Венгрия добилась значительных привилегий в результате знаменитого «уравнения
прав». Обычно говорили, что австро-венгерская монархия – это горшок с
многочисленными трещинами, перевязанный на скорую руку старой верёвкой. Вот
и чехи уже требуют для своего языка равных прав с немцами, не утихают
конфликты в Хорватии и Словении, а в год рождения Гитлера кронпринц Рудольф в
Майерлинге, запутавшись в сетях политических и личных интриг, находит выход
из ситуации в расчёте с жизнью; в начале века во Львове губернатора Галиции
убивают прямо на улице, год от года растёт число уклоняющихся от военной
службы; в Венском университете проходят студенческие демонстрации
национальных меньшинств, на Ринге собираются под грязно-красными знамёнами
колонны рабочих и проводят в городе мощные манифестации – все это были
симптомы брожения и обессиливания во всех уголках империи, явственно
говорившие о том, что Австрия вот-вот развалится. В 1905 году в немецкой и
российской печати муссируются многочисленные слухи об имевших якобы место
контактах между Берлином и Петербургом на предмет того, не пора ли уже
заключать соглашения о территориальных приобретениях, на которые соседи и
заинтересованные стороны могут рассчитывать после конца австрийской империи
Эти слухи были столь интенсивными, что министерство иностранных дел в Берлине
было вынуждено 29 ноября специально пригласить австрийского посла и
успокаивать его.
Совершенно очевидно, что все позывы времени – национализм и расовая
избранность, социализм и парламентаризм – проявляли свою чреватую взрывом
силу в этом с трудом балансировавшем государственном образовании особенно
интенсивно. В парламенте страны давно уже не принималось ни одного закона без
того, чтобы правительство не шло – во вред делу – на уступки отдельным группам.
Немцы, составлявшие четверть всего населения, хотя и превосходили по своему
образованию, уровню жизни и стандарту цивилизованности остальные народы
империи, но их влияние, сколь бы сильным оно ни являлось, все же не было
решающим. Политика одинаковых подачек ущемляла их как раз вследствие
лояльности, которой от них ожидали, в той же степени, в коей она, эта политика,
рассчитывала ублаготворить ненадёжные национальности.
К этому же добавлялось и то, что воспламенявшийся национализм отдельных
народностей уже не встречал на своём пути традиционного хладнокровия
уверенного в себе немецкого руководящего слоя. Напротив, нараставший, словно
эпидемия, национализм охватил с особой силой сам этот слой, когда Австрия в
1866 году была удалена из германской политики. Битва при Кениггреце отвернула
лицо Австрии от Германии, обратила его в сторону Балкан и свела роль немцев в их
«собственном» государстве до положения меньшинства. И вот тут их отчаянное
стремление к самоутверждению вылилось, с одной стороны, в упрёки по адресу
монархии, которая, как они считали, в своей преимущественно славянофильской
политике недооценивала опасностей враждебного немецкому народу засилья, а с
другой – в становившееся все более безудержным возвеличивание своей породы:
«немецкое» превращается уже в понятие с ярко выраженным этическим
содержанием и с высокомерной претенциозностью противопоставляется всему
чужому.
Конечно, проявившийся на почве реакций такого рода страх можно объяснить во
всём его объёме только на фоне общего кризиса приспособления. В ходе
безмолвной революции гибла старая, космополитическая, феодальная и
крестьянская Европа, пережившая сама себя особенно анахронистическим
образом как раз на территории австро-венгерской монархии, и связанные с этой
гибелью потрясения и конфликты не пощадили никого. В первую же очередь
угрозу себе ощущали буржуазные и мелкобуржуазные слои. Угроза эта исходила
со всех сторон – от прогресса, от кошмарного роста городов, от техники, массового
производства и концентрации в экономике. Грядущее, так долго бывшее сферой
обнадёживающих личных и общественных утопий, становится, начиная с этого
времени, для все более широких слоёв категорией страха. В одной только Вене
после отмены в 1859 году цехового устава за тридцать лет пошли с молотка около
40 000 ремесленных мастерских.
