склонность демонстрировать собственные убеждения и воззрения на примерах
практики противника, то и свои принципы психологического воздействия он
показывает сначала на примере вражеской пропаганды в первой мировой войне.
Надо сказать, что тезис о превосходстве противника в сфере ведения
психологической войны отвечал весьма распространённому представлению самой
немецкой публики. По сути, этот тезис был не чем иным, как одной из легенд,
которые пытались лежащими вне военной сферы причинами объяснить гордой
своей военной мощью нации то, что было для неё слишком необъяснимым, – а
именно, почему же после стольких побед на поле боя, после стольких усилий и
жертв Германия все равно проиграла войну. И Гитлер с характерной для него
мешаниной из проницательности и косности, что делало его умным и в его
заблуждениях, ухватился за такую вот прозрачную попытку объяснения исходным
пунктом для своих взглядов на суть и эффект пропаганды: она должна быть
общедоступной, должна обращаться не к тем, кто образован, а «вечно только к
массе», её уровень должен устанавливаться в соответствии со способностью
духовного восприятия самого ограниченного из тех, кому она адресуется; затем к
её условиям относятся следующие: надо, чтобы она содержала постоянно
повторяемые лозунги и концентрировалась на немногих понятных целях, чтобы
всегда обращалась только к чувству, а ни в коем случае к разуму, и чтобы
решительно отказывалась от какой бы то ни было объективности; недопустима
даже тень сомнения в собственной правоте, ибо есть только «любовь или
ненависть, правота или неправота, истина или ложь, но не бывает, чтобы половина-
наполовину» – и все это, как, собственно, и всегда и везде у него, отнюдь не
оригинальные мысли; но та энергия, с которой он мыслил, та свобода, с которой он
подчинял массы, подчинял их ограниченность, недалёкость и инертность, не
пренебрегая ими, а делая тем не менее инструментами своих целеустремлений, и
дадут ему скоро значительное превосходство перед всеми его соперниками и
другими претендентами на расположение этих масс.
И первое предчувствие такого превосходства пришло к нему уже теперь. Ведь то,
что пережил он как раз на последнем этапе войны, рассматривалось им как
подтверждение и углубление опыта, накопленного в венские годы, а именно – что
без масс, без знания их слабостей, достоинств и взглядов политика уже
невозможна; и к обожествляемому идолу Карлу Люгеру присоединились великие
демагоги-демократы Ллойд Джордж и Клемансо, а позднее – правда, более
бледным и небогатым на идеи – американский президент Вильсон; однако же
одной из основных причин все более открыто проявлявшейся немецкой слабости,
считал Гитлер, было то, что ни для одного из этих народных вождей из стана
союзников у рейха не нашлось хотя бы приблизительного по силе оппонента.
Изолированные от народа и неспособные осознать его возрастающее значение,
германские правящие круги застыли, столь же высокомерные, сколь и
беспомощные в своём консервативном оцепенении, на устаревших позициях.
Осознание их фиаско является одним из крупнейших и непреходящих впечатлений
Гитлера, относящихся к тому времени. Трезвые, без предубеждений, ностальгии и
сентиментальности, которые представляют собой характерную черту слабости
уходящих со сцены правящих слоёв, мысли Гитлера заняты лишь конечными
результатами. По этой причине он восхищается даже самыми безвкусными
инсинуациями вражеской пропаганды, рисовавшей немецких солдат мясниками,
склонявшимися над отрубленными руками детей или вспоротыми животами
беременных женщин, – ведь в таких картинах использовался колдовской эффект
страха, использовалась механика непрерывного самонагнетения представлений об
ужасах в фантазии самого низкого пошиба.
