фигуры и были ключевыми в годы его формирования.
Рассказывают, что в Вене Гитлер был «сторонником и поклонником» барона Георга
фон Шенерера, и над его постелью висели в рамках афоризмы этого деятеля: «Без
иудейской и римской мании поднимайся, собор Германии! Хайль!» – так звучал
один из них, в то время как другой выражал сокровенное желание австрийских
немцев воссоединиться с Отечеством по ту сторону границы, и эти две максимы
уже формулировали в общедоступном виде главнейшие элементы Пангерманского
движения фон Шенерера, которое, в отличие от одноимённого союза в самой
Германии, не преследовало целей империалистической экспансии под лозунгом
«германской мировой политики», а работало на объединение немцев в едином
государственном альянсе. Подчёркнуто расходясь с Пангерманским союзом,
Пангерманское движение выступало за отказ от не населённых немцами областей
дунайской монархии, как и вообще против существования многонационального
государства.
Основатель и вождь этого движения, барон Георг фон Шенерер, владелец поместья
в том самом покрытом лесом районе, откуда была родом и семья Гитлера, начинал
свою карьеру демократом-радикалом, но затем все в большей степени стал
подчинять идеи социальных реформ крайнему национализму. Словно будучи
одержимым комплексом инородческого засилья, он во всём и повсюду видел
угрозу проповедуемому им немецкому духу – как со стороны евреев, так и со
стороны католического Рима, со стороны габсбургской монархии и со стороны
любой формы интернационализма. Свои письма он заканчивал фразой «С
немецким приветом!», предпринимал все, что только было возможно, для
возрождения немецких обычаев и рекомендовал начинать германское
летоисчисление со 113-го года до Рождества Христова – с битвы у Норейи, в
которой кимвры и тевтоны разгромили римские легионы.
Шенерер был отчаянным, принципиальным и ожесточённым человеком. В ответ на
терпимое отношение к другим национальностям со стороны низшего славянского
клира он организовал движение «Прочь от Рима!», восстановив тем самым против
себя католическую церковь, и впервые придал вражде к евреям, носившей до того
в Европе преимущественно религиозный или экономический характер,
сознательный поворот к политико-социальному и находившему уже
преимущественно биологическое обоснование антисемитизму. Демагог с ярко
выраженным чутьём к бесподобно воздействующему примитивному, он
организовал сопротивление любым тенденциям ассимиляции под девизом «На
помощь веру не зови, когда порок в самой крови». И не вследствие мономании
своего взгляда на евреев как на движущую силу всех бед и страхов этого мира, а
именно вследствие радикальности своего вызова он и стал одним из примеров для
Гитлера. В индифферентной и терпимой атмосфере жизни старой Австрии он
первым продемонстрировал возможности, вытекавшие из сознательно
организуемых расовых и национальных опасений. С глубоким беспокойством
ощущалось им приближение того дня, когда немецкое меньшинство, как он считал,
будет повержено и «прирезано». И вот он уже требует принятия чрезвычайных
антиеврейских законов, а его приверженцы носят на цепочках для часов
антисемитский брелок, изображавший повешенного еврея, и не останавливаются в
парламенте Вены перед требованием установления награды за каждого
приконченного еврея – либо деньгами, либо из имущества убитого.
Но, очевидно, ещё большее впечатление произвёл на Гитлера другой апологет
мелкобуржуазного антисемитизма – д-р Карл Люгер. Именно ему, бургомистру
Вены, умелому оратору и вождю Христианско-социальной партии, посвящены в
«Майн кампф», как никому другому, слова восхищения автора, называющего его не
только «поистине гениальным» и «самым сильным немецким бургомистром всех
времён», но даже «последним великим немцем в Восточной марке». И хотя Гитлер
подвергает программу Люгера, и главным образом его вялое и оппортунистическое
обоснование антисемитизма, а также его веру в силу выживания уже одряхлевшего
и прогнившего к тому времени многонационального государства, неприкрытой
критике, тем не менее – а вернее, тем более – его восхищает демагогическая
виртуозность Люгера и та тактическая изворотливость, с помощью которой тот так
умело манипулировал в своих целях доминировавшими социальными,
религиозными и антиеврейскими настроениями.