Такого рода тревоги порождали, разумеется, и многочисленные ответные
движения, отражавшие потребность в бегстве от реальности. Главным образом это
были защитные идеологии «фелькише» («народного») и расового толка, которые
выдавали себя за учения, направленные на спасение гибнущего мира, и в которых
с трудом осязаемое чувство страха концентрировалось в картинах, доступных
любому и каждому.
В обострённой форме этот защитный комплекс проявился в антисемитизме, в
котором сходились многие конкурировавшие между собой по другим вопросам
партии и союзы, начиная от «пангерманцев» барона Георга фон Шенерера и
«христианских социалистов» Карла Люгера. Уже в ходе экономического кризиса
начала 70-х годов наблюдается всплеск антиеврейских настроений, проявлявшихся
вновь и позднее, в связи с широким потоком переселенцев из Галиции, Венгрии и
Буковины. И хотя эмансипация евреев шла весьма интенсивно, чему немало
способствовало умиротворяющее и нивелирующее воздействие столицы
Габсбургов, но именно по этой причине они и устремлялись во все большем
количестве в эти либеральные зоны. Всего за какие-то полвека, с 1857 по 1910 год,
их доля в населении Вены с двух с небольшим процентов возросла вчетверо и
составила уже более восьми с половиной процентов – выше, чем в любом другом
городе Центральной Европы. В отдельных районах Вены, например, в
Леопольдштадте, они составляли до трети населения. Наряду с другими
традициями быта, многие из них сохранили и свои одеяния. Фигуры в долгополых
чёрных кафтанах и в высоких шляпах бросались в глаза на улице на каждом шагу и
казались чужестранцами, пришедшими из какого-то таинственного мира и
принёсшими с собой его ужасы.
Исторические обстоятельства отвели евреям определённые роли и занятия в
экономике, что одновременно имело своим следствием отсутствие у них
предрассудков и их мобильность. Ощущение угрозы и засилья вызывалось не
только тем, что они непропорционально своему количеству вторгались в учёные
профессии, оказывали доминирующее воздействие на прессу и завладели почти
всеми крупными банками Вены и значительной частью её промышленности, – дело
было ещё и в том, что их тип более точно отвечал свойственному крупным городам
рационалистическому стилю времени, нежели тип представителей старой
буржуазной Европы со всеми их традициями, сантиментами и отчаяниями,
встречавших будущее куда с большей робостью. Это ощущение угрозы особенно
находило своё выражение в утверждении, будто евреи лишены корней в жизни,
оказывают разлагающее, революционное влияние и для них нет ничего святого;
при этом их «холодный разум» полемически противопоставлялся немецкой
сердечности и немецкой духовности. Это представление подкреплялось ещё и тем
обстоятельством, что многие евреи-интеллигенты со склонным к бунту и утопии
темпераментом поколениями преследуемого меньшинства встали во главе
рабочего движения, в результате чего и стала вскоре вырисовываться фатальная
картина великого заговора с разделением ролей: как грядущий капитализм, так и
грядущая революция пробуждали в среде перепуганных мелких ремесленников
опасение, что евреи атакуют их мастерские и их буржуазный статус одновременно
с двух сторон; к этому присоединялся ещё и расовый фактор. Книга Германа
Альвардта с характерным названием «Отчаянная борьба арийских народов с
еврейством», хотя и черпавшая материал своих «документальных данных» из
немецких исторических и современных источников, была встречена в Берлине 90-х
годов, несмотря на все модные антисемитские течения того времени, всего лишь
как болезненная выходка какого-то аутсайдера; в Вене же эта фантазия захватила
широкие слои.
Вот в этом городе и на этом фоне и провёл Гитлер свои последующие годы. Он
приехал в Вену с самыми радужными надеждами, с жаждой грандиозных
впечатлений и намерением благодаря финансовым средствам матери продолжать
вести жизнь в том же изнеженном стиле последних лет, но уже в более
изысканной, столичной обстановке. Не сомневался он и в своём призваний
художника, более того, как он сам писал, в этом плане он испытывал «гордую
уверенность». В октябре 1907 года он записывается на испытания по рисованию в
академии на Шиллерплац, по всей вероятности даже не имея понятия, насколько
высоки требования в этом прославленном учебном заведении. Правда, экзамен
первого дня, когда отсеялись тридцать три из ста двенадцати претендентов, он
выдерживает, но классификационный список следующего дня, содержащий общий
результат, свидетельствует: «Не выдержали испытания по пробному рисунку и не
допускаются к экзамену следующие господа: …Адольф Гитлер, Браунау/Инн, 20
апреля 1889 г., немец, католик, отец – старш. чиновник, 4 кл. реального уч-ща.
