номера «Остары» и пошлые наукообразные трактаты всего лишь приоткрывали ему
чёрный ход в то общество, куда он так стремился. Но так или иначе, это был все же
вход.
Потребность в легитимации и закреплении своей принадлежности к обществу
лежала и в основе его первых, пока ещё делавшихся ощупью попыток придать
своим чувствам неприязни и зависти некие идеологические очертания. С
болезненно утрированным, эгоистическим ощущением того, что ему вот-вот
угрожает сползание на социальное дно, он жадно перенимает предрассудки,
лозунги, страхи и амбиции венского светского общества, в том числе и
антисемитизм, и те расовые теории, в коих, как в зеркале, отражались и все
беспокойства зажатого в рамки немецкого народного духа, и враждебное
отношение к социалистам, и взгляды так называемого социал-дарвинизма – и все
это снизу доверху было пронизано духом обострённого национализма. Это были
мысли, действительно, имевшие власть, и, усваивая их, он стремился приблизиться
к мыслям власть имущих.
Вопреки этому Гитлер потом всегда старался представить своё миропонимание как
результат своего личного опыта и раздумий, своей проницательности и активной
работы мысли. Пытаясь отрицать наличие каких-либо влияний на себя, он потом
даже будет утверждать, будто изначально был лишён каких бы то ни было
предрассудков, и обрисует, например, то отвращение, которое вызывали у него ещё
в годы жизни в Линце «неблагоприятные высказывания» о евреях. Однако более
вероятным представляется – и это подтверждается различными свидетельствами, –
что уже хотя бы начало и ориентиры его миропонимания были заложены в
идеологической среде этой столицы земли Верхняя Австрия.
Дело в том, что на перекрёстке веков Линц не только был одним из центров
националистических групп и настроений, но и средоточием – и это имело место и в
реальном училище, где учился Гитлер, – насыщенной национальным духом
атмосферы. Ученики демонстративно носили в петлицах голубые васильки, как
немецкий народный символ, любили использовать черно-красно-золотые цвета
движения за немецкое национальное единство, приветствовали друг друга
немецким «Хайль!» и вместо габсбургского имперского гимна пели звучавшую на
ту же мелодию «Песню о Германии»; их оппозиционный национализм обращался
главным образом против династии и даже выражался в сопротивлении школьным
богослужениям и процессиям в день праздника тела Христова, чем они
демонстрировали свою солидарность с «протестантским» рейхом. Под
аплодисменты соучеников Гитлер, как расскажет он потом за столом уже во время
войны, доводил своими вольнодумными высказываниями преподавателя закона
божия Залеся Шварца порой «до такого отчаяния, что тот часто не знал, что и
делать».
Выразителем этих настроений был проникнутый немецко-национальным духом
муниципальный советник и преподаватель истории д-р Леопольд Печ. По-
видимому, он произвёл на Гитлера большое впечатление как своим красноречием,
так и олеографиями старых времён, которыми он иллюстрировал свои уроки и
давал направления фантазии своих воспитанников. Правда, посвящённые ему
страницы в «Майн кампф» не свободны от позднейших измышлений, поскольку
известно, что последней оценкой Гитлера по истории было «удовлетворительно»,
но вот страхи жителя приграничной области, недовольство дунайской монархией с
её мешаниной народов и рас, как и основополагающая антисемитская ориентация,
несомненно, родом именно оттуда. Вероятно, доводилось ему и читать
сатирический по своей направленности журнал движения Шенерера «Дер Шерер.
Иллюстрированный тирольский ежемесячник политики и настроений в искусстве и
жизни», как раз в те годы выходивший в Линце. Журнал этот своими статьями и
злыми карикатурами выступал против «римлян» (т. е. католиков – ред.), евреев и
парламента, эмансипации женщин, упадка нравов и алкоголизма. Уже в самом
первом номере в мае 1899 года в нём появляется репродукция свастики, на глазах
превратившейся в культовый символ пронемецких настроений (правда, здесь она
описывается как тот «возбудитель огня», который, согласно германской
мифологии, взболтал первичную материю при сотворении мира). Представляется,
далее, доказанным, что молодой Гитлер и в свои школьные, и в последующие,
лишённые цели годы читал и «Алльдойчес тагеблатт», и популярный в среде
национально настроенной немецкой буржуазии «Бисмарковский календарь», равно
как и общенемецкие и агрессивно-антисемитские «Линцер флигенде блеттер»;
таким образом, будучи одним из побочных феноменов политических и социальных
изменений, антисемитизм отнюдь не был присущ, как это хотел было представить
автор «Майн кампф», одной только Вене – с неменьшей силой он проявлялся и в
провинции.