В противоположность Шенереру, который своей заносчивой принципиальностью
приобрёл огромное количество врагов и тем самым обрёк себя в результате на
полную потерю влияния, Люгер был человеком обходительным, ловким и
пользовавшимся популярностью. Идеологическое оружие он просто использовал,
втайне же презирал его; он мыслил как тактик и прагматик, и вещи были для него
важнее идей. Зате почти пятнадцать лет, что он был бургомистром, в Вене была
модернизирована транспортная сеть, расширена система образования, улучшено
социальное обеспечение, заложены зелёные районы и создано около миллиона
рабочих мест. Идя вверх, Люгер опирался на рабочих-католиков, а также на
мелкую буржуазию – служащих и чиновников низшего звена, владельцев
маленьких магазинов, мелких домовладельцев и домовых священников, тех, кому
несли угрозу новые времена с их индустриализацией, социальными крахами и
нищетой. И Люгер, подобно Шенереру, тоже извлекал пользу из широко
распространённого чувства страха, но обращал он его против конкретных и
доступных противников. К тому же он не расписывал это чувство в мрачных
красках, а противопоставлял ему те безотказно действовавшие человеколюбивые
банальности, которые находили своё наглядное выражение в его излюбленном
призыве: «Нужно помочь маленькому человеку!»
Очевидно, однако, что столь продолжительное восхищение вызывал у Гитлера не
один лишь изощрённый макиавеллизм хозяина венской ратуши – главная причина
тут в совпадениях личного плана: Гитлер считал, что в этом человеке он открыл не
только поучительные, но и родственные ему черты. Как и сам Гитлер, Люгер был
выходцем из простых слоёв и добился признания в обществе, к чему так
настойчиво стремился Гитлер, вопреки всем препонам и социальному
пренебрежению, в конце концов, даже вопреки сопротивлению императора,
который трижды противился утверждению его бургомистром. В отличие от
Шенерера, безрассудно, да и бессмысленно наживавшего себе врагов, Люгер
проделал свой путь наверх в беспрестанном поиске и организации союза с
господствующими группами, будучи преисполнен решимости, как напишет Гитлер,
превознося этот навсегда усвоенный им урок, «воспользоваться всеми уже
наличествовавшими рычагами власти, подчинить себе имеющиеся могучие
учреждения, чтобы извлечь из этих старых источников максимальную пользу для
своего движения».
Сформированная Люгером с помощью эмоционально сконцентрированных лозунгов
массовая партия продемонстрировала, что идея страха – как и за сто лет до этого
идея счастья – обрела в Европе мощь, способную превозмочь даже классовый
интерес.
В том же направлении действовала и идея национального социализма. Немецкие
рабочие в быстро расширявшихся промышленных районах богемской и моравской
областей дунайской империи объединились в 1904 году в Траутенау в Немецкую
рабочую партию (ДАП), чтобы защищать свои интересы перед натиском чешской
дешёвой рабочей силы, поступавшей на фабрики и заводы из деревень и зачастую
игравшей штрейкбрехерскую роль. Это было началом вполне объяснимой и вскоре
охватившей – под самыми разными обличьями – всю Европу попытки решить
дилемму социализма марксистского толка, который никогда не пробовал по-
настоящему преодолеть национальные антагонизмы и придать своим обращённым
ко всему человечеству лозунгам какую-то эмоционально наглядную
убедительность, ибо в теории классовой борьбы не было места для особого
национального сознания немецкого рабочего в Богемии или Моравии.
Приверженцы новой партии рекрутировались в значительной массе из числа
бывших социал-демократов, отошедших от своих прежних убеждений,
обеспокоенно полагая, что политика пролетарской солидарности играет на руку
только чешскому большинству в этой области; программа же ДАП считала эту
политику «ошибочной и наносящей неисчислимый вред немцам Центральной
Европы».
Этим немцам казалось, что идентичность их национальных и социальных
интересов и есть та самая непосредственная, явственная и всеобщая истина,
которую они могу противопоставить марксистскому интернационализму – идее
народного сообщества выражалась их попытка примирить социализм и
национальное чувство. И программа и партии соединила то, что отвечало их
возбуждённой потребности в защите и самоутверждении. Эта программа
преследовала преимущественно антикапиталистические революционно-
свободолюбивые и демократические цели, но содержала, однако, с самого начала и
авторитарные и иррациональные формулы, связанные с агрессивным поведением
по отношению к чехам, евреям и так называемым «инофелькише». Её первыми
приверженцами стали рабочие мелки предприятий горнодобывающей и
текстильной промышленности, железнодорожники, ремесленники, профсоюзные
функционеры. Эмоционально они ощущали свою большую близость к немецкой
буржуазии, будь то аптекарь, промышленник, крупный чиновник или купец,
нежели к чехам-разнорабочим. И вскоре они стали называть себя национал-
социалистами.
