случиться», или, более того, говоря о том, что уже случилось, например о разрушении Карфагена или о сражении под Берестечком в 1651 году, — разве оно становится вследствие этого «историей»? Думается, что утверждать так было бы неправильно.

Можно и даже следовало бы сказать, что, несмотря на это, между рассматриваемыми произведениями все же имеется существенное различие. Историк даже тогда, когда только предполагает что-то о том, «что могло бы случиться», предполагает, если его допущение правильно, одновременно что-то о том, что случилось, и сообщает при этом другие факты, которые также произошли и которые свидетельствуют также о свершении того, о чем историк предполагает, что оно случилось. А для поэта, когда он говорит о том, что, согласно Аристотелю, «могло бы случиться», идет речь не о том, что действительно происходило именно так или вовсе не происходило, а исключительно о том, подводится ли то, о чем он говорит, по своим свойствам и возможностям под определенный факт. Но у него речь идет уже не о фактологичности этого факта; поэт также не констатирует факт, ибо чаще всего хорошо знает, что этого факта в действительности не было, и он единственно имеет в виду выделение определенных предметов (лиц или вещей), создающих видимость фактичности определенного события, и, следовательно, то, чтобы казалось, что что-то такое происходило, или, иначе говоря, чтобы только создать видимость, что так-то и так-то случилось. Не представляется ли это вероятной задачей там, где «создается сочинение»? Почему об этом «сочинении» и его формировании нет речи у Аристотеля при трактовке истории? Не потому ли, что в нем имеется в виду нечто значительно большее и вместе с тем что-то совершенно иное: раскрытие исторического факта в его

179

простой фактологичности совершенно безотносительно к тому, понравится, взволнует, восхитит ли он кого-либо или нет, могло бы сообщение о нем вызвать в ком-либо катарсис или нет.

Мы не будем здесь пытаться говорить то, что могли бы в настоящее время об- этом сказать, — поищем в тексте Аристотеля суждения, которые разрешили бы наши сомнения или по крайней мере подали бы мысль о возможности это сделать.

Может быть, кто-либо скажет, что это, конечно, бесспорно, что в поэтическом произведении не содержится суждения о чем-то таком, что могло бы относиться к истории, ибо поэтическое произведение должно говорить об «общем» то το καθολου, а история — об индивидуальном (единичном). Разве в таком случае поэтическое произведение не было бы чем-то таким, как, например, математическое произведение? Разве не было бы оно тогда, как говорит Аристотель, чем-то более философским, нежели исторические произведение, хотя бы чем-то таким, как естественнонаучное произведение, которое, согласно современным воззрениям, устанавливает получаемые индуктивным путем некоторые общие черты того, что истинно? Но в таком случае, для чего бы именно присваивались, как заявляет сам Аристотель, индивидуальные наименования (именно собственные имена) лицам, выведенным в трагедии? Этого ведь те делается ни в математике, ни в антропологии или в психологии. Об этом Аристотель говорит следующее: «В трагедии же придерживаются имен, переданных традицией: причина этого состоит в том, что возможное является также вероятным. Что, следовательно, еще не случилось, мы в возможность этого не верим; но что случилось, то, очевидно, возможно, ибо оно не случилось, если было бы невозможным. Однако в некоторых трагедиях одно или два имени известны, прочие же вымышлены, а в некоторых нет ни одного имени, передаваемого традицией, как, например, в «Цветке» Агафона, ибо здесь одинаково вымышлены как события, так и имена, и тем не менее сочинение доставляет не меньшее удовольствие. Поэтому не надо непременно стремиться к тому, чтобы придерживаться традиционных мифов, на основании которых созданы прекраснейшие трагедии, ибо такое стремление выглядит смешным, поскольку эта

180

известная традиция известна лишь немногим и, несмотря на это, доставляет (не меньшее) удовольствие»1.

И еще: «Итак, отсюда видно, что поэту следует быть скорее творцом фабул (мифов), нежели стихов, поскольку поэт есть подражатель, а предметом подражания являются действия»2. «Если бы ему, следовательно, и довелось создать произведение, в основу которого было бы положено действительное событие, он оставался тем не менее творцом, ибо ничто не мешает (!), чтобы некоторые из этих событий протекали именно в соответствии с вероятностью, и именно в этом отношении он выступает в качестве творца этих событий»3.

Имена собственные выполняют здесь, следовательно, специальные функции. Они должны в глазах зрителя сделать правдоподобными события, изображенные в трагедии, сделать их для него достоверными. Следовательно, то, что здесь «подражаемо»4, не является чем-то относящимся к области общего, о котором можно было бы говорить, например, в математике, ни даже в том значении, в каком говорят, например, об общих свойствах животных в зоологии. Это, в сущности, всегда какие-то единичные события (например, когда речь идет о гневе Ахиллеса), какие могли произойти в мире конкретного и одноразового; при этом имеется в виду не то, что это событие действительно произошло, а то, чтобы мы хотя бы на миг поверили (или нам по крайней море

1 Аристотель, Поэтика, гл. IX, 1451b.

