральных и даже воздушных (недавно на одной заграничной аэролинии был обнаружен первый со дня сотворения мира воздушный заяц; к сожалению, этот феноменальный заяц успел удрать, и его имя останется не известным потомству), кинозайцы едва ли не самые изворотливые.
Вот они быстро-быстро бегут по узкому проходу, который контролерша запирает своим телом. Галдя, немилосердно толкаясь и спеша, они показывают ошалевшей девице билеты и проходят.
Дело сделано. Из кучи в восемь человек билеты показали только семеро, восьмой проскочил без билета. Этот простейший способ применяется только дилетантами.
Можно не устраивать свалки у контроля, можно пройти в кино не особенно спеша, но все же поторапливаясь. Иначе контроль заметит, что билет тщательно подчищен и вместо вчерашнего числа на нем красуется подозрительно чисто отпечатанное число сегодняшнее.
Фальшивые билеты пускают в ход зайцы уже с некоторым стажем. Но и это детский способ.
Зайцы подобного рода – большей частью подростки. Иногда они проделывают немыслимые, совершенно кинематографические фортели – пробираются на чердак и через дымовую трубу, как снег, падают на голову администратора.
Оттого‐то у него такое незабвенно-омраченное лицо. Борьба с юными зайцами трудна, но еще сложнее битва с зайцами бородатыми, вполне взрослыми.
В кино на Малой Дмитровке приходил прилично одетый гражданин. Он мычал и показывал знаками, что глух и нем. Голова его тряслась, как у контуженного.
С ним было без числа хлопот. Он писал записки на немецком языке, и приходилось искать чуть ли не переводчика.
В общем он назойливо просил контрамарку. Он выдавал себя за «пострадавшего» немца. Его впустили, чтоб отвязаться.
Потом великий глухонемой пришел во второй раз и снова выклянчил себе контрамарку.
Через минуту администратор вошел в курительную комнату и остановился пораженный.
Великий немой и глухой немец, ничуть не тряся своей контуженной головой, быстро говорил по‐русски.
Это было очень неосторожно с его стороны. Мошенник был немедленно наказан. Его извергли из кино и передали в руки правосудной милиции.
К чести кинозайцев можно отметить, что профессионалов среди них мало. Почти все зайцы обретаются еще в детском возрасте и идут на мошенничество только по причине отчаянной любви к кино и столько же – отчаянного безденежья.
Впрочем, страсть к экрану одолевает и взрослых.
Недавно в то же кино на Дмитровке приходил почтенный человек и предлагал администратору совершить обмен:
– Две контрамарки в Малый театр за две ваши.
Ему отказали. Он умолял. Ему снова отказали.
Тогда он стал на лестнице и долго допекал администратора укоряющими взглядами.
Если у этого человека не появятся деньги, то он тоже сделается кинозайцем.
1925/26
Тигрицы и вампиры
Все хотят сниматься в кино. Все считают себя талантами и тащат на кинофабрику свои портреты.
Разницы в возрасте нет. Взрослые приходят сами, детей приводят родители. Женский пол вообще безвылазно циркулирует в коридорах кинозаведений.
Для того чтобы все это скопище не мешало работе, учрежден специальный молодой человек. Он сонно принимает от гениев фотографические карточки и наклеивает их в альбом. В разговоры молодой человек не вступает.
Столь осторожная политика имеет своим следствием то, что гении удаляются, несколько обнадеженные. Их место занимают другие. Новый прием карточек. Альбом пухнет. Результатов же большей же частью не получается.
Очень немногие из успокоившихся в альбоме франтов и женщин с чертовским выражением лица ценны хотя бы как натура.
Фабрике нужны лысые, нужны люди тучные или очень худые, пригодится хромоногий, пригодится все характерное.
Людей студийного образца и вида фабрика не выносит. Особенных способностей ни к кому из них не приложено, а в студийной бородке ничего характерного нет. И портреты их никогда не будут потревожены режиссером, спешно набирающим актеров для своей картины. Ему совсем не то нужно.
– Мне требуется дюжина проституток!
Картина требует женщин развратной наружности. Нужны нахальные, жадные, хитрые лица. Кандидатки одна за другой проникают в логово режиссера.
