ничего, чтобы осуществить их.
Только мечтами и жили его амбиции, честолюбие и надежда на великую судьбу. Та
настойчивость, с которой он противопоставлял мечты реальности, придаёт этому
отрезку его жизни, вопреки всей её флегме и пассивной бесцельности, видимость
чрезвычайной внутренней последовательности. Он упорно избегал любых
определённостей и застывал во временном, преходящем. Подобно тому, как отказ
вступить в профсоюз и признать тем самым свою принадлежность к рабочему
сословию сберёг ему его претензию на буржуазность, так и в мужском общежитии,
пока не минула пора его формирования, у него сохранялась вера в свою
гениальность и грядущую славу.
Больше всего его беспокоило, как бы обстоятельства времени не загубили его
притязания на великую судьбу. Он боялся бедной событиями жизни. Ещё
подростком, как он напишет потом, он «часто с горечью задумывался над тем, что
слишком поздно пришёл на эту землю» и «в предстоящих временах покоя и
порядка видел незаслуженную издёвку судьбы». И только хаотичное будущее, по
его собственному признанию, столпотворение и рушащиеся порядки смогли
излечить этот разрыв с реальностью. Совращённый своими экзальтированными
мечтаниями, он был одним из тех, кто предпочитает жизни, наполненной
разочарованиями, жизнь, наполненную катастрофами.
Глава IV
Бегство в Мюнхен
Я стремился туда, в великий рейх, страну моих снов и моей страстной мечты!
24 мая 1913 года Гитлер покинул Вену и перебрался в Мюнхен. Ему уже
исполнилось двадцать четыре года, и он, меланхолический молодой человек, равно
с надеждой и горечью взирал на не понимавший его мира Разочарования
минувших лет ещё более усугубили в его характере склонность к мечтаниям и
замкнутости. Вену он покидал, не оставляя в ней друзей. В соответствии с его
тяготевшим к ирреальности темпераментом, Гитлера влекло скорее к общению с
каким-нибудь персонажем из недосягаемого мира: Рихардом Вагнером, бароном
фон Шенерером, Люгером. «Костяк личных взглядов», сложившийся у него под
«напором судьбы», состоял из нескольких неосознанных чувств категорического
неприятия, находивших время от времени, после периодов их смутного брожения и
вызревания, выход в бурных приступах; как он позднее заметит, Вену он покинул
«абсолютным антисемитом, смертным врагом всего марксистского мировоззрения,
пангерманцем».
Конечно, этому определению, как и всем его высказываниям, касающимся его
биографии, явно присуще желание показать, что он уже с ранних лет отличался
категоричностью оценок, а именно это желание и руководило им, когда он писал
«Майн кампф». Однако, уже само обстоятельство, что перебрался он всё же в
Мюнхен, а не в Берлин – столицу рейха, служит скорее недвусмысленным
доказательством того, что в его естестве весьма долго преобладала аполитичность,
или, скажем так, художественно-романтические мотивы главенствовали над
политическими. А Мюнхен перед первой мировой войной имел славу города муз,
приветливого, чувственно-гуманного центра искусства и науки, и «образ жизни
художника» признавался тут самым что ни на есть законным: Мюнхен светился,
как гласит одно незабываемое определение. Такое обычно подчёркивавшееся и
явно рекламировавшееся своеобразие этого города охотно обосновывалось как раз
его противоположностью громыхающе-современному, вавилонообразному Берлину,
где социальное одерживало верх над эстетическим, идеологическое – над
культурно-бюргерским, короче говоря, политика главенствовала над искусством.
Тот довод, что Мюнхен находился намного ближе к Вене и сюда доносились
испарения австрийской столицы, и это, мол, и определило выбор Гитлера, как раз и
подтверждает то, что тот пытался опровергнуть: он руководствовался мотивами
самого что ни на есть общего жизнеощущения, а отнюдь не побуждениями
делового характера, мотивами доносившихся испарений, т. е. культурной сферой, –
именно они заставили его выбрать Мюнхен и отказаться от Берлина, если вообще
шла речь о каком-то сознательном выборе. В «Имперском справочнике
германского общества» за 1931 год он укажет, что переселился в Мюнхен, дабы
«найти более широкое поле для своей политической деятельности», но ведь, имей
он такое желание, условия для этого в столице рейха были куда более широкими.
