переживаний либо существовало в душе автора. Напротив, даже там, где Аристотель обращается к определенным психологическим вопросам (а происходит это первый раз тогда, когда Аристотель говорит об источниках возникновения произведения и о любви людей к знакомству с «образами», и второй раз, когда речь идет о так называемом катарсисе), он не смешивает этих вопросов со свойствами или элементами произведения и отчетливо их им противопоставляет как нечто от них отличное. Ибо в первом случае произведение вызывает эти факты (как трагедия, когда она доводит зрителей до катарсиса), во втором оно само является результатом определенных переживаний.

Само по себе это, конечно, не дает права считать, что Аристотель положительно определил общую природу вида творений, какими являются литературные произведения. Не известно, следовательно, высказался бы QH, например, в пользу теории, видящей в произведении некоторый идеальный предмет, или согласился бы он с тем, что это есть, выражаясь современным языком, один из «чисто интенциональных предметов» (если, конечно, он признал бы правомерными применяемые здесь понятия), или, наконец, он нашел бы какой-то собственный ответ на этот вопрос, находящийся в рамках его понятийного аппарата. Однако из работ Аристотеля видно, что литературные произведения он, как бы помимо воли, в определенном смысле наивно выделяет из психической сферы и что свои рассуждения о поэтике он не относил к исследованиям, которыми занимался в своем произведении περι φυχης. Разве мог бы он поэтому согласиться с психологической концепцией литературного произведения? И разве, с другой стороны, признавая, что к литературному произведению (в особенности к трагедии и эпопее) относятся такого рода предметы, как «характеры», «ход событий» μυθος), в котором принимают участие изображенные лица и в котором, кроме того, выступает вся λεξις вместе со значениями слов и предложений, — разве мог бы он согласиться также с физикалистской концепцией лите-

174

ратурного произведения, согласно которой в языковых образованиях мы имеем дело исключительно с «надписями», или с «комочками чернил на бумаге»? Разве мог бы он согласиться с тем, что комочки чернил на бумаге или углубления от резца на глиняных табличках — это то, что само по себе вызывает у читателя или у зрителя катарсис?

V

ad IV. Рассмотрим теперь, какие положения «Поэтики» связаны с вопросом о том, имеется ли различие и какое именно между произведениями литературного искусства и другими произведениями письменности?

Вспомним сначала, однако, что в наши дни те, кто выступает против проведения какого-либо существенного различия между перечисленными творениями и добивается, чтобы изучение «литературы», и в особенности ее история, охватывало всякие произведения письменности без различия, стоят на позиции, что повествовательные предложения, содержащиеся в произведении литературного искусства, являются точно такими же суждениями, как и аналогичные предложения в научных произведениях, и что поэтому и то и другое следует рассматривать в плане «истинности» или «ложности». Вследствие этого они полагают также, что произведения литературного искусства выполняют в отношении читателя функцию сообщения ему определенных познаний, с чем существенным, образом связана ценность этих произведений: именно если они этих познаний не дают, будучи «логичными», то они «плохи», «не имеют ценности» и приобретают ценность в противоположных обстоятельствах.

Что, однако, по этому вопросу можно прочитать в «Поэтике»?1 «И даже если кто-либо изложит метром какое-нибудь сочинение по медицине или естествознанию, то его также называют поэтом. А между тем у Гомера и Эмпедокла нет ничего общего, кроме метра, и

1 Ввиду того что автор дает свой перевод «Поэтики» Аристотеля, не совпадающий с русским переводом, мы вынуждены были приводить соответствующие места русского перевода с поправками, заимствованными из польского перевода автора. — Прим. ред.

175

поэтому первого справедливо бы назвать поэтом, а второго скорей следовало бы называть естествоиспытателем, -чем поэтом. Равным образом и к тому подходит наименование поэта, кто создает сочинения, соединяя всякие размеры, подобно тому как Херемон создал «Кентавра» — рапсодию, смешанную из всякого рода метров. Таким образом, следовательно, мы определяем эти вещи»1.

Читая эти слова, можно прийти к убеждению, что Аристотель отчетливо отличал «поэтические произведения» от «непоэтических», в особенности от научных произведений. Однако можно спросить, что, собственно говоря, в данном случае принимается за критерий различения? Что этим критерием не является метр, а следовательно, не ритмические свойства, выступающие в языково-звуковом качестве произведения, — это ясно. Но что же тогда будет таким критерием? На первый взгляд кажется, что им является то, о чем говорится в данном произведении, а именно предмет, так как Эмпедокла именуют, «естествоиспытателем» («физиологом»), а Гомера нет. Но разве в связи с тем, что Гомер пишет о людях и о том, что с ними происходит, не следовало бы его называть, например, психологом или также, принимая во внимание, что он пишет о событиях троянской войны, — историком? Почему именно «поэтом»? На это сомнение и вместе с тем на вопрос, что здесь принимается в качестве различающего момента, в известной мере отвечает уже цитированное место, которое я снова приведу. Аристотель ясно говорит: «Равным образом и к тому подходит наименование поэта, кто создает сочинение, соединяя (точнее: несмотря на то, что соединяет) всякие размеры»2, кто творит «сочиняя», в тексте: ποcοττο την μιμησιν. Здесь, следовательно, в этом «создании сочинения» или соответственно в том, что в поэтическом произведении содержится это «сочинение» (μιμησις), лежит, нам кажется, момент, отличающий поэтические произведения от

1 Aristoteles Περι Ποτιητκης mit Einleitung, Text und Adnotatio critica, exegetischem Kommentar, Kritischem Anhang von Alfred Gudeman. Berlin und Leipzig, 1934.