2 Привожу здесь тексты перевода Т. Синко, который слова μιμησις и μιμετσθαι переводит в соответствии с традицией интерпретаторов как «подражание» и «подражать», иногда как «подражательное представление». Однако переводчик сам должен был находиться, по-видимому, в затруднительном положении с этим термином. При рассмотрении всего вопроса необходимо, следовательно, не связывать себя выражениями, используемыми в переводе, а прибегать к греческому оригиналу. Хотя перевод Т. Синко несравненно лучший в отличие от старых переводов, однако он не удовлетворяет, как правило, там, где нужно глубже вдуматься в ситуацию, о которой говорит Аристотель. Перевод Синко является переводом филолога, который к исследованиям философов относится пренебрежительно, забывая при этом, что переводит произведение философа.

3 Аристотель, Поэтика, гл. IX, 1451b.

4 Еще нужно провести дискуссию относительно того, что, собственно говоря, есть «подражаемо» и что «подражает». На основе «Поэтики» это не вполне ясно.

181

в течение мгновения казалось), что произошло то, о чем идет речь, хотя мы знаем, что, возможно, этого вовсе не случилось, ибо даже если действительно случилось, то не поэтому мы должны верить, что так действительно случилось, а по какой-то другой причине. Ибо мы должны верить лишь постольку, чтобы волноваться, чтобы нам было «приятно», и нам действительно приятно, когда то, что происходит в трагедии, например, только подобно истине (действительности), но вовсе не является ею. Не является, ибо всякий поэт является, согласно Аристотелю, творцом фабулы (хода событий) и является им даже тогда, когда ему случится «создать произведение, положив в его основу действительное событие», ибо и тогда (можно было бы добавить) он выходит за пределы того, что некогда фактически произошло, и вдобавок он является «творцом» событий. Что это означает, нужно еще рассмотреть.

Но пока можно было бы сказать, что, по мнению Аристотеля, очевидно, историк не является творцом минувших событий (то есть того, что в данное время случалось с одним или многими лицами, причем каждое из этих событий стоит в случайном отношении к другим). Ибо как одновременно произошли битва при Саламине и битва с карфагенянами в Сицилии, и у каждой из них имелась своя цель, так и в следующих один за другим отрезках времени одно событие следует за другим и никакое «создаю видимость» их не приводит к «видимому их созданию», к «игре», а просто констатирует их. В тоже время мне представляется, что главной функцией поэта, соответственно поэтического произведения, является то, чтобы создать видимость действительности, создать видимость, что то, что происходит, например в трагедии, действительно, но не высказывать суждения о том, что это так, ибо такое суждение могло бы, пожалуй, вызвать лишь возражение у зрителя, который ведь знает, что то, что изображено в трагедии (комедии и т. д.), не является действительностью. По-видимому, то различие между созданием видимости, выполняющей определенную конкретную функцию по отношению действительности («якобы показывает ее»), и констатацией определенных фактов, имевших место непосредственно в той или иной действительности, представляется, по мысли Аристотеля, тем, что разрешает вопрос о различии между

182

поэтом и историком, соответственно между поэтическим произведением и историческим, или, в более общем плане, научным произведением. Итак, можно предполагать, что если бы сейчас спросили Аристотеля, содержатся ли в поэтическом произведении повествовательные предложения, являющиеся суждениями, то он дал бы отрицательный ответ, ибо суждения не должны выполнять никакой функции, они не ποιουνται την μιμησιν. Впрочем, в терминологии Аристотеля имеется специальный термин для «суждения» в логическом значении (αποφανσις λογος αποφαντικος)1, и этим термином — насколько мне удалось установить — он в «Поэтике» не пользуется. Пожалуй, это не случайно. Этот факт согласуется с рядом других утверждений Аристотеля, к которым я сейчас перейду и которые все вместе свидетельствуют о том, что Аристотель видит существенное различие между произведениями литературного искусства и другими произведениями письменности.

В пользу этой точки зрения свидетельствует, между прочим, то обстоятельство, что, как бы мы сказали в настоящее время, по мнению Аристотеля, иным является, соответственно должен являться, принцип композиции исторического произведения, а иным — трагедии, иным также будет принцип отбора фактов, о которых идет речь в этих произведениях. «Ясно, — говорит Аристотель, — что такие произведения (трагедия) не должны походить на исторические произведения, которые по необходимости изображают не одно событие, а события, относящиеся к определенному времени, и все, что тогда происходит, не стремится к одной цели, хотя многие эпические поэты совершают эту ошибку»2. «Относительно же подражательного изображения путем повествования в цельном стихотворении, очевидно, что фабулу должно, как в трагедиях, делать драматичной, то есть выбрать для этого одно целое и законченное действие, имеющее начало, середину и конец, чтобы оно как единое и цельное живое существо производило свойственное ему

1 Даваемые Аристотелем определения этих терминов (anal. poster I, 1. Περι ερμηνειας cpt. IV, V) звучат совершенно иначе, чем приведенное выше определение суждения. В них делается акцент либо на истинность, либо на ложность, либо на функцию высказывания чего-то о чем-то.

2 Аристотель, Поэтика, гл. XXIII

183

приятное ощущение»1. Знаменитое «единство действия» является основным воззрением Аристотеля по вопросу создания фабулы трагедии и других произведений литературного искусства. К вопросу об этом единстве, и особенно о различных условиях, от которых зависит его достижение в произведении литературного искусства, Аристотель, как известно, неоднократно обращается в своей «Поэтике», и видно, что он акцентирует его значение в поэтическом произведении. Трудно здесь цитировать все мысли на этот счет, особенно потому, что в общем этот вопрос известен, хотя, может быть, подлинная его роль не получила надлежащей оценки. «Следовательно, как и в других подражательных искусствах одно подражание касается одного предмета, так и фабула, как