министр иностранных дел сэр Эдуард Грей, формулой прощания, но и формулой
надежды.
Снимки первых дней августа запечатлели ту лихорадочную праздничность,
настроение порыва и радость ожидания, с которыми континент вступил в фазу
своей гибели, – мобилизации в сопровождении цветов и криков «ура!», несущихся с
тротуаров, а на балконах – дамы в пёстрых летних нарядах. Настроение народного
праздника и радостные «Виват!». Нации Европы праздновали уже победы, которых
им не доведётся одерживать.
В Германии эти дни воспринимались в первую очередь как небывалое всеобщее
единство. Как по мановению волшебной палочки, исчезли все противостояния
поколений, пришёл конец ставшей уже поговоркой немецкой розни. Это был опыт
почти религиозного характера, который превратил те дни «для всех, кто их
пережил, в неотъемлемую ценность высшего порядка», как писал один из тех, кто
такое испытал, спустя десятилетия в старческом умилении. Выражением этих
настроений стала стихийно зазвучавшая на улицах и площадях «Песня о
Германии» долго остававшегося непризнанным революционера-либерала 1848 года
Хофмана фон Фаллерслебена, которая превратилась теперь, по сути, в
национальный гимн. Фраза Вильгельма II, прозвучавшая перед десятками тысяч
людей, собравшихся вечером 1 августа на берлинской площади Шлоссплац, что он
не хочет больше знать, «ни партий, ни вероисповеданий», а знает только «братьев-
немцев», получила, несомненно, самую большую известность из всего, что он
когда-либо говорил; в глубоко и традиционно расколотой нации, страдавшей из-за
своих антагонизмов, эта фраза на какой-то незабываемый момент убрала
многообразнейшие перегородки; немецкое единство, достигнутое около
пятидесяти лет назад, наконец-то, казалось, превратилось в реальность.
Это были дни прекрасных иллюзий. Однако чувство единения лишь затушёвывало
то, что, как казалось, оно устраняло. А за картиной примирившейся нации
продолжали жить старые противоречия, да и в основе нараставшего ликования
лежали самые разные мотивы: личные и патриотические мечты, революционные
побуждения и пресыщенность, комплексы антиобщественного протеста,
гегемонистские устремления, равно как и страстное желание авантюристических
натур вырваться из рутины буржуазного порядка – все это соединилось воедино и
ощутило себя на какой-то момент в едином порыве ради спасения Отечества.
И личные ощущения Гитлера не были свободны от таких мистифицированных
представлений: «Так вот и у меня, как и у миллионов других, сердце через край
переполнялось гордым счастьем,» – так напишет он и объяснит своё восторженное
состояние возможностью наконец-то проявить свои национальные убеждения. 3
августа он обращается с прошением на высочайшее имя короля Баварии
разрешить ему, несмотря на австрийское подданство, вступить добровольцем в
один из баварских полков. И противоречие между уклонением от
освидетельствования и этим шагом только кажущееся – прохождение воинской
службы подчиняло его воспринимавшемуся лишённым смысла принуждению, в то
время как война означала как раз освобождение от разладов, от бремени
непонятных чувств, от лишённого направления холостого хода жизни. По его
собственным словам, ещё подростком он был очарован двумя патриотическими
книжками для народа о войне 1870/71 годов. И вот теперь он собрался вступить в
ряды могучей, ещё озарённой ореолом того детского чтива армии. Только что
пережитые дни одарили его чувствами эмоциональной сопричастности и согласия,
которых ему так не хватало. Теперь, впервые в своей жизни, он увидел задачу,
заключающуюся в шансе приобщиться к авторитету мощного, внушающего страх
учреждения. И хотя в минувшие годы он приобрёл кое-какой опыт, узнал нужды
людей, их чаяния и страхи, но он всегда находился в промежуточных прослойках
общества, был аутсайдером без ощущения тождественности судьбы. Теперь же
перед ним открылась возможность удовлетворения этой глубокой потребности.
Уже на следующий день после отправки прошения он получил ответное послание.
