одном и том же. Ничего другого не может быть.
– Мы строили эти самолеты для мира, а не для войны.
– Но мир мы будем иметь только тогда, когда будем сильны. – Если в ответ на ультиматум мы покажем свои «Ультиматумы», нас никто не посмеет тронуть.
– Мир нам даст только наша сила, а сильны мы будем, ибо наша армия – это все наши рабочие.
Тов. Керженцев от лица ОДВФ СССР передает эскадрилье знамя.
Полотнище свивается и развивается, ветер хватает слова т. Герасимова, отвечающего от отряда «Ультиматум», и пригоршнями кидает их в толпу рабочих.
– Клянемся верно защищать мирный труд рабочих и крестьян.
И тот же ветер несет в ряды летчиков ответ рабочих:
Ура, рукоплескания и «Интернационал».
Эскадрилья «ультиматум» входит в строй
Сцепившись руками по три человека, команды поворачивают пропеллеры.
– Раз, два, три…
Пропеллер делает полкруга и, откинувшись, начинает вращаться. После третьего круга пропеллер исчезает – остается только сверкающее, бешено вертящееся колесо.
Один за другим начинают работать аппараты, и воздух наполняется разнообразным гулом, звоном и треском.
Несколько десятков разноцветных птиц дрожат от нетерпения.
Треск увеличивается, становится огромным, наполняет весь мир. Из ряда «Ультиматумов» выбегает аэроплан и, резко отбросив землю, лезет в небо.
Через четверть минуты – другой.
Еще и еще.
В воздухе аппараты строятся журавлиным клином и, мягко грохоча, делают эволюции.
Дело сделано.
Эскадрилья «Ультиматум» во главе с «Железнодорожником» вошла в строй советского воздушного флота.
1923
Иверские мальчики
Письмо из Москвы
Вчера днем у Иверских ворот, среди торгующих бутербродами, перламутровыми пуговицами и раздвижными моделями человеческого тела, возник некоторый переполох.
Обычно только красноголовый милиционер может спугнуть бродячее государство иверских лоточников.
Этого хватает ненадолго.
Милиционер стремится назад, к своему перекрестку, где беспризорные моторы и извозчики успели образовать полный затор. Тогда отбежавшие было на сажень бутербродные фирмы занимают старые места, и гам продолжается.
– Яблоки коричневые!
– Оригинальный подарок детям! Предупреждение беременности! Последняя новость! Двадцать копеек!
Пролетает ревучий автобус-тяжеловес, реставрированные Бетонстроем Иверские ворота слепят глаза белой штукатуркой, крик от копеечной торговли поднимается к облачным, лепным небесам.
Но сейчас, хотя черная шинель милиционера и сигает в толпе, никто из лоточников не пытается спастись бегством.
Они забыли об этом. Им слишком смешно.
Вся толпа, все девчонки, торгующие булками с черной, словно нафабренной икрой, все продающиеся книги за «двадцать копеек вместо рубля» и даже сам загадочный продавец «оригинального подарка детям» – все они сбились в кучу и кричат:
– Конкуренция Моссельпрому! Конкуренция Моссельпрому!
«Конкуренция» снует тут же.
А за «конкуренцией» с совершенно потрясенным лицом бегает милиционер.
Это мальчик, почти голозадый, в зеленой рубашке. На груди у него висит закрытый продолговатый ящичек.
– Беспатентная ж торговля! – растерянно бормочет милиционер, устремляясь за голозадым.
Кончилось представление обычно. Милиционер, запыхавшись, убежал к своему посту, а торжествующая «конкуренция Моссельпрому» занял место у кирпичной стены и заорал:
– Граждане, автомат работает! Подходите, граждане!
Граждане, заливаясь смехом, стеклись в большом числе и удивленно рассматривали висящий на мальчике ящик.
Вверху ящика большими, выведенными химическим карандашом буквами-колесами красовалась надпись: «Ав‐то-мат». Над узкой щелью внизу была другая надпись: «Брось 1 копейку».
– Ну и брошу! А что будет?
– Папироса выпадет!
– А если двухкопеечную монету положу?
– Две выскочат!
Две копейки тихо скользнули в щель. Толпа напряглась.
Следующее мгновение было для мальчика триумфальным.
Две папиросы «Крем» (20 штук – семь копеек), одна за другой, выкатились из ящичка.
Продавец «оригинального подарка» страшно захохотал:
– Молодчина! Полная конкуренция Моссельпрому!
