лет, он зрелый для своего возраста юноша, милый и стеснительный, из очень
приличной семьи… У него твёрдое намерение научиться чему-то настоящему!
Насколько я его сейчас знаю, он не „промотается“, потому что у него есть
серьёзная цель перед глазами; я надеюсь, твои хлопоты будут ради достойного
человека! Может быть, ты сделаешь доброе дело». Уже несколько дней спустя был
получен ответ, что Роллер готов принять Гитлера, и домовладелица из Линца
пишет благодарственное письмо своей матери: «Твои старания были бы
вознаграждены, если бы ты увидела счастливое лицо этого молодого человека,
когда я велела позвать его… Я дала ему твою открытку и разрешила прочитать
письмо директора Роллера! Медленно, слово за словом, словно желая выучить
письмо наизусть, с благоговением и счастливой улыбкой на устах, так читал он это
письмо, молча, про себя. Потом он снова рассыпался в сердечных благодарностях
передо мной. Он спросил меня, может ли он написать тебе, чтобы поблагодарить
тебя».
Сохранилось и датированное двумя днями позже письмо Гитлера, написанное
вымученным языком подражания витиеватому стилю чиновников имперских
канцелярий: «Настоящим выражаю Вам, глубокоуважаемая милостивая
государыня, за Ваши хлопоты по посредничеству в завязывании знакомства с
великим мастером сценической декорации проф. Роллером, мою самую искреннюю
благодарность. Возможно, это было несколько дерзко с моей стороны столь
злоупотреблять Вашей, милостивая государыня, добротой, ибо Вы были вынуждены
делать это для совершенно незнакомого Вам человека. Но тем паче прошу Вас
соблаговолить принять мою сердечнейшую благодарность за Ваши шаги,
увенчанные успехом, равно как и за открытку, которая была передана мне столь
любезно милостивой государыней. Я не премину сразу же использовать столь
счастливую возможность. Примите ещё раз мою исполненную глубочайшего
чувства благодарность, с почтением целую Вашу руку и подписуюсь – Адольф
Гитлер».
Ему казалось, что рекомендательное письмо уже открывает путь в мир его
мечтаний – к жизни свободного художника, где, как в грандиозном призрачном
мире оперы, соединяются музыка и живопись. Однако нет никаких сведений о том,
как прошла его встреча с Роллером. Сам Гитлер об этом никогда не упоминал.
Скорее всего, объект его восхищения просто посоветовал ему работать, учиться и
осенью ещё раз попытаться поступить в академию. Последующие пять лет Гитлер
потом назовёт самым печальным временем» своей жизни. Но в определённом
смысле это было и важнейшее для него время, ибо кризис, в котором он оказался,
сформировал его характер и заставил его обрести те оставшиеся с ним навсегда,
как бы окаменевшие формулы преодоления, которые и придали его постоянно
мятущейся жизни одновременно черты оцепенелости. Одной из составных частей
продолжающей ещё оказывать своё воздействие легенды, возведённой самим
Гитлером над тщательно заметёнными им следами своей прошлой жизни, остаётся
то, что главным и незабываемым испытанием тех лет явились для него «нужда и
горькая действительность»: «Пять лет нужды и горя были уготованы мне этим
городом-сибаритом. Пять лет, в течение которых мне пришлось зарабатывать себе
на кусок хлеба, – сперва разнорабочим, а затем маленьким художником; это был
поистине скудный кусок, и его никогда не хватало, чтобы утолить хотя бы
привычный голод. А голод был тогда моим верным стражем, единственным, кто
почти никогда не покидал меня». Однако точный подсчёт его доходов доказывает,
что в начальный период его пребывания в Вене из причитавшейся ему части
отцовского наследства, а также из наследства, оставленного матерью, и из
страховой пенсии по сиротству, не считая его собственных заработков,
складывалась ежемесячно сумма в 80-100 крон. Это равнялось жалованию юриста
в чине асессора, а то и превышало его.