То, что Гитлер опишет потом как продолжавшуюся в течение двух лет «душевную
борьбу», как его, пожалуй, «самый трудный перелом вообще», в ходе которого его
чувство якобы «ещё тысячи раз» противилось неумолимому разуму, прежде чем
произошёл поворот «от хилого космополита к фанатичному антисемиту», было
всего лишь переходом от неясно ощущавшейся неприязни к сознательной вражде,
от инстинктивного настроения к идеологии. И бывший до того скорее
идиллическим, готовым к соседским компромиссам антисемитизм линцского
окружения обрёл при этом принципиальную остроту, универсальный размах, равно
как и наглядность образа конкретного врага. И домашний врач его родителей
еврей д-р Эдуард Блох, которому Гитлер сперва передавал из Вены приветы с
«преданнейшей благодарностью», и адвокат д-р Йозеф Файнгольд, и
изготовлявший рамки для картин столяр Моргенштерн, которые не раз покупали у
него его маленькие акварели с напоминавшими почтовые открытки видами и тем
самым стимулировали в нём художника, и, например, бывший одно время его
соседом по мужскому общежитию еврей Нойман, которому, как высокопарно
говорил Гитлер, он был так многим обязан, – все эти люди, чьи очертания, порой
довольно схематичные, появляются на обочине его начального пути, начинают в
ходе этого многолетнего процесса уходить в глубину сцены. На их месте
появляется, все более материализуясь, та вырастающая в мифологический призрак
«фигура в длинном кафтане и с пейсами», которая бросилась ему в глаза своим
уродством, когда он «однажды вот так брёл по центру города». Вспоминая об этом,
он говорил, что эта случайная встреча врезалась в его память, «перевернула» что-
то в его мозгах и постепенно стала превращаться в идею фикс, подчинившую себе
всё остальное:
«С тех пор, как я начал заниматься этим вопросом и впервые обратил внимание на
еврея, и Вена предстала передо мной совсем в ином свете, нежели прежде. Куда
бы я ни шёл, я всюду видел теперь евреев, и чем больше я их видел, тем острее
глаз выделял их из остальных людей. Центр города и районы севернее Дунайского
канала буквально кишмя кишели народом, который уже по внешнему виду не имел
никакого сходства с немецким… Все это уже никак не могло выглядеть
привлекательным; но надо было стать изгоем, чтобы помимо физической
нечистоплотности открыть и нравственные грязные пятна этого избранного
народа. Была ли хоть одна гнусность, хоть одно бесстыдство в любой форме, и
прежде всего в культурной жизни, в которой не был бы замешан по меньшей мере
хоть один еврей? Как только со всей осторожностью вскрывали такую опухоль, то
находили в гниющей плоти, как личинку, что начинает корчиться на свету, какого-
нибудь жиденка… Постепенно я начинал ненавидеть их».
Наверное, определяющей причины поворота от житейского антисемитизма
линцских годов к маниакально умножавшейся, безудержной и сохранившейся
буквально до последнего часа его жизни ненависти выявить уже невозможно. Один
из сомнительных приятелей Гитлера тех лет объяснял эту ненависть обострённой
сексуальной завистью опустившегося сына буржуазных родителей и сообщал
подробности, в которых некая белокурая женщина, его соперник, наполовину
еврей, и предпринятая Гитлером попытка изнасилования натурщицы играют столь
же гротесковую, сколь и банально убедительную роль. И не только изначальное,
удивительно непостоянное и колеблющееся между идеальной возвышенностью и
тёмными чувствами страха представление Гитлера об отношениях полов придаёт
кое-какой вес предположению о наличии тут сексуально-патологических
отклонений – его подкрепляет так же и способ выражения аргументации, когда
впоследствии в поле зрения Гитлера будет оказываться фигура еврея. Сам дух
обнажённой непристойности, неизменно идущий с тех страниц его книги «Майн
кампф», на которых он пытается облечь в слова своё отвращение, не является,
разумеется, каким-то случайным внешним признаком, всего лишь воспоминанием
о тоне и стиле журнала «Остара» или бульварных брошюрок, которым он обязан
озарениями своей молодости, – в значительно большей мере тут выражается
специфическая природа его неосознанной зависти.
