к внехудожественной действительности, всегда имеет ограниченный характер (или, что всегда, даже в далеко идущем «подражании», остается известная доза несходства, которой не удается избежать), но что, несмотря на это, такое уподобление предметов, изображенных в искусстве (в особенности литературном), фактически совершается, и что одновременно стремление к получению как можно большего сходства указано, что, следовательно, в качестве основного совета при создании произведений искусства нужно принять требование получения как можно большего сходства изображенного предмета с «моделью» — с каким-либо индивидуальным предметом в «природе». В связи с этим неоднократно устанавливалось главное мерило ценности произведения искусства: оно является тем «лучшим» (более ценным), чем более схож изображенный в искусстве предмет с соответствующим ему действительным предметом. Это есть, как известно, точка зрения всякого «натурализма» в искусстве — как «классического», так и «литературного». Что это требование может иметь смысл единственно в тех видах искусства, в которых существуют «изображенные предметы», что, следовательно, ни в чистой музыке, ни в архитектуре это требование не удается применять, — это другой вопрос, который, однако, нельзя упускать при рассмотрении того положения, что вопрос о ценности произведения искусства вообще решает степень «истинности», соответственно «сходства» с объектами действительного мира, ибо в таком случае всякое «неизобразительное» искусство не должно было бы по своему существу быть ценностью. Для нас представляет интерес лишь то, правильны ли ссылки всякого натурализма на Аристотеля, и в особенности на его теорию «подражания»? Означает ли, следовательно, μιμετσθαι у Аристотеля действительно то же, что «творить в пределах произведения искусства другой предмет по отношению к оригиналу и (в границах возможного) подобий ему».

Насколько мне известно, так всегда считали и более того, в последнее время у» нас стремились либо ограничить это положение Аристотеля (якобы Аристотеля) о главной функции искусства, либо делать также упрек ему, что он в своих выводах не совсем последователен. В первом направлении пошел К. Гурский, который заяв-

190

ляет, что Аристотеля следует понимать не таким образом, что при μιμετσθαι речь у него идет «о копировании внешнего, материального мира», а так что, однако, речь идет об «истине в воспроизведении духовного содержания»1, для чего, по моему мнению, в текстах Аристотеля нет никаких оснований. Зато другим путем пошел В. Татаркевич в своем исследовании «Art and Poetry», опубликованном еще перед войной во II томе «Studia Filosoficzne». Татаркевич ссылается в этом случае на ряд утверждений Аристотеля, несомненно имеющихся в тексте «Поэтики» и действительно оказавшихся в противоречии со взглядом, согласно которому «подражание» в вышеизложенном смысле и приписываемом всегда Аристотелю должно было бы составлять главную задачу искусства. Таким образом, этими утверждениями мы и займемся здесь, но, рассматривая их, мы не должны, как я полагаю, удовлетворяться констатацией того, что Аристотель впадает в данном случае в поразительную непоследовательность. В данном случае мы имеем дело с слишком выдающимся мыслителем, чтобы допускаемая им многозначность определенного термина и связанная с этим непоследовательность (ско-

1 См. К. Górski, Poezja jako wyraz (Поэзия как выражение), str. 33 и далее. Nota bene: совершенно неожиданным для меня образом я стал в глазах Гурского самым главным врагом воззрений Аристотеля. Неожиданным хотя бы потому, что в печати я никогда до сих пор не высказывался относительно взглядов Аристотеля, содержащихся в «Поэтике» (делаю это в настоящее время впервые), а также потому, что, как подтверждают мои нынешние выводы, в моих взглядах на искусство, и в особенности на произведения литературного искусства, я чувствую себя весьма близким к точке зрения Аристотеля, которой он придерживался в «Поэтике». Во время работы над своей книгой «Das literarische Kunstwerk» я, к сожалению, не знал «Поэтики» Аристотеля в оригинале, и произошло это именно потому, что традиционные интерпретации филологов и историков философии показывали мне это произведение Аристотеля в таком свете, что оно казалось мне мало интересным. Как только появилось новое издание (Гудемана) «Поэтики», я принялся за чтение и убедился тогда, сколь много интересных и важных взглядов содержит это небольшое произведение. Оно явилось также первым текстом, который я взял в качестве примера моих семинарских занятий после того, как в 1945 году вновь приступил к чтению лекций в университете. На этих семинарах я пытался уже показать все то, о чем говорю в настоящем исследовании.

191

pee внешняя) не побуждали нас допускать скорее то, что Аристотель, сохраняя определенный традиционный термин, придал ему в ходе своих исследований другой смысл по весьма существенным соображениям.

Вопрос этот столь труден, что сам Аристотель, насколько мне известно, не дает сколько-нибудь четкого определения понятия μιμετσθαι или μιμησις. Это скорее понятие, с помощью которого он пытается объяснить другие понятия, понятным для современников языком. И нужно было бы проводить далеко идущие историко-философские исследования, чтобы разобраться в том, что, собственно говоря, этот термин μιμετσθαι означал в современной Аристотелю и предшествующей ему эстетической литературе. Я не чувствую себя призванным для проведения такого рода исследовании, и вынужден здесь предоставить слово филологам. Но, занимаясь самим текстом Аристотеля, можно ведь прийти в этом вопросе к определенным вероятным предположениям, которые, однако, освещают его по-другому, чем это обычно делалось до сих пор. Итак, послушаем Аристотеля.