Дрожащими руками, как он потом признавался, Гитлер распечатал конверт. Ему
предписывалось явиться в 16-й баварский резервный пехотный полк,
именовавшийся по имени его командира ещё и полком Листа. Так началась для
Гитлера «самая незабываемая и самая великая пора моей земной жизни».
Глава V
Спасение благодаря войне
Без войска нас всех здесь не было бы, все мы когда-то пришли из этой школы
Во второй половине октября, после прохождения курса подготовки,
продолжавшегося около двух недель, полк Листа был отправлен на западный
фронт. В нетерпении, беспокоясь, как бы война не закончилась ещё до того, как
ему доведётся вступить в первый бой, Гитлер жил ожиданием их отправки. Но уже
в день так называемого боевого крещения, в своём первом бою на Ипре 29 октября,
он оказался участником одного из самых кровавых сражений начавшейся войны.
Попыткам массированного и по немецкому стратегическому плану решающего
прорыва к берегам Ла-Манша стоявшие на этом участке фронта британские части
противопоставили ожесточённое и в конечном итоге успешное сопротивление.
Четыре дня шли неутихающие бои, и сам Гитлер в письме портному Поппу писал,
что в их полку из трех тысяч пятисот человек осталось только около шестисот.
Правда, в истории полка называется другая цифра – в этих первых боях погибло
триста сорок девять человек. Какое-то время спустя часть потеряла в сражении у
деревни Бекелер своего командира и приобрела – частью из-за легкомысленных
приказов – «печальную известность».
Описание своего боевого крещения, которое даёт Гитлер в «Майн кампф», тоже не
выдерживает детальной проверки. И всё же та необыкновенная тщательность
стиля, которой характеризуется этот пассаж, равно как и заметное старание
автора придать ему поэтическую возвышенность, свидетельствуют о том,
насколько сильным, незабываемым событием врезался этот бой в его память:
«А потом приходит сырая, холодная ночь во Фландрии, в течение которой мы
молча совершаем свой марш, а когда затем начинает уже вырисовываться из
тумана день, тут вдруг с шипением появляется над нашими головами железный
привет и, произведя громовой хлопок, осыпает наши ряды шрапнелью,
врезающейся в мокрую землю; но ещё до того как рассеивается это маленькое
облако, навстречу первому посланцу смерти грохочет из двухсот глоток первое ура.
А затем раздался треск и грохот, пение и вой, и вот уже загорелись глаза, и
каждый бросился вперёд, все быстрее, пока вдруг на засеянных свёклой и
разделённых живыми изгородями полях не вспыхнул бой – рукопашный бой. А
издали уже доносились до наших ушей звуки песни, они были все ближе и ближе,
текли от роты к роте, и вот тут, когда смерть уже деловито ворвалась в наши ряды,
песня пришла и к нам, и мы понесли её ещё дальше: „Германия, Германия
превыше всего, превыше всего на свете!“
На протяжении всей войны Гитлер был связным между штабом полка и
передовыми позициями, и это задание, когда ему приходилось полагаться только
на самого себя, отвечало его характеру одиночки. Один из его тогдашних
командиров потом вспоминал о нём как о «спокойном, несколько невоенного вида
человеке, который поначалу ничем не отличался от своих товарищей». На него
можно было положиться, как на добросовестного и, по словам того же источника,
солидного человека. Но и здесь он считался чудаком, «чокнутым», как почти
единодушно говорили о нём другие солдаты. Часто сидел он «в углу, с каской на
голове, погруженный в свои мысли, и никто из нас не мог вырвать его из этой
апатии» Все оценки, а их за эти почти четыре года наберётся довольно много,
звучат так же или примерно так же, ни одна из них не производит живого
впечатления, но эта их бесцветность отражает серость самого объекта.
