аморальный Генрих VIII, и Ричард III, и Гарун-Аль-Рашид, и Антигон I Македонский, государь мудрый и творческий, и безумный Эрик XIV шведский, и Иоанн VI Антонович!.. История знает множество государей, которые своим правлением только подрывали все светлое, священное и могучее, что заложено в монархическом начале. Какая же монархия зиждительна и спасительна для России и почему именно? И почему одни стоят за самодержавную монархию, а другие за конституционную (и эти последние – неужели только для того, чтобы угодить радикалам-демократам?.. О, тщетная надежда!..). И какая же именно «конституция» возродит и утвердит Россию?
После событий последних пятидесяти лет – все эти лозунги сами по себе ничего не означают, ибо прежние политические понятия ныне выветрились, исказились и омертвели. Кто ограничивается ими, тот ничего не говорит и обманывает ими и себя и других.
Прошло то время, когда русская интеллигенция воображала, будто ей стоит только заимствовать готовую государственную форму у запада и перенести в Россию – и все будет хорошо. Ныне Россия в беспримерном историческом положении: она ничего и ни у кого не может и не должна «заимствовать». Она должна сама создать и выковать свое общественное и государственное обличие, такое, которое ей в этот момент исторически будет необходимо, которое будет подходить только для нее и будет спасительно именно для нее; и она должна сделать это, не испрашивая разрешения ни у каких нянек и ни у каких соблазнителей или покупателей.
Современный русский политик, к какому бы возрасту он ни принадлежал и в какой бы стране он ни находился, должен продумать до конца трагический опыт русского крушения и затем обратиться к истории. Он должен отыскать в истории человечества живые и здоровые основы всякой государственности, основные аксиомы права и государственного здоровья и проследить их развитие и судьбу в русской истории. Тогда ему откроется судьба русского государства – источники его силы (чем держалась и крепла Россия?), ход его великодержавия (рост России вопреки всем затруднениям и препятствиям!) и причины его периодических крушений (иссякание государственного чувства и жертвенности). И пусть он всмотрится в современное положение России и пусть попытается представить себе ее грядущие очертания… И тогда – пусть он выскажет публично то, что он увидит.
Тогда он выйдет из праздной толпы ходячих или навязанных слов и из толчеи мнимополитических лозунгов. И то, что он выскажет об очертаниях будущей России, будет иметь значение целительного рецепта для русских государственных недугов. Он не повторит лжепророчество больного фантазера Мережковского, что революция принесет России «Царство Духа Святого». Он не повторит и глупость другого современного публициста, что России нужна «федерация провинций». Он будет застрахован от гибельной и предательской формулы, согласно которой «России вообще не будет, а будет федерация множества маленьких социалистических государств»…
Но что же ему откроется?
Он начертит нам строй, в котором лучшие и священные основы монархии (какие именно?!) впитают в себя все здоровое и сильное, чем держится республиканское правосознание (чем же именно?!). Он начертит нам строй, в котором естественные и драгоценные основы истинной аристократии (какие же именно?) окажутся насыщенными тем здоровым духом, которым держатся подлинные демократии (в чем же этот дух?). Единовластие примирится с множеством самостоятельных изволений; сильная власть сочетается с творческой свободой; личность добровольно и искренно подчинится сверхличным целям и единый народ найдет своего личного главу, чтобы связаться с ним доверием и преданностью.
И все это должно совершиться в вековечных традициях русского народа и русского государства. И притом – не в виде «реакции», а в формах творческой новизны. Это будет новый русский строй, новая государственная Россия.
И пусть нам не говорят, что мы «можем ошибиться». Мы знаем это сами. Но эти ошибки – если это будут ошибки – Россия простит нам: ибо мы любили только ее, служили только ей и искали только ее блага.
* * *
Когда пытаешься всмотреться в очертания будущей России, то чувствуешь прежде всего, до какой степени черты её закрыты мглою революционного хаоса и до какой степени необходима осторожность в суждениях о русском будущем. Не только было все «потрясено» и «сдвинуто», о чем так старались ненасытные «углубители» революции; нет, все сознательно и нарочно ломалось, перевертывалось, выворачивалось в интересах марксистского эксперимента. Большевистская революция в России действовала как огромная обезьяна, которую научили вивисекции («резанию заживо») и пустили в детский сад. Положительного идеала коммунисты не имели; их программа была чисто отрицательная и выражалась в двух тезисах: «долой все буржуазное» и «устроим все наоборот». А для этого надо было все ломать. Никто из них не знал, в чем состоит эта пресловутая «социалистическая культура», наука, суд, управление, обмен товаров, нравственность, правосознание (которое они называли «самосознанием»), семья. По откровенному признанию Ленина, их, старых нелегальщиков, «в тюрьмах торговать и управлять не учили». Никто из них не знал, какими хозяйственно-трудовыми побуждениями руководится здоровый человек и какие – надо навязать невиданному доселе уроду, именуемому «социалистическим человеком». Никто из них не думал о том, в какие государственные формы это все может облечься; и над своей же впервые опубликованной «советской конституцией» они сами издевались поносными словами, открыто выговаривая, что «революция призвана попирать все и всякие законы, в том числе и те, которые она сама установила». Ведь премудрые Маркс и Энгельс обещали социалистическую отмену государства и какой-то совершенно бессмысленный «прыжок из царства необходимости в царство свободы» – настоящий образец радикального пустословия и обманословия. Коммунисты и прыгнули. И оказалось, что надо строить неизвестно что и неизвестно как. И начались безжалостные и бесстыдные эксперименты над живым, и совращаемым, и страждущим, и восстающим, и казнями усмиряемым русским народом…
В этом ужасном процессе, длящемся ныне уже 33 года, очень многое снесено, истреблено и разрушено непоправимо. И сама русская душа в этих муках и унижениях менялась: слабое разлагалось, сильное закалялось, доброе гибло, злое ожесточалось; и в души изливался яд соблазна – страха, пресмыкания, предательства, деморализации и самого бесстыдного революционного карьеризма.
В двадцатом году один крупный московский ученый, знавший Ленина и ранее, писал ему: «Вы сифилитизировали Россию спирохетами лени и жадности!» – и был прав. Но к этой заразе надо добавить еще: отраву бесхозяйственности, безответственности, всеобщего взаимного недоверия, защитного притворства, лжи и всем навязываемой пошлости (безверия, безбожия, бездушия и материализма). Эта отрава останется надолго.
Прежней России нет. Это был исторически сложившийся организм, выросший в борьбе с природой и с врагами, в лишениях и страданиях. Это был еще не окрепший, но крепнущий и здоровеющий организм. Креп и богател достолыпинский и столыпинский крестьянин-собственник. Умственно рос и креп рабочий. Развивалась промышленность высокого качества. Отбирались и крепли интенсивные помещичьи хозяйства, тогда как отсталые распродавали свою землю крестьянам и оставались культурными гнездами в крестьянском океане. Слагался и креп русский национальный капитал. Расцветала могучая кооперация. Море просвещения изливалось во все слои народа. Интеллигенция изболевала соблазны безбожия и слепой оппозиционности. Суд был идейный, честный и неподкупный. Отдельные отрасли управления, – как-то: коннозаводство, уголовный розыск и военная разведка, – далеко опередили Европу. А о чиновничестве, осуществлявшем аграрную реформу Столыпина, берлинский ученый, профессор Зеринг, обозревавший все производство на местах, говорил и писал: «Это европейская образцовая бюрократия: люди идейные, убежденные, знающие, честные, инициативные; любая страна могла бы позавидовать такому кадру»…
Все это было; и всего этого нет. А есть измученные вивисекцией, ограбленные, униженные, изголодавшиеся, ожесточенные и, увы, политически деморализованные народные массы. Однажды это революционное наследство достанется русским людям следующего поколения: то, что они получат, будет зависеть не от них; но то, что они должны будут делать для спасения России, они должны знать и будут решать сами. Ответственность за это ляжет на них.
Каково же будет это наследство?
Русский народ выйдет из революции нищим. Ни богатого, ни зажиточного, ни среднего слоя, ни даже здорового, хозяйственного крестьянина – не будет вовсе. Нищее крестьянство, пролетаризованное вокруг «агрофабрик» и «агрогородов»; нищий рабочий в промышленности; нищий ремесленник, нищий горожанин. Социалистическая справедливость сделала их всех «голодранцами усих краив». Конечно, вынырнет перекрасившийся коммунист, награбивший и припрятавший; но его быстро узнают по самому его богатству, и вряд ли согласятся оставить его ему. Эмигрант, вернувшийся со средствами, – будет тоже редким исключением. Это будет, народ «бесклассового общества»: ограбленный, но отнюдь не забывший ни того, что его ограбили, ни того, что именно у него отняли, ни тех, кто его подверг «экспроприации». Будут городские и сельские жители; люди различных специальностей; различной подготовки; различных тяготений. Но все будут бедны, переутомлены и ожесточены.
Государственный центр, ограбивший всех, исчезнет; но государственная монетная единица, оставшаяся в наследство наследникам, будет обладать минимальной покупательной силой на международном рынке и будет находиться в полном презрении на внутреннем рынке. И трудно себе представить, чтобы государственное имущество, награбленное и настроенное, было оставлено коммунистами в хозяйственно-цветущем виде: ибо оно, по всем видимостям, пройдет через период ожесточенной борьбы за власть.
Итак, предстоит нищета граждан и государственное оскудение: классическое последствие всех длительных революций и войн. Первое, что сделает русский народ после падения коммунистического ига и террора, – он попытается самочинно, самотеком вернуть себе ограбленное и хозяйственно устроенное по-новому, восстановить свое законное владение. Надо представить себе стотридцатимиллионное русское крестьянство, «отыскивающее» отнятую у него землю: люди возвратятся из ссылок, из концентрационных лагерей, из городов и «агрогородов» – «к себе», искать свою землю и расплачиваться с грабителями. Надо представить себе сорокамиллионное рабочее население, с таким трудом прикрепляемое ныне к фабрикам для «оседлого» прозябания и изнурения, – ищущим, где «поспособнее» устроиться или как вернуться на землю. Надо представить себе тридцатимиллионную советскую «бюрократию», утратившую свое «коммунистическое начальство», бесхозную, безработную, отставшую от злых берегов и не приставшую к добрым, – привыкшую трепетать, угождать и не иметь своих убеждений. Надо прибавить к этому коммунистические банды, сплошь состоящие из людей, не надеющихся на прощение, спаянных долгим совместным злодейством и пролитою кровью; кто из них сможет, скроется за границу, к «своим» и «полусвоим», чтобы реализовать припрятанное и заняться ложью и клеветою; но кому это не удастся, те засядут в стране, отсиживаясь и пытаясь продолжать сорвавшееся дело. Отсюда выступят десятки авантюристов, по-пугачевски лезущих «в енаралы» и пристегивающихся к сепаратистским группам и народцам. Конечно, найдутся всевозможные иностранные «центры», готовые субсидировать этих беспардонных «приключенцев», наподобие того, как это было в Китае. Национальные обиды и племенные претензии будут разжигаться снаружи – и иноземными врагами и «своими» предателями, давно уже мечтающими ликвидировать Россию. И ко всему этому прибавится разноголосица интеллигентски-эмигрантских «политических партий», заручившихся выдуманными «программами» и закулисными субсидиями…
Если представить себе при этом отсутствие сильной и