Если бы μιμετσθαι в смысле верного подражания (создания изображений, двойников) было действительно, согласно Аристотелю, существенным моментом для поэтического произведения, то было бы непонятно, почему в таких произведениях, в которых должно было бы в еще большей мере достигаться столь правильное воссоздание действительности, — а следовательно, в естественнонаучных произведениях, — мы, собственно говоря, как утверждает Аристотель, имеем дело не с поэтическими произведениями, а с чем-то принципиально от них отличным. Чего же недостает этим произведениям? И действительно ли эта предположительно достигаемая степень «подражания» является необходимой для того, чтобы определенное произведение письменности было произведением поэтического искусства? Относительно исторических произведений, нельзя сказать, чтобы этим недостатком был предмет, которого они касаются, ибо ведь в них, как и в поэтических произведениях (трагедии или эпопее), говорятся также о людях и их делах, и, более того, в них часто, по-видимому, говорится о тех же людях, которых изображают поэтические произведения. Казалось бы, что если исторические произведения

192

являются «более истинными» (а это здесь означало бы, что они со значительно большей точностью отображают события и людей), чем произведения поэзии, то они должны бы быть лишь в высшей степени поэтическими произведениями и более ценными по сравнению с трагедией и эпопеей, если степень верности «подражания» должна была бы быть критерием ценности. Однако, как я уже предварительно отмечал, — что, впрочем, всем известно, — Аристотель не относит исторические произведения к числу поэтических и делает он это именно потому, что они повествуют о действительно случившемся, а произведения поэзии этого не делают и повествуют лишь о том, что «могло случиться». Если μιμετσθαι и μιμησις действительно принимаются во внимание в произведениях поэзии, а исторические произведения не являются поэтическими, то, очевидно, в них не совершается это μιμετσθαι, и вместе с тем μιμετσθαι вовсе не означает: возможно правильнее «подражать» в смысле высказывания ряда истинных суждений об определенных действительных предметах и возможно правильнее отображать этими суждениями минувшую внехудожественную действительность, а должно означать нечто иное.

В этом же направлении идут и другие высказывания Аристотеля в «Поэтике». Прежде всего кто-либо мог бы сказать, что ошибочным является мой вывод, сделанный именно на основе аристотелевской констатации о различии между историческим и поэтическим произведением, поскольку в соответствии с высказыванием Аристотеля, уже мною приводившимся, оно состоит лишь в том, что в произведениях поэзии «подражается» общим типам, в то время как в историческом произведении «подражаются» индивидуальные события и лица. Об этом Аристотель действительно говорит, но одновременно он говорит о том, что можно и должно использовать в поэтическом произведении собственные имена, известные зрителю, что было бы, пожалуй, бессмысленным, если бы действительно выражение Аристотеля об «общем» следовало понимать sensu stricto. Видимо, здесь речь идет о какой-то другой «общности», которая может сопровождаться изображением индивидуальных лиц и событий. Можно было бы сказать, что в изображенном событии или лице не должны быть опущены все единичные черты, отличающие данный

193

индивидуум от других, не должен также быть устранен образ единичного бытия, а лишь должно совершиться определённое смещение в качественном наследии изображенных лиц: должны быть более подчеркнуты те моменты их ποτον ειναι, которые относятся к их «сущности» (το τι ην ειναι); и одновременно являются общим το καθολου и индивидуализирующим свойствами; именно их, с точки зрения Аристотеля, нельзя устранить из того, что является τοδετι, а нужно лишь как-то так пополнить, чтобы они не выступали на первый план, а лишь сопутствовали друг другу и чтобы не на «их делался упор или придавалась им главная роль в развитии событий фабулы. Нужно, другими словами, произвести некоторые смещения в расположении характерных особенностей лиц и изображенных событий, известную — как мы ныне, может быть, сказали бы — деформацию по отношению к безусловно индивидуальной и полной случайностей действительности. И это явилось бы уже первым отклонением по отношению к требованию, касающемуся далеко идущего сходства, копирования в искусстве действительности. Тем не менее, однако, здесь была бы еще сохранена верность «подражания» действительному в его общих чертах. Сам принцип создания изображений этим путем не был бы еще нарушен. Между тем другие высказывания Аристотеля позволяют указать на нечто совершенно другое. В IX главе мы, например, читаем, что если случится, что в какой-то трагедии (речь идет о «Цветке» Агафона) события и имена вымышлены, то это не повредит, «ибо сочинение вызывает не меньшее удовольствие». «Поэтому, — как я об этом уже однажды говорил, — не надо непременно стремиться к тому, что бы придерживаться традиционных мифов, на основании которых созданы прекраснейшие трагедии, ибо такое стремление выглядит смешным, поскольку эта традиция известна лишь немногим и, несмотря на это, доставляет не меньшее удовольствие»1.

Как видим, здесь предлагается какой-то совершенно другой критерий, чем степень «истинности» или «сходства» того, что изображено в поэтическом произведении, внехудожественной действительности. В качестве крите-

1 Аристотель, Поэтика, гл. IX.

194

рия принимается «удовольствие», какое получает слушатель или зритель при ознакомлении с произведением. Любопытно, что это «удовольствие» зритель получает даже в тех случаях, когда он не может проконтролировать, с чем он имеет дело — с «вымыслом» или с чем-то, что, согласно традиции, действительно когда-то случилось. Он не может, следовательно, оценить степень сходства того, что является подражанием, с тем, что когда-то было в действительности. Мы здесь касаемся весьма существенного пункта теории литературного искусства Аристотеля. Ибо если бы действительно сходство изображенных предметов с реальными имело решающее значение для ценности произведения или соответственно для степени «удовольствия»,