Потом Гитлер будет весьма неохотно вспоминать о своих предшественниках, хотя
связи с этими «доисторическими организациями» национал-социализма были –
особенно сразу же после первой мировой войны – порою очень тесными. Но
получалось, что из-за этих единомышленников в Богемии ставилось под сомнение
то, на что вождь НСДАП со все большим самомнением претендовал как на свою
собственную, единоличную идею, оказавшую определяющее влияние на эпоху. В
«Майн кампф» он пытался представить эту идею как результат сравнительного
анализа взглядов Люгера и Шенерера и как бы сочетание элементов из тех и
других в его собственной оригинальной концепции:
«Если бы у Христианско-социальной партии вдобавок к её отличному знанию
широких масс было ещё и правильное представление о значении расовой
проблемы, как понимало её Пангерманское движение, и если бы она была
окончательно националистической, или если бы Пангерманское движение
вдобавок к его верному пониманию цели еврейского вопроса и значения
национальной идеи восприняло ещё и практическую смётку Христианско-
социальной партии, в частности, её позицию по отношению к социализму, то в
результате возникло бы такое движение, которое, по моему убеждению, уже тогда
могло бы с успехом воздействовать на судьбы немцев».
В этих словах содержится и обоснование, почему он не присоединился ни к той, ни
к другой партии. Однако скорее всего дело было в том, что почти на всём
протяжении его жизни в Вене у него просто не было никакой продуманной
политической концепции, а были самые общие, ориентировавшиеся на Шенерера
чувства национальной ненависти и вражды. К этому добавлялись и пара-другая
подспудно тлевших предрассудков по отношению в первую очередь к евреям и
другим «низшим расам», а также импульсивная потребность сказать своё слово,
порождённая несбывшимися надеждами. То, что творилось вокруг него, он
воспринимал не столько умом, сколько своим настроением, а вследствие
чрезвычайно субъективной окраски своего интереса к общественным делам он
принадлежал не столько к политическому, сколько к политизированному миру.
После он сам признается, что первоначально, будучи целиком поглощён
честолюбивыми мыслями, связанными с искусством, он интересовался политикой
лишь «между прочим», и только «кулак Судьбы», как он картинно выразится,
раскрыл ему затем глаза. И даже в вошедшем потом во все школьные хрестоматии
и ставшем неотъемлемой частью легенды о Гитлере эпизоде с молодым рабочим-
строителем, с которым он был на ножах, Гитлер мотивировал свой отказ вступить в
профсоюз весьма показательным аргументом, что он, мол, «в этих делах ничего не
понимает». Многое говорит за то, что политика долгое время была для него в
первую очередь средством самооправдания, возможностью переложить вину с себя
на мир, объяснить провалы в собственной судьбе несовершенством существующего
строя и, наконец, просто найти козла отпущения. И весьма характерно, что
единственной организацией, в которую он вступил, был союз антисемитов.
Квартиру на Фельберштрассе, куда Гитлер перебрался, расставшись с Кубицеком,
ему вскоре тоже пришлось покинуть, и до ноября 1909 года он неоднократно
меняет место жительства и, прописываясь, называет себя ничтоже сумняшеся
«художником с академическим образованием», а один раз – «писателем». Есть
основания предполагать, что ему хотелось уклониться от «прописки», чтобы
избежать службы в армии и таким образом скрыться от бдительного ока властей.
Возможно, однако, что в этих переездах сказались отцовская страсть к перемене
мест и его собственная бесцельная неугомонность. Из описаний тех лет он
предстаёт человеком с бледным, запавшим лицом, низко спадающими на лоб
волосами и нервными движениями. Впоследствии он сам говорил, что был в то
время очень робким, боялся обратиться к любому человеку, который
представлялся ему стоящим на социальной лестнице выше него, и не рискнул бы
выступить даже перед пятью слушателями.
Средства на жизнь ему как и прежде, давала сиротская пенсия, которую он
получал обманным путём, как якобы учащийся в академии.