В не меньшей степени поражает его вновь мобилизующая сила идей – ведь
лозунгам крестового похода, с помощью которых союзники придали своему делу
столь привлекательную вывеску, будто они защищают от сил варварства и
погибели не больше и не меньше как весь мир со всеми его святыми ценностями и
тем самым выполняют священную миссию, германская сторона всерьёз ничего
противопоставить не смогла. И тем фатальнее было то, что под влиянием первых
военных успехов она отказалась от не лишённого эффективности тезиса о чисто
оборонительном характере войны и все более откровенно стала выражать своё
стремление к победному миру с аннексиями, не понимая, что для такого рода
устремлений миру нужны оправдания; во всяком случае, нельзя было делать здесь
ставку на одну лишь потребность в пространстве и территориальном расширении
для нации, вообразившей, что она опоздала. А между тем в конце 1917 года из
побеждённой России пришло в сопровождении заклинаний об идее социального
освобождения предложение «справедливого и демократического мира без
аннексий и в соответствии с правом народов на самоопределение, коего
настойчиво желают измученные и истерзанные классы рабочих и трудящихся всех
стран»; с другой стороны, в начале 1918 года Вудро Вильсон выступил перед
конгрессом с изложением всеобъемлющей концепции мира, которая была
призвана сделать «мир пригодным и надёжным для жизни людей», и создавала
привлекательную картину строя справедливости, политического и нравственного
самоопределения, без насилия и агрессии. И эти идеи перед лицом ставшей
беспомощной в идеологическом плане власти рейха неминуемо должны были
найти широкий отклик в обессилевшей от лишений стране. Рассказывают один
примечательный для того времени эпизод, связанный с неким офицером
германского генерального штаба, который осенью 1918 года во внезапном
прозрении ударил себя кулаком по лбу и воскликнул: «Знать, что есть идеи, с
которыми мы должны воевать, и что мы проигрываем войну, потому что ничего не
знали об этих идеях!»
В этом контексте и тезис о невоенных причинах поражения Германии, в
многочисленных вариантах ставший позднее составной частью оправдательного
репертуара правых, объяснялся не только зигфридовым комплексом нации,
желавшей услышать, что побеждена она не в открытом бою, а скорее вероломством
и предательством, – в этом утверждении содержался и более глубокий смысл.
Германия и в самом деле была побеждена не на полях сражения, хотя и по-
другому, нежели это излагали национальные витии, – устаревшая, ставшая
анахронизмом политическая система показала себя слабее более современного
демократического строя. И тут впервые Гитлером овладела мысль, что нельзя
успешно противодействовать идее одним лишь развёртыванием силы – всегда
нужна помощь какой-то другой, убеждающей идеи: «Любая попытка победить
мировоззрение средствами силы в конечном итоге терпит неудачу, пока борьба не
принимает форму наступления ради новой духовной позиции. Только в борении
двух мировоззрений друг с другом оружие жестокого насилия, применённое твёрдо
и безжалостно, способно принести решающий успех той стороне, которую оно
поддерживает». Конечно, следует исходить из того, что эта сформулированная
позже мысль носила во время войны лишь смутные и эскизные очертания, была
скорее предчувствием, нежели ощущением проблемы, и всё-таки она, при всей её
расплывчатости, явилась одним из его важнейших обретений в военные годы.
Между тем летом 1918 года снова казалось, что победа Германии ближе, чем когда
бы то ни было. За несколько месяцев до этого рейх добился значительного успеха,
несравнимого с теми мимолётными викториями на полях сражений, которые
только истощали страну, – в начале марта Германия продиктовала в Брест-
Литовске свои условия мира России, а примерно месяц спустя – Бухарестским
договором с Румынией – ещё раз продемонстрировала самым наглядным образом
свою явную мощь. Тем самым окончилась и война на два фронта, и германская
армия на западном фронте, имевшая теперь двести дивизий с почти тремя с
половиной миллионами личного состава, сравнялась по своей мощи с силами
союзников. Правда, по оснащению и вооружённости она значительно уступала
противнику, к примеру, против 18 000 орудий в армиях Антанты у немецкой
стороны было только 14 000. И всё же, поддерживаемое новой, хотя и не
стопроцентной, верой общественности, верховное командование германской армии
уже в конце марта предприняло первое из пяти наступлений, которые ещё до
прибытия американских войск потребуют крайнего напряжения всех сил и
принятия единственного решения. У немецкого народа только один выбор –
победить или умереть, – так заявил Людендорф, и в этом заявлении проглядывает
та же страсть к азартной игре по-крупному, которая впоследствии будет
характерна и для Гитлера.