Между тем конкурент моссельпромских автоматов деловито и охотно давал объяснения своему дивному прибору.
Черная старуха проходила мимо и полюбопытствовала узнать, что случилось.
– А ты посмотри, бабушка! – вежливо заметил бородач с раздвижной моделью мужского тела. – Чего здесь увидишь, того на том свете за красненькую не покажут.
И прямо перед ее глазами раздвинул свою модель так, что старушка увидела брюхо, наполненное желтыми и красными кишками.
Старуха отпрянула сразу шагов на десять, толпа шарахнулась от пролетавшей машины, а юный «автомат», завидев подходящего «мильтона», быстро перекочевал в более безопасное место.
Как заправский изобретатель он переносил гонения покорно. Он уже знал, что все изобретатели были гонимы.
Другой, однотипный с нашим изобретателем мальчик ходит по редакциям московских газет. Это поэт.
На голове он носит котелок. Кто‐то подарил.
Стихи он пишет презабавные.
По ним видно, что наибольшее впечатление на него оказало стихотворение:
Я пришел к тебе с приветом
Рассказать, что солнце встало…
Все его стихи (он плодовит и пишет каждый день) подражательные цитированному.
Этот мальчик – настоящий поэт, заправский. Он читает свои стихи всем желающим слушать его. За это он просит разрешения напечатать их на машинке.
Как настоящий поэт он хочет видеть свои произведения в печати, хотя бы и машинной.
Печатает он сам.
Оба эти мальчика, несомненно, будут интереснейшими людьми. До всего они дошли сами. Их никто не учил.
1923
Вечер в милиции
В отделении милиции часы бьют шесть. Камеру предварительного заключения уже украшают собою трое преждевременно упившихся граждан, но самое главное – еще впереди.
Пока дежурный возится с двумя необычайно печальными китайцами. Вчера они приехали в Москву из Семиреченской области и сразу заблудились. Дежурный пытается узнать, где они остановились, но китайцы от печали не могут выговорить ни слова; кстати, они не знают русского языка, а дежурный не знает китайского. Положение безвыходное, и китайцы уходят.
На смену им появляется буфетчик из управления гостиницами.
– Ровно девять лет живу у вас, – гудит он, – и никогда ни одного подобного случая.
– В чем дело?
– Прошу вас, любезный товарищ начальник, снять штраф. – А вы дебоша не устраивайте в пивной…
А этом месте беседы за дверьми раздается великолепный рев, и дворники вносят здоровенного детину. Он пьян настолько, что может только плакать. Горько рыдающего, его водворяют в камеру, а отобранным на ночь вещам составляют опись.
– Денег 4 р. 6 к. Цепочка желтого металла. Старый кожаный черный бумажник. Больше ничего.
Утром, когда пьяный проспится, ему отдают его вещи. Оставлять при нем опасно – товарищи по камере очистят.
– А ты чего сидишь?
Беспризорный, засевший на подоконнике, мрачно отвечает:
– Со всех парадных гонят. Мне холодно.
Беспризорный угрюмо помалкивает.
Привели шинкаря. Он неохотно вытаскивает из кармана полбутылки хлебного вина.
– Еще вынимай!
Ставит на стол еще бутылку.
– Этот продавал, – говорит постовой, – а вот этот покупал. Два с полтиной бутылка.
Пишется протокол. Утренних пьяных после протрезвления выпускают. Они страшно кряхтят.
– Вязали меня? – спрашивает один из них.
– Вязали!
– Так я и знал! – горестно отмечает пьяный. – Удавить меня надо!
1923
Судьба Аполлончика
Лирическая песнь о милиционере
Настоящая его фамилия – Танькин.
Кровь в нем перемешана с молоком.
Со щек Танькина никогда не слезали розы.
Этот чертовский милиционер был так красив, что у дешевых гетер с Цветного бульвара перехватывало дыхание, и от радости они громко, прекрасно и нецензурно ругались.
– Аполлончик! Настоящий Аполлончик!
Светло-зеленая парусиновая рубашка, зеленые канты на шапке и зверских галифе делали Аполлончика похожим на только что распустившееся дерево.
Только что распустившееся дерево величественно шлепало маленьких босячков, вежливо писало протоколы о безобразниках и элегантно сдирало штрафы с лиц и лошадей, переступивших закон.
Кровь и молоко кипели в Аполлончике, рука его не уставала махать и писать.