Во второй половине февраля, поддавшись уговорам Гитлера, в Вену приезжает и
Август Кубицек, который собирается поступить в консерваторию. Теперь они
вместе снимают у старой полячки Марии Закрейс «тоскливую и убогую» комнату в
заднем строении дома № 29 на Штумпергассе. Но если Кубицек всецело отдаётся
учёбе, то Гитлер продолжает вести бесцельную, неупорядоченную жизнь, к
которой он уже так привык: «Я сам распоряжаюсь своим временем», – так
высокомерно заявлял он. Спал он обычно до полудня, потом шёл гулять по улицам
или по Шенбруннскому парку, заходил в музеи, а вечером отправлялся в оперный
театр, где, как говорил впоследствии, с замиранием сердца слушал «Тристана и
Изольду» – оперу, на которой он побывал в те годы раз тридцать или сорок, – либо
какую-нибудь другую постановку. Затем его страстью становятся публичные
библиотеки, где он с неразборчивостью самоучки читает то, что подсказывает ему
настроение или сиюминутное желание, или же он стоит, погрузившись в свои
мысли, перед роскошными строениями на Рингштрассе и мечтает о ещё более
грандиозных постройках, которые когда-нибудь будет возводить он сам.
Своим фантазиям он предаётся с чуть ли не маниакальным интересом. До поздней
ночи сидит он над прожектами, в которых его деловая некомпетентность
соперничает с не терпящим возражений самомнением и нетерпимостью. «Если его
что-то занимало, то он уже не мог оставить это в покое», – читаем мы. Решив, что
кирпичи «для монументальных построек материал несолидный», он планирует
снести и построить заново дворец Хофбург, проектирует театры, замки,
выставочные залы, разрабатывает идею создания безалкогольного напитка для
народа, ищет замену табакокурению, а то, вместе с планами реформы школьного
обучения и нападками на домовладельцев и чиновников, составляет наброски
некоего «немецкого идеального государства», где находят отражение его
собственные печали, обиды и мелочные видения. Ничему не научившись и ничего
не добившись, он тем не менее не терпит советов и ненавидит поучения. Не имея
представления о ремесле композитора, он принимается осуществлять оставленную
Рихардом Вагнером идею оперы «Виланд-кузнец», отдающей запахом крови и
душком кровосмешения. Пробует он свои силы и как драматург – работает над
пьесой на материале германских саг, а сам не может без ошибок написать слова
«театр» и «идея». Иной раз он и рисует, но его маленькие, с тщательно
прописанными деталями акварели совершенно не дают представления о том, что
обуревает его на деле. И его товарищ по комнате тоже не знает, что в академию он
так и не поступил. А на заданный как-то вопрос о том, чем он иной раз с таким
увлечением занимается целыми днями, был получен ответ:»я работаю над
разрешением проблемы нехватки жилья в Вене и провожу в этих целях кое-какие
исследования».
Несомненно, в этом поведении, несмотря на все элементы причудливого
напряжения и голого фантазирования, скорее даже именно благодаря им, уже
распознается будущий Гитлер. Есть его собственное замечание, указывающее на
взаимосвязь, существующую между его жаждой исправить мир и его взлётом;
точно так же и в своеобразном сочетании летаргии и напряжения, флегмы и
сходной с припадками активности проглядывают его будущие черты. Не без
обеспокоенности отмечал Кубицек. у Гитлера внезапные приступы ярости и
отчаяния, множественность и интенсивность проявлений агрессии, равно как и его
поистине безграничной способности ненавидеть. Кубицек неудачно замечает, что в
Вене его друг «совсем вышел из равновесия». Зачастую состояние
экзальтированной возбуждённости резко сменяется у Гитлера приступами
глубокой депрессии, когда он видит «только несправедливость, ненависть и
вражду» и выступает «сиротливо и одиноко против всего человечества, которое его
не поняло и не Оценило, обманывало и преследовало» и повсюду расставило
«силки» «с одной лишь единственной целью – помешать его восхождению вверх».
В сентябре 1908 года Гитлер ещё раз предпринимает попытку поступить в
академию в класс живописи. Но на этот раз, как это отмечается в списке
претендентов под номером 24, он уже просто «не допущен к экзамену», поскольку
поданные предварительно работы не соответствовали экзаменационным
требованиям.