После войны был опубликован исходивший от окружения Гитлера обширный
список его любовниц, где – что весьма показательно – есть и красавица-еврейка из
одной зажиточной семьи. И всё же более правдоподобным представляется
утверждение, что ни в Линце, ни в Вене у него не было «настоящей встречи с
какой-нибудь девушкой» и уж, во всяком случае, ему не довелось пережить
страсть, которая могла бы освободить его от его театральной зацикленности на
самом себе.
Об этом дефиците наглядно свидетельствуют и его сны, наполненные, по его
собственному признанию, «кошмарными видениями совращения сотен и тысяч
девушек омерзительными, кривоногими еврейскими выродками». Ещё Ланца
мучила постоянно представавшая перед его глазами страшная картина
благородных белокурых женщин в руках косматых, темноволосых совратителей.
Его расовая теория была, пронизана комплексами сексуальной зависти и
подспудным антифеминизмом: женщина, утверждает он, принесла грех в этот мир,
и её податливость сладострастным уловкам недочеловеков есть главная причина
заражения нордической крови. Подобное маниакальное представление, в котором
проявились все беды запоздалой и заторможенной мужской сексуальности, будут
запечатлены и Гитлером в точно такой же картине: «Черноволосый молодой еврей
часами поджидает с сатанинской радостью на своём лице ничего не
подозревающую девушку, которую он осквернит своей кровью и похитит у её
народа», – тут, как и там, возникает душный, пошлый мир представлений
неудовлетворённого мечтателя наяву, и кое-что говорит за то, что на удивление
ядовитые испарения, столь обильно испускаемые почвой национал-
социалистического мировоззрения, можно объяснить феноменом подавляемой
сексуальности внутри буржуазного мира.
Друг юности Кубицек и другие сотоварищи Гитлера из тусклой полутьмы венского
дна свидетельствуют, что он уже с раннего утра бывал на ножах со всеми и
испытывал ненависть ко всему, что его окружало. Поэтому вполне резонно
полагать, что его антисемитизм явился сфокусированной формой ненависти,
бушевавшей до того впотьмах и нашедшей, наконец, свой объект в еврее. В «Майн
кампф» Гитлер напишет, что нельзя указывать массе больше, чем на одного врага,
потому что перед лицом нескольких врагов она теряется, и точно подмечено, что
этот принцип более всего относился к нему самому: он всегда с максимальной
интенсивностью концентрировал всю свою ярость именно на том одном явлении, в
котором изначально сосредоточивалось для него вселенское зло, и всегда это была
какая-то конкретно представляемая фигура, на которую его ярость и изливалась,
но никогда – трудно распутываемый клубок причин.
Однако, если сегодня уже невозможно однозначно назвать мотив, который бы
объяснил всеподавляющую природу антиеврейского комплекса молодого Гитлера,
все же, в общем и целом, можно исходить из того, что речь тут идёт о политизации
личной проблематики столь же честолюбивого, сколь и отчаявшегося аутсайдера –
ведь шаг за шагом он опускался все ниже и ниже и поэтому был вынужден идти на
поводу своих страхов перед угрозой превращения в люмпена. И при виде еврея он,
«бедолага», старался убеждать себя, что законы истории, как и природы, на его
стороне. Между прочим, по собственному признанию Гитлера, его поворот к
антисемитской идеологии произошёл тогда, когда от родительского наследства
уже ничего не осталось и он оказался не то, чтобы в беспросветной нужде, но всё
же в достаточно стеснённых обстоятельствах и опустился в социальном плане куда
ниже, чем когда-либо мог это предполагать в своих страстных мечтах о
художественном творчестве, гениальности и восторгах публики.
А Вена, та немецкая буржуазная Вена начала века, к которой обращался он, требуя
признания своего социального статуса, жила под знаком трех доминировавших
явлений: в политическом отношении на неё оказывали влияние барон Георг фон
Шенерер и Карл Люгер, а в причудливо разукрашенном политическом и
художественном промежутке между ними, получившем столь определяющее
значение для пути Гитлера, самодержавно царил