Внутренняя инерция и отсутствие контактов, определявшие его жизнь в Вене,
характерны и для его пребывания в Мюнхене – порой кажется, что всю свою
молодость он прожил в огромном пустом пространстве. Совершенно очевидно, что
он не вступал в какие-либо контакты с партиями или политическими группами, да
и в смысле идеологии он был одинок. Даже в этом интеллектуально столь
беспокойном городе с его аурой, связывавшей людей друг с другом, где любая
навязчивая идея являлась свидетельством оригинальности, он так и остался в
одиночестве. И это при том, что идейный арсенал «фелькише», даже в самых
эксцентричных его вариантах, находил в этом городе своих сторонников, равно как
и антисемитизм, особенно распространённый среди мелкой буржуазии с её
предощущением экономической угрозы; и в то же время тут попадались самые
разнообразные радикальные учения левого толка – правда, все это смягчалось
климатом Мюнхена и получало компанейский, риторический и соседский вид. В
мюнхенском пригороде Швабинг собирались анархисты, дети богемы, утописты,
стремящиеся улучшить мир, художники и витийствующие апостолы новых
ценностей. Бедные юные гении мечтали об элитарном обновлении мира, об
избавлениях, кровавых зарницах, очистительных катастрофах и варварских
процедурах по омоложению дегенерировавшего человечества. Центральной
фигурой одного из значительнейших кружков, образовывавшихся нередко за
столиками кафе вокруг лиц или идей, был поэт Стефан Георге, собравший вокруг
себя кучку талантливейших учеников. Они подражали ему не только в его
презрении к нормам буржуазной морали, в восславлении молодости, инстинкта,
сверхчеловека и в строгости художественного изображения жизненного идеала, но
и во всём своём поведении, вплоть до стилизации выражения лица. Один из его
апостолов, некий Альфред Шулер, открыл заново для немцев позабытую свастику,
в то время как Людвиг Клагес, тоже одно время бывший с ним рядом, пришёл к
такому разоблачительному выводу: «Дух – антагонист души». Примерно в то же
время Освальд Шпенглер занялся выявлением скрытых от глаз настроений распада
и апелляцией к образам цезарей, которые призывались, дабы в очередной раз
отвести неизбежную гибель западной цивилизации. В Швабинге, на
Зигфридштрассе, жил Ленин, и всего в паре кварталов оттуда, в доме № 34 по
Шляйсхаймерштрассе, снял теперь комнату у портного Поппа Адольф Гитлер.
Как интеллектуальное беспокойство, так и переломное настроение времени в
искусстве, ощущавшееся в Мюнхене столь же заметно, как и в Вене, прошли мимо
Гитлера незамеченными. Имена Василия Кандинского, Франца Марка или Пауля
Клее, тоже живших по соседству в Швабинге и открывших новые измерения в
живописи, ничего не говорили ни его уму, ни сердцу начинающего художника. На
протяжении всех этих месяцев пребывания в Мюнхене он остаётся скромным
копировальщиком почтовых открыток со своими видениями, кошмарами и
страхами, неспособным, однако, перевести их на язык искусства. А та педантичная
тщательность кисти, с которой он превращал свой населённый призраками
комплексов и агрессивности внутренний мир в рейнские идиллии,
свидетельствовала о его тайной тяге к неприкосновенности и идеализируемой
красоте.
Чем явственнее крепнет в нём, в его внутренней глубине, осознание своего
творческого неумения, да и вообще своей беспомощности, тем настоятельнее
ощущает он потребность находить оправдания для собственного превосходства.
Поэтому цинизм, с которым он поздравлял себя по поводу открытия «зачастую
бесконечно примитивных воззрений» людей, был родом оттуда же, что и его
склонность повсюду видеть лишь проявления самых низких побуждений –
коррупцию, заговорщицкую жажду власти, беспощадность, зависть, ненависть, – то
есть, из стремления компенсировать свои собственные беды за счёт всего мира. И
в случае с расовой принадлежностью это тоже служило ему в первую очередь в
качестве зацепки для его потребности в индивидуальном превосходстве, т. е. как
подтверждение того, что он другой и выше, нежели все эти пролетарии, бродяги,
евреи и чехи, что встречались ему на его пути.
