которое произведение вызывает у зрителя (о чем, впрочем, сам Аристотель нигде не говорит), то было бы странным, чтобы это удовольствие проявлялось там, где зритель не может вполне оценить, возникает ли в данном случае какое-либо сходство или его нет (например, наблюдая портрет неизвестного ему лица). Более странным, однако, является то, что когда поэту даже удастся создать произведение на основе действительных событий, то, по мнению Аристотеля, он все же остается поэтом (соответственно можно было бы оказать, что его произведение, несмотря на это, остается поэтическим произведением), ибо, говорит Аристотель, «ничто не мешает тому, чтобы некоторые из этих событий протекали в соответствии с вероятностью, и именно в этом отношении он выступает как создатель этих событий»1. Как же, следовательно, это понимать иначе, как не таким образом, что для поэтического произведения — чтобы оно вообще было поэтическим — требуется не то, чтобы предметы, о которых в них идет речь, были действительными и чтобы произведение правдиво говорило о них то или иное и тем самым давало целиком верные «изображения» действительных предметов, но чтобы изображенные предметы «соответствовали вероятности», чтобы, иначе говоря, казалось правдивым, соответственно действительным то, что, по существу, не является действительным, и чтобы это представляющееся действительностью возникло без-

1 Аристотель. Поэтика, гл. IX.

195

относительно к тому, что когда-то фактически происходило в действительном мире.

Аристотель неоднократно возвращается к мысли, что то, что изображено в произведении (события, входящие в состав действия, «характеры», построение фабулы, ее связь с характерами и т. д.), должно находиться «в соответствии с вероятностью и необходимостью». Так, например, «самыми худшими являются, по мнению Аристотеля, эпизодические действия», в которых эпизоды «следуют один за другим не по вероятности или по необходимости». Так же и в том случае, когда речь идет о простых и сплетенных фабулах, об отдельных частях фабулы, таких, как «перипетия» или «узнавание», Аристотель снова говорит, что «эти части действия должны вытекать из самого состава фабулы таким образом, чтобы они возникали из предшествующих событий по необходимости либо вероятности»1. Подобным же образом «развязка фабулы должна вытекать из самих характеров, а не так, как в «Медее», посредством deus ex machina2. «Ничего также противного смыслу не должно быть в фабуле, пожалуй, только в событиях, лежащих вне трагедии, как в софокловом «Эдипе»3. Наилучшим является такое узнавание, которое вытекает из самих событий, так как неожиданность основана на вероятности, как, например, в софокловом «Эдипе» и в «Ифигении»4. Здесь речь идет о некоторых особенных связях между элементами самого изображаемого мира (фабулы, характеров и т. д.), а не об отношении этого мира и его элементов к чему-то, что находится вне самого произведения. Следовательно, представляется вероятным, что Аристотель в данном случае имеет в виду что-то другое, а именно то, что я назвал в своей книге «Das literarische Kunstwerk» «объективным следствием» в границах мира, изображенного в произведении. Соблюдение этого следствия является необходимым не для совершенства «подражания» в смысле верной копии действительности, а для того, чтобы создать у зрителя убеждение, что он знакомится с некоторой конкретной действительностью — действительностью самой по себе, безотноси-

1 Аристотель, Поэтика, гл. X.

2 Там же, гл. XV.

3 Там же, гл. XV.

4 Там же, гл. XVI.

196

тельно к тому, как она относится к реальному миру, существующему вне произведения искусства. Аристотель говорит даже об «убеждении», вызванном у зрителя: «Поэт должен также, насколько возможно, проникнуться положением своих лиц, ибо более всего бывают убедительными те из них, которые в силу своей природы сами погружаются в соответствующие переживания, и с наибольшей истинностью волнует тот, кто сам взволнован»1. Отсюда видно, что различные требования, которые Аристотель предъявляет поэтам в отношении способа создания того, что изображено в произведении литературного искусства, рассчитаны на то, чтобы произведение вызвало у зрителей некоторое определенное «впечатление», чтобы оно нравилось, волновало, чтобы оно, в особенности посредством возбуждения «сострадания и страха», вызывало это особенное удовольствие, которое возникает у зрителя как катарсис. Это достигается именно правдоподобностью фабулы, характеров и т. д., посредством соответствующим образом проведенного «подражания». Что при этом речь не идет о возможно верном «копировании» или «уподоблении» изображенного в произведении тому, что является действительным вне произведения, об этом свидетельствует также тот факт, что Аристотель не исключает из пределов поэтического произведения даже то, что невозможно или нелогично. «Ибо в поэзии, — говорит он, — предпочтительнее вероятное невозможное, чем возможное, но невероятное»2. «Вещи, противоречащие смыслу, можно оправдывать и тем, что иногда они не противоречат смыслу, ибо вероятно, что кое-что происходит и вопреки вероятности»3. «Если изображено что-то невозможное, это есть погрешность, но она используется удачно, если этим достигается цель поэзии. А этой целью является, как мы уже говорили, то, чтобы поэт сделал более трогательной соответствующую или какую-либо другую часть»4. «Скорее следует выбирать невозможное, но вероятное, нежели возможное, но невероятное. Однако не следует составлять повествования из частей, противных смыслу, а прежде всего из таких, которые не содержат ничего противного

1 Аристотель, Поэтика, гл. XVII.

2 Там же, гл. XXV.

3 Там же, гл. XXV.

4 Там же, гл. XXV.