Мало голов, пробный рис. неудовл.»
Удар был неожиданным и жестоким. Расстроенный до глубины души. Гитлер идёт
на приём к директору академии, который советует ему заняться архитектурой, но в
то же время уверяет, что его рисунки свидетельствуют «безоговорочно о том, что
он не способен стать художникам». Потом Гитлер назовёт все это «страшным
ударом», «яркой молнией», и, пожалуй, на самом деле, ему уже не придётся
больше пережить такого резкого столкновения мечты и действительности.
Отомстило за себя и то, что он бросил реальное училище – для изучения
архитектуры требовалось получить аттестат зрелости. Но его неприязнь к школе и
строгому учебному распорядку была столь велика, что ему даже не пришло в
голову вернуться в школу. Уже взрослым человеком он назовёт такое условие
получения образования «неслыханно тяжёлым», а экзамен на аттестат зрелости –
непреодолимым барьером: «Так что по человеческим меркам моей мечте стать
художником осуществиться было не суждено».
Однако более вероятным представляется, что, потерпев столь сокрушительный
провал, он просто боялся унизительного возвращения в Линц и особенно в своё
прежнее училище, бывшее свидетелем его предыдущего, первого краха. Поэтому
он в растерянности продолжает пребывать в Вене и даже, очевидно, не сообщает о
том, что не выдержал вступительного экзамена. Однако он отнюдь не собирается
менять свою жизнь в пансионе с прогулками по городу, посещением оперы и
сидением над бесчисленными дилетантскими прожектами, высокопарно
называемом им «штудированием», на какую-либо серьёзную деятельность. Даже
когда болезнь матери резко обострилась и дело явно шло к её кончине, он так и не
рискнул вернуться домой. Мать не без горечи говорила в те дни, что Адольф будет
идти своим путём, невзирая ни на что, «как будто он один на всём свете». И только
лишь узнав о её смерти, 21 декабря 1907 года, сын возвращается в Линц. Врач
семьи, лечивший мать до последнего дня, говорил потом, что ему «не доводилось
видеть когда-либо молодого человека, так увитого горем и печалью Сам же Гитлер
говорит, что он плакал.
Теперь он и впрямь не только потерпел неожиданный провал, но и лишился какого
бы то ни было прибежища, оказался предоставленным самому себе. И без того
доминировавшая в нём склонность к индивидуализму и эгоизму получила теперь
ещё больший импульс. Со смертью матери умерло и то, что как-то связывало его
родственными узами с другими людьми (правда, однажды у него ещё оживёт
чувство, которое – и это очень показательно – вновь будет обращено на одного из
членов семьи).
Возможно, этот двойной шок только укрепил его в намерении вернуться назад в
Вену. Но, наверное, тут сыграло свою роль и желание скрыться от вопрошающих
взглядов и непрошенных советов линцской родни. Кроме того, чтобы претендовать
на выплату ему страховой пенсии как сироте, ему нужно было создать
впечатление, будто он учится. Поэтому, как только были урегулированы все
формальности и вопросы по наследству, он заявился к своему опекуну,
бургомистру Майрхоферу, и, по свидетельству последнего, «чуть ли не
угрожающе» и не вдаваясь в долгие разговоры, объявил: «Господин опекун, я
отправляюсь в Вену!» И несколько дней спустя, в середине февраля 1908 года, он
навсегда покидает Линц.
Свою новую надежду он возлагает на рекомендательное письмо. Магдалена Ханиш,
владелица дома, в котором до самой своей смерти жила его мать, была знакома с
Альфредом Роллером, одним из известнейших художников сцены того времени,
заведовавшим декорациями в Придворной опере и преподававшим в Венском
художественно-промышленном училище. В своём письме от 4 февраля 1908 года
живущей в Вене матери Магдалена Ханиш просит её помочь Гитлеру попасть к
Роллеру.