И всё-таки тяжёлым камнем, как и прежде, на него давил страх, что он может
опуститься до уровня люмпенов, обитателей домов для бедных или пролетариев. Те
бесчисленные фигуры, которые прошли мимо него в мужском общежитии, те лица
из читального зала и тёмных коридоров, которые, как зеркало, отразили крушения
столь многих надежд и личных судеб, наложили на него свой несмываемый
отпечаток. И фоном тут была Вена рубежа веков, город с настроением эпилога и
запахом тления – эта школа жизни и впрямь научила его мыслить
преимущественно категориями заката. И не что иное, как страх, был главным
содержанием лет его формирования, а в конце даже, как это окажется, импульсом
головокружительной динамики всей его жизни вообще. Его столь компактно
выглядевшая картина мира и человека, его чёрствость и бесчеловечность были
преимущественно защитным жестом и рационализацией того «испуганного
существа», каким видели его немногие свидетели тех лет его молодости. Куда бы
ни бросил он свой взор, всюду виделись ему лишь симптомы изнурённости,
распада, расставания, признаки отравления крови, расового торжества, упадок и
катастрофа. И этот обертон, в который он вслушивался, был связан с тем
пессимистическим жизнеощущением, которое принадлежит к глубинным чертам
XIX века, заметно заглушая и всю веру в прогресс, и всю оптимистическую науку
эпохи. Но радикальность этого ощущения, и та бездеятельность, с которой он
отдался страху, стали такими индивидуальными и неповторимыми, что это сделало
их присущими именно ему.
Как раз этот комплекс ощущений и распознается за его объяснением, почему же
он, после нескольких лет бездеятельности, эксцентричных снов наяву, постоянных
побегов в гротесковые миры своих фантазий, покинул, наконец, Вену. В его
уверениях содержатся и эротические, и пангерманские, и сентиментальные
причины, выливающиеся в объяснение в ненависти к этому городу:
«Отвратителен был для меня расовый конгломерат, который являла собой столица
империи, отвратительной была эта смесь народов из чехов, поляков, венгров,
русинов, сербов, хорватов и т. д., а между всем этим, как вечный грибок
человечества, – евреи и снова евреи. Огромный город казался мне символом
кровосмешения…
По всем этим причинам всё сильнее проявлялось страстное стремление
отправиться, наконец, туда, куда с самой ранней юности влекли меня тайные
желания и тайная любовь. Я надеялся сделать когда-нибудь себе имя в качестве
архитектора и так, в малом и великом, в зависимости от того, что будет уготовано
мне судьбою, честно послужить нации.
Однако в конечном счёте мне хотелось приобщиться к счастью иметь право быть и
действовать там, откуда когда-нибудь придёт исполнение моей самой заветной
мечты – присоединение моей любимой родины к общему отечеству по имени
Германский рейх».
Вероятно, эти мотивы действительно сыграли свою роль в том, что он покинул
Вену; другие же соображения, надо полагать, оказали на принятие решения лишь
большее или меньшее побочное воздействие. Он сам впоследствии сознался, что он
так и не смог «научиться венскому жаргону»; кроме того, он обнаружил в этом
городе «в области чисто культурных и художественных дел все признаки
изнеможения» и счёл дальнейшее пребывание в нём бесцельным уже потому, что
для архитектора «после перестройки Рингштрассе задачи, по крайней мере в Вене,
большей частью были незначительными».
И всё же не эти причины были решающими. В значительно большей мере и здесь
сыграло свою главную роль его отвращение ко всему тому, что было нормой и
обязанностью. Выплывшие на свет в 50-х годах его военно-призывные документы,
за которыми по его приказу так лихорадочно охотились ещё в марте 1938 года,
сразу же вслед за вступлением в Австрию, исключают всякие сомнения в том, что
им было совершено так называемое уклонение от освидетельствования, т. е. он
хотел увильнуть от прохождения военной службы. Дабы затемнить это дело, он
поэтому, явившись в Мюнхен, не только зарегистрировался в полиции как человек
без подданства, но и неверно указал затем в своей автобиографии дату отъезда из
Вены: Гитлер покинул этот город не весной 1912 года, как он будет утверждать, а в
мае года следующего.
Расследования австрийских властей были поначалу безуспешными. 22 августа
1913 года уполномоченный службы безопасности в Линце Цаунер, отвечавший