197

смыслу, а если это невозможно, пусть они лежат вне соответствующего действию повествования (…). Поэтому смешно говорить, что без этого разрушится замысел, ибо с самого начала не следует слагать таких фабул, и если это произошло и сочинение окажется более изобретательным, то можно согласиться и с несоответствием разуму»1.

В тесной связи с этой проблемой находится различие, которое проводит Аристотель между различными погрешностями в поэтическом искусстве. «В самом же поэтическом искусстве допускается двоякого рода погрешность: одна касается его сущности, другая — внешнего порядка. Ибо если поэт надлежащим образом осуществил подражание и допустил промах в выполнении замысла по собственной неспособности, то погрешность коренится в самом искусстве поэзии; если же при выборе предмета подражания он изобразил что-то неподобающее либо невозможное, например лошадь, сразу поднявшую обе правые ноги, либо что-то такое, что явилось бы погрешностью в любом искусстве, например врачебном или каком-либо другом, то эта погрешность не касалась бы существа искусства поэзии»2. «Далее, следует вдуматься, какого рода допущенная погрешность, нарушает ли она законы поэзии или является лишь чем-то случайным, ибо более незначительна та погрешность, когда поэт не знал, что косуля не имеет рогов, чем если бы он изобразил ее, обнаружив неумение подражать»3.

Ряд только что цитированных мест, может быть, убедит прежних сторонников понимания μιμησις как «подражания» и, следовательно, как создания в произведении искусства поэзии изображений внехудожественной действительности в том, что, согласно Аристотелю, цель искусства — не создание таких изображений. Эта цель, как об этом ясно говорит Аристотель, состоит в том, чтобы изображенное в произведении сделать «более трогательным», добиваясь «большей убедительности», и, следовательно, между прочим, если можно так сказать путем наложения на него своего рода печати самобытной действительности. Во-вторых, приведенные места

1 Аристотель, Поэтика, гл. XXIV.

2 Там же, гл. XXV.

3 Там же, гл. XXV (курсив мой. — Р. И.).

198

свидетельствуют, что это μιμησις по мнению Аристотеля, вообще не есть «подражание» в смысле создания в произведении изображений чего-то такого, что находится вне искусства, вне произведения. Ибо как же иначе могло бы совершаться это μιμησις там, где не только не может возникать несходство с внехудожественной действительностью, но где даже может быть нарушена объективная последовательность и изображено нечто невозможное, но вместе с тем такое, что является «достоверным». Было бы невозможным лучше создать в произведении искусства нечто несоответственное тому, что происходит во внехудожественном реальном мире, чем написать его в виде αμιμητως. Ведь это мнение наводит на мысль, что Аристотель считает возможным, что в определенном произведении может быть сохранено точное сходство с внехудожественной действительностью (таким образом, что появится эта «косуля без рогов»), но что произведение будет, несмотря на это, написано αμιμητως. Создание произведения таким образом, что достигается μιμησις, и такое создание, при котором в произведении дается верное изображение внехудожественной действительности, — это, очевидно, два совершенно независимых друг от друга способа творчества. В то время как научное произведение (в особенности историческое) для достижения необходимой его ценности должно быть написано таким образом, чтобы было сохранено (в границах возможного) верное сходство с действительностью, находящейся вне произведения, ибо только тогда произведение бывает правдивым, — в художественном произведении этот способ творчества не составляет conditio sine qua поп ценности произведения, ибо в нем допускается даже невозможное и нелогичное, лишь бы только было сохранено это μιμησις. Действительно, Аристотель остается в долгу перед нами, когда речь идет о позитивном решении вопроса о μιμησις и μιμετσθαι, и мы должны были бы сами уже попытаться позитивно определить это понятие, не зная, совпадет ли сделанная нами попытка определения с мнением Аристотеля. Однако на основании различных строф Аристотеля, которые я выше привел, можно с полной вероятностью уловить мысль, что речь идет при этом о такого рода писательском мастерстве, благодаря которому то,

199

что составляет слой изображенных предметов, что в процессе чтения в этом слое перед нами возникает, было бы трогательным (в особенности вызывающее при восприятии καταρσις); и может быть таким (между прочим, являясь «убедительным»), заключает в себе признаки некоторой особой самобытной действительности, хотя нигде вне произведения ничего подобного не появлялось. Искусство создания в произведении «живых образов», искусство реализации, как бы воплощения в самом произведении изображаемого мира, мира как бы существующего, который становится сам по себе quasi-действительным, не будучи им на самом деле, — вот то, что возникает как вероятная интерпретация терминов μιμησις и μιμετσθαι и что при этом, так сказать, материал для создания в произведении такого как бы автономного, возникающего перед нами в виде «живого тела» мира может быть взят из окружающего нас реального, внехудожественного мира, что то, что в художественном произведении предстанет как воплощенное, может быть в большей степени схожим с этим реальным миром, — всего этого не следует отрицать, но не это является критерием поэтичности того или иного произведения поэзии и его художественной ценности.

Если мы так поставим вопрос о понимании μιμησις и μιμετσθαι, тогда становится понятным, почему Аристотель столь ничтожно мало внимания уделяет проблеме, отвечающей на вопрос, как в поэтическом произведении создать изображение внехудожественных предметов, «у и столь много рассуждает над принципами композиции фабулы как единого целого, над соответствием фабулы характерам, распределением частей фабулы и т. д. — следовательно, над вопросами, которые ныне среди многих теоретиков искусства называются «формальными» и от которых зависит то «впечатление», какое вызывает у зрителя или читателя эта сила кульминационного волнения при восприятии трагедии, в конце концов при καταρσις. Это рассмотрение «формальных» вопросов находится, впрочем, у Аристотеля