Этот новый, совсем уже недвусмысленный отказ, думается, ещё больше углубил и
усилил прошлогоднюю обиду. О том, насколько глубока была эта ноющая рана,
свидетельствует сохранившаяся у него на всю жизнь ненависть к училищам и
академиям, которые не сумели оценить «Бисмарка и Вагнера тоже» и не приняли
Ансельма Фейербаха, и в которых учатся одни лишь «сосиски» и всё устроено так,
«чтобы убить любого гения», – такого рода пышущие злобой тирады можно будет
услышать от него тридцать пять лет спустя в его ставке; в них он, фюрер и
полководец, не щадил даже бедных сельских учителей прошлого с их «грязной»
внешностью, «засаленными воротничками, неопрятными бородами и т. п.». В своей
потребности самооправдания он неустанно ищет всякого рода смягчающие
обстоятельства для этой «никогда не заживающей раны»: «Я ведь не был ребёнком
зажиточных родителей, – напишет он, например, в „Открытом письме“ по поводу
кризиса в партии в начале 30-х годов, словно у него были все причины сетовать на
несправедливую судьбу, – не кончал университетов, а прошёл суровейшую школу
жизни, нужду и нищету. Ведь поверхностный мир никогда не спрашивает о том,
чему человек учился…. а, к сожалению, чаще всего о том, что он может
удостоверить аттестатом. На то, что я научился большему, нежели десятки тысяч
наших интеллигентов, никогда не обращали внимания, а видели только, что у меня
не было аттестатов».
Униженный и, несомненно, уязвлённый до глубины души, Гитлер после этого
нового своего крушения как бы отвернулся от всех людей. Его сводная сестра
Ангела, вышедшая замуж за жителя Вены, больше о нём ничего не слышала, а
опекун получил как-то от него одну-единственную немногословную открытку; в это
же время оборвалась и его дружба с Кубицеком – Гитлер воспользовался его
недолгим отсутствием в Вене и, недолго думая и не оставив даже никакой записки,
съехал с их общей квартиры, чтобы затеряться в этом городе, в темноте его
ночлежек и мужских общежитий. Кубицек встретится с ним только тридцать лет
спустя.
Поначалу Гитлер снимал жильё неподалёку от Штумпергассе, в 15-м городском
районе, на Фельберштрассе, 22, квартира 16; и именно отсюда началось его первое
более близкое знакомство с миром тех идей и представлений, которые
сформировали тёмные стороны его существа и придали общее направление его
пути. Это потом он будет интерпретировать своё крушение прежде всего как
доказательство силы своего характера, раннее проявление непонятой миром
гениальности, сейчас же, чтобы оправдаться в собственных глазах, ему нужно
было увидеть конкретные причины и осязаемых противников.
Спонтанно чувство Гитлера обратилось против буржуазного мира, о чьи нормы
оценок, о чью суровость и взыскательность он споткнулся, хотя и ощущал по своим
склонностям и общему сознанию свою принадлежность к нему. И та
ожесточённость, с которой он теперь стал относиться к этому миру и которая
потом найдёт своё выражение в поистине необозримом множестве его
высказываний, составляет один из парадоксов его жизни. Она одновременно и
питалась и ограничивалась страхом перед социальной деградацией, перед
отчетливейшим образом воспринимавшейся угрозой пролетаризации. С
откровенностью, которую трудно было от него ожидать, напишет он в «Майн
кампф» об обусловленной повседневной жизнью «враждебности мелкого буржуа
по отношению к рабочему классу», захватившей и его самого и оправдывавшейся
боязнью «снова опуститься назад в это прежнее, малопочтенное сословие или, по
меньшей мере, быть причисленным к нему». Правда, он ещё располагал кое-
какими средствами из родительского наследства и получал к тому же
ежемесячные вспомоществования, но неопределённость его личного будущего все
же угнетала его. Он по-прежнему тщательно одевался, посещал оперу, городские
театры и кофейни и, как он потом сам скажет, благодаря своей речи и корректному
виду умел произвести в глазах привилегированного сословия впечатление
человека из буржуазных кругов. Одной из его соседок, как и многим, кто
встречался с ним в те дни и вспоминал об этом впоследствии, бросалось в глаза его
вежливое и в то же время необыкновенно застенчивое поведение. Если верить
другому, правда, довольно сомнительному источнику о годах его жизни в Вене, он
носил в