И все это кончилось в один сиятельный весенний день.
– Тебе новый пост! – сказали Аполлончику в отделении. – В Текстильном переулке.
Это было явное оскорбление.
По Текстильному не ходил трамвай!
В Текстильном не было ни одной пивной!
В Текстильном жили только застарелые, похожие на черные цветы, дамы.
Текстильный – это богадельня!
Там на посту инвалиду стоять!
Что будет делать там кровь и молоко, сам закон в зеленой куртке?
– Будешь против посольства стоять. Ты смотри, не подгадь.
Аполлончик печально цокнул сапогами и пошел на новое место.
Крохотное посольство крохотного государства вело жизнь загадочную и скучную.
То есть —
носило белые штаны,
играло в теннис,
вылетало со двора на рыжем, дорогом автомобиле,
и боль-ше
ни-че-го!
Розы погасли на щеке Танькина.
О драках и штрафах не могло быть речи.
Когда вставало солнце и когда вставала луна, они находили на лице Аполлончика одну и ту же черту невыносимой тоски.
Проклятые иностранцы вели себя, как ангелы в тюрьме, как испорченный примус.
Не гудели, не нарушали, ничего не переступали, были скучны и по горло набиты отвратительной добропорядочностью.
Рука, бессмертная рука в зеленых кантах, рука, не устававшая писать и махать, бессильно повисла у кушака.
Погода была самая благоприятная для скандалов, для езды с недозволенной быстротой, для пылкого, наконец, слишком громкого пения, которое на худой конец тоже можно оштрафовать, но они даже не пели.
Долгие, вдохновенные ночи оглашались воплями.
Но то были вопли в соседних переулках.
Эти вопли усмирял не Танькин. Нет, их усмиряли другие.
Аполлончик засыхал.
Волнующие картины буйственной Трубы толкались и плавали у него перед глазами.
Рука поднялась, но снова упала.
Нет, это был только тихий, семейный Текстильный.
Безусловно, где‐то очень близко затеялась прекрасная вертящаяся драка.
Аполлончик сделал несколько шагов.
Вперед него, задыхаясь, пробежали любопытные.
Аполлончик придвинулся к концу своего переулка (дальше уйти было нельзя) и вытянул шею.
Голоногие ребята разносили свежие новости.
– В тупике! Стекла бьеть!
Летели и мели юбками бабы.
– Мамы мои, пьяный-распьяный! Два милицейских справиться не могут!
Сердце Аполлончика спирало и колобродило.
Из тупика донесся свисток о помощи.
Пьяный ужасно заорал.
Аполлончик оглянулся на посольство. Там тускло и скучно горели огни.
– А пропади вы!
И полный нечеловеческого восторга Аполлончик ринулся на крик, на шум и сладостные свистки.
Так под напором европейского капитализма пал Аполлончик Танькин, милиционер города Москвы.
За непозволительный уход с поста, с поста у европейской державы, его выгнали.
Но он не горюет:
– Черт с ним, с капитализмом! Это же такая скука!
1923
Два раза направо…
Нечесаная морда мелькает в узком коридоре, хватая замороченных сотрудников за штаны:
– Где здесь цека?
Схваченный и перебитый в пути сотрудник сердится:
– Здесь 52 цека!
– Цека Всеработземлеса!
– Дальше! Два раза направо, два раза налево и один раз вообще! Отчего вы меня не выпускаете?
– Я хотел еще узнать… – лепечет нечесаное существо.
Замороченный сотрудник проваливается в первую дверь и рычит:
– Остальное спросите в комендатуре. Это два раза напра… два раза нале… И один раз во…
Нечесаный работник земли и леса тоскливо плывет в полумрак.
Остальное делается в три разделения.
Величавое цека перебрасывает деятеля земли и леса в губотдел. Там молодого человека оглушают невежливый звон пишущих машинок и секретарь, опасный, как неразорвавшийся снаряд.
Секретарь посылает молодого деятеля на биржу труда, а биржа, не теряя времени, говорит:
– Два раза направо, два раза налево и один раз вообще.
– Два раза направо! – бормочет молодой человек, сворачивая направо. – Два раза налево! – говорит он, делая это самое.
И тут молодой человек выходит как раз на улицу.
Глупый молодой человек думает, что попал не туда и возвращается обратно.
– Нет, – говорит справедливая биржа, – правильно. Два – сюда, два – туда и один поворот – так себе.
– Но там улица!