2 Аристотель, Поэтика, гл. I, 1447

176

непоэтических. Но в таком случае нужно прежде всего допустить, что в равной мере Эмпедокл как историк не творит «сочиняя» и его произведение не содержит την μιμησιν. Во-вторых же, нужно с необходимостью заняться понятиями μιμετσθαι и ποιετν μιμησιν, хотя об этом уже так много написано. К этому вопросу я еще вернусь. Прежде всего, однако, в связи с рассматриваемым вопросом, я приведу из «Поэтики» другое, всем, впрочем, известное поучительное место: «Из сказанного ясно и то, что задача поэта — говорить не о действительно случившееся, но о том, что могло бы случиться, причем эта возможность вытекает из необходимости либо из вероятности. Ибо различие между историком и поэтом состоит не только в том, что один пользуется прозой, а другой — стихосложением (ибо можно было бы переложить в стихи «Историю» Геродота, и тем не менее она была бы историей как в стихах, так и в прозе), но это различие состоит в том, что первый говорит о действительно случившемся, а второй — о том, что могло бы случиться. Поэтому поэзия философичнее и серьезнее истории, ибо она говорит более об общем, а история о единичном, индивидуальном. Свойством общего является то, что человеку такого-то характера следует говорить или делать по вероятности или по необходимости, — к этой цели и стремится поэзия, придавая героям имена; а единичным является, например, то, что сделал Алкивиад или что с ним случилось»1.

Если историк в своем произведении утверждает что-то о том, что было в действительности, то как бы это могло иначе происходить, как не таким образом, что в его произведении содержится ряд утверждений (в логическом значении), которые автор произносит и за которые он принимает на себя ответственность как за результат определенного познания фактов2. Таких утверждений, суждений, по мнению Аристотеля, в произве-

1 Аристотель, Поэтика, гл. IX, 1451а.

2 Это утверждение, и особенно связанное с ним отрицательное утверждение, что ничего подобного не происходит, когда автор является поэтом, а его произведение — поэтическим творением, утверждение, впервые высказанное мною в книге «Das literarische Kunstwerk» («Литературное искусство»), извращенно интерпретировано у нас таким образом, будто я вообще отказываю поэту в ка-

177

дении поэтического искусства, очевидно, нет, ибо «поэт ничего не говорит о тем, что случилось», а говорит лишь о том, «что могло бы случиться»; хотя внешняя форма повествовательных предложений в поэтическом произведении не отличается от предложений исторического произведения. Неужели, следовательно, и в поэтическом произведении содержатся суждения, утверждения? Но будет ли это суждение о чем-то другом? Суждения о возможном? О том, что вероятно? Если мы изучаем само содержание повествовательных предложений в поэтических произведениях, то это допущение не представляется удачным. Можно было бы также сказать, что ведь и историк высказывает много суждений о том, что могло бы случиться, что вполне вероятно, на-

кой бы то ни было ответственности, а поэтические произведения рассматриваю как плод чистого развлечения или как средство, служащее только для развлечения. Нигде я этого не делал. Я лишь добивался, чтобы не упускалось из виду различие между поэтом и ученым, чтобы из поэтических произведений не создавали научных произведений, из «Илиады», например, — философских трактатов или из «королевских» драм Шекспира — чего-то в роде юмовской истории Англии. Из того, что функция поэтического творчества является не функцией познания действительного мира и даже не конечной фазой этого познания, концентрирующей его результаты и выражающей их в форме логических суждений, а чем-то совершенно иным, не следует, как это необоснованно утверждали различные историки литературы, что якобы одним из необходимых, но недостаточных условий создания поэтического произведения было получение хотя бы фрагментарного познания действительности, окружающей поэта перед тем, как он приступил к созданию поэтического произведения. Поэт, творя, должен, однако, выйти за пределы выполнения простых познавательных операций и начать делать что-то совершенно иное. Из того, что я говорю, вовсе также не вытекает — и я никогда этого не утверждал! — ни того, что якобы поэт в своей поэтической деятельности не был ответствен за то, что он делает как поэт, ни, наконец, что его произведение, как произведение искусства, не должно было или не могло подлежать, между прочим, определенной оценке с точки зрения ответственности и оно не имело того значения и серьезности, благодаря которым оно в общем культурном достоянии может быть оцениваемо как что-то положительное или отрицательное. В то же время следует исключительно то, что ответственность поэта за созданное им поэтическое произведение является совершенно иной, чем ответственность ученого, и что роль произведения искусства, ничего не утрачивая вследствие этого из своей культурной и даже этической значимости, совершенно отлична от роли научного произведения. У Аристотеля здесь интересно то, что уже он четко отличал ученого от поэта.

178

пример когда он исследует причины определенного события, относительно которых не содержится непосредственно никаких данных в исторических источниках, и он лишь косвенным путем, с большой степенью вероятности допускает, что причины эти могли бы быть либо такими, либо такими. Разве историк тогда становится поэтом? Или, наоборот, разве поэтическое произведение, в котором рассказывается порою о чем-то таком, что (именно в изложенном значении) «могло бы