Даже те эксцентричные черты, которые его отличали, носят на удивление
безличностный характер и высвечивают не столько его личность, сколько
принципы, коим он следовал. Примечательно, что случавшиеся у него порою
словоизвержения, с помощью которых он освобождался от своих раздумий,
касались не тягот солдатской жизни, которых была тьма, а выражали его страх за
победу, подозрения в предательстве и в наличии невидимых врагов. Нет ни одного
эпизода, который придавал бы ему индивидуальный облик, ни одного признака
какой-либо самобытности, а единственная история, которая дошла из того времени
и вошла потом во все хрестоматии, действительно, является не чем иным, как
хрестоматийным рассказом о том, как однажды Гитлер, будучи послан с
донесением, наткнулся у Мондидье на отряд из пятидесяти французов и как он
благодаря своей находчивости, мужеству и хитрости сумел их обезоружить, взять в
плен и привести к своему командиру.
Его образцовое усердие казалось прямо-таки перерисованным с картинки
патриотического календаря, а по сути дела было просто иной формой ухода от
окружающего мира, бегством в мир стереотипов. Во время одной
разведывательной операции он вырывает своего командира из-под огня
неожиданно заговорившего пулемёта противника, «заслонив его собой», и умоляет
«не дать полку за такой короткий срок во второй раз потерять своего командира».
Конечно же, он был – вопреки всем имевшим потом место, но диктовавшимся
политическими соображениями сомнениям – храбрым солдатом. Уже в декабре
1914 года его наградили «железным крестом» 2-й степени, и «это был самый
счастливый день моей жизни, – пишет он портному Поппу, – правда, мои товарищи,
которые тоже его заслужили, почти все погибли». В мае 1918 года его награждают
полковой грамотой за храбрость перед лицом врага, а 4 августа того же года –
редким для рядового «железным крестом» 1-й степени.
Правда, конкретный повод для этой награды так и остался невыясненным до
сегодняшнего дня, сам же Гитлер об этом никогда не говорил – предположительно,
чтобы не афишировать тот факт, что наградили его по представлению полкового
адъютанта еврея Хуго Гутмана. И в истории полка нет об этом ни слова, а
имеющиеся свидетельства сильно рознятся друг с другом. В них либо
утверждается – явно имея в виду упоминавшуюся историю, – будто Гитлером был
взят в плен английский патруль из пятнадцати человек, либо рассказывается о
полном драматизма задержании им десяти, двенадцати или даже двадцати
французов, причём Гитлеру приписывается даже свободное владение французским
языком, хотя в действительности тот знал по-французски лишь одно-два
выражения, да и те нетвёрдо. А в ещё одном свидетельстве утверждается, будто он
под сильным огнём сумел пробраться на батарею и тем самым предотвратил
грозящий обстрел собственных позиций. Вероятнее же всего, награду он получил
не за какой-то отдельный подвиг, а за свою добросовестную, хотя и незаметную
службу в течение всех этих лет. Но что бы ни было поводом, в плане будущего
фронт оказал Гитлеру неоценимую услугу. Он дал ему, австрийцу, в определённом
смысле более высокое право считать своей родиной Германию и тем самым вообще
создал необходимые предпосылки для успешного начала его карьеры – благодаря
фронту было обретено и легитимировано право Гитлера на решающий
политический голос, равно как и право на политических приверженцев.
А вот в самой армейской среде, среди солдат-камерадов, его экзальтированное
чувство ответственности, его ефрейторское беспокойство за весь ход военных
событий часто вызывали критическую реакцию: «Мы все его ругали,» – вспоминал
потом один из его однополчан, а другие говорили: «Ну, чокнутый хочет ещё
нашивку заработать». На его худом, желтоватом лице постоянно лежал отпечаток
подавленности. И хотя нельзя сказать, что его совсем уж не любили, – нет, скорее
чувствовали, что он, как и раньше, держал всех на расстоянии, благодаря чему и
ощущал, что он не такой, как его камерады. В отличие от них у него не было семьи,
он не получал и почти не писал писем, не разделял он и банальных солдатских
привычек, их забот, не терпел их историй о бабах и их гогота: «Ничто я так
ненавидел, как эту грязь», – скажет он потом, вспоминая об этом времени, и будет
уверять, что вместо всего этого он много размышлял над проблемами жизни, читал
Гомера, Евангелие и Шопенгауэра, так что война заменила ему тридцать лет учёбы
в университете. Будучи упрямее, чем все они, он полагал,