Мобилизовав все оставшиеся силы, охваченные после столь многих бесплодных
побед и оказавшихся напрасными лишений упрямой решимостью добиться
прорыва по всему фронту, а тем самым и победы, немецкие войска перешли в
наступление. Гитлер вместе с полком Листа принял участие в этих боях – сначала
в преследовании отступающего противника под Мондидье-Нуайоном, а затем в
сражениях у Суассона и Реймса. Тогда немецким соединениям удалось в течение
первых недель лета оттеснить британские и французские армии и оказаться на
расстоянии почти шестидесяти километров от Парижа.
Однако затем наступление захлебнулось. В очередной раз германские армии
проявили ту фатально ограниченную силу, которая принесла им лишь кажущиеся
победы. Оплаченные большой кровью жертвы, понадобившиеся для этого успеха,
доводившая до отчаяния нехватка резервов и, наконец, успехи оборонительной
тактики противника, которому удавалось после каждого немецкого прорыва вновь
стабилизировать фронт, – все это либо держалось в тайне от публики, либо в пылу
триумфа не замечалось ею. Даже 8 августа, когда немецкие операции давно уже
замерли, а союзники перешли в контрнаступление на широком фронте, и немецкие
позиции – в первую очередь у Амьена – были прорваны, верховное командование
германской армии все ещё настаивало на своих ошибочных планах, хотя согласно
собственной же радикальной альтернативе должно было, коль скоро победы
добиться не удалось, признать своё поражение. Давно уже осознав безнадёжность
ситуации, оно тем не менее признавало всего несколько сдержанных мазков, лишь
в чём-то омрачивших теперь общую картину немецкой непобедимости.
Результатом же стало то, что общественность страны летом 1918 года считала
победу и долгожданное окончание войны близкими, как никогда, в то время как в
действительности на повестке дня уже стояло поражение, и мало найдётся иных
столь же очевидных свидетельств этих иллюзий, как рассуждения Гитлера о
бессилии и неэффективности немецкой пропаганды, хотя он и делал из своих
неправильных представлений в общем-то правильные выводы. Даже среди
ответственных политиков и генералитета в ходу были самые безрассудные
ожидания.
Тем чувствительнее оказалось для всех внезапное столкновение с реальностью,
когда 29 сентября 1918 года Людендорф потребовал от спешно собранного
политического руководства немедленного начала поисков перемирия и, будучи на
нервном пределе, призвал отбросить мысли о какой-то тактической подстраховке.
Примечательно, что ранее он не допускал возможности провала наступления и
поэтому с негодованием отвергал все предложения, направленные на то, чтобы
подстраховать военную операцию политическими средствами. У него даже не было
какой-либо точно определённой стратегической цели; во всяком случае, на
заданный ему кронпринцем соответствующий вопрос он дал лишь раздражённый,
хотя и весьма характерный ответ: «Мы роем яму. А дальше – что получится». А
когда принц Макс Баденский спросил, что может произойти в случае неудачи,
Людендорф взорвался: «Ну, тогда Германии придётся погибнуть».
Столь же неподготовленная политически, сколь и психологически, нация,
верившая, по выражению одного современника, в превосходство своего оружия так
же, «как в Евангелие», рухнула в тартарары. Есть одно высказывание Гинденбурга,
оно настолько же поучительно, как и трудно понимаемо, и свидетельствует, как