Он быстро вглядывается и морщит лоб. У кандидатки на редкость милый и порядочный профиль. Режиссера это приводит почти в негодование.
– Голуба, – говорит он, – вы же по внешности голубица, а мне нужны вампиры.
Голубица огорченно уходит.
– Просто уже не могу видеть честные лица, – вздыхает режиссер. – Такая профессия. Где все эти женщины с порочными ртами? Почему сегодня я вижу только ангелов?
Все же, мало помалу, тигрицы и вампиры находятся. Их ищут в рабисе, киношколах, среди знакомых и среди незнакомых.
Подбирается удивительный ассортимент лиц, горящих нечистыми страстями. Их пробуют в игре, снимают фото, и только после этого трудная работа собирания «типажа» может считаться оконченной.
Все остальное в том же роде. Если режиссеру надо показать матросов, то он ищет таких людей, которые и без морской формы будут похожи на матросов, – выискивается не просто подходящая фигура, а тип.
Имеется «железный» сценарий. Он уже исправлен, дополнен, урезан, исчерпан, снова дополнен и снова исправлен. Изменений в нем больше не будет.
Установлен календарный план съемок. Все готово, и костюмерная подсчитывает:
– Одна сорочка детская, колыбель одна деревянная, брюки штучные.
И так далее.
Сам режиссер носится по загроможденному постройками ателье. Карманы его подозрительно вздуты.
– Яблоки и пряники. Ничего не поделаешь. Сейчас снимем пробуждение четырехлетней девочки. Можно уже.
– Тогда принесите девицу.
Девицу приносит сама мамаша.
Между прочим, многие мамаши и папаши быстро вошли во вкус по части оплаты киногастролей своих весьма несовершеннолетних детей и теперь меньше 60 рублей за съемочный день не запрашивают.
– Да мы, может быть, одному Москвину столько платим!
По ужимкам мамаши видно, что она считает свое дитя способней Москвина, а сбавляет с запрошенного только из вежливости.
Толстощекой девочке делают репетицию и мягко показывают, что нужно делать.
– Свет! Приготовились!
Прожектора и солнца зажигаются с аэропланным гудением. Мощный свет заливает свежепостроенную комнату и спящую в люльке девочку.
– Начали! Встань, Ляля! Так, так, молодец! Ну, зевни. Потри глаза ручкой. Зови маму. Мама, мама! Мамы нет, Ляля. Плачь!
Тут девочка, встревоженная необыкновенной обстановкой и ослепительным лиловатым светом, начинает плакать не на шутку.
Раздается великолепный рев. Девочка плачет вовсю.
– Стоп, стоп! – кричит режиссер.
Он бросается к девочке. Задабривает ее яблоком и готов сам рыдать вместе с ней. Но в глубине души он очень доволен.
Плач вышел как нельзя лучше. А все остальное, кроме хорошо снятой сцены, для кинорежиссера кажется безразлично.
Из недели в неделю идет волненье и продолжаются хлопоты. Картина работается полгода и больше. Но вот все сцены сняты. Негатив проявлен и попадает в копировочное отделение лаборатории.
В копировочной темно. Мутно млеют красные лампочки. Копировочная, как некая театральная геенна, имеет только два цвета – черный и красный.
В темноте быстро мигают два квадратных красных глазка аппарата «Дуплекс». На нем печатаются две ленты сразу.
Напечатанная лента во мраке передается в проявочную, наматывается по 40 метров зараз и спускается в ванну.
Из ванны лента выходит оживленной, покрытой бесчисленным количеством отпечатков, и идет в фиксаж.
Водяной душ в промывочной обливает ленту одновременно с обеих сторон. Окрашенные и обсохшие ленты ворохами перетаскивают в разборочное отделение и взвешивают. На фабрике ленты считаются весом.
Монтаж, сборка, склеивание отдельных сцен в длинную пьесу – последняя и сложнейшая операция в кинопроизводстве.
Сцены укорачиваются и вовсе бракуются. Кое-что переснимается совсем. Картина снабжается надписями, просматривается частями и целиком, опять изменяется и склеивается.
Она готова. Ее выдают в прокат.
1925/26
Раскованная борода
Ленинград в смятении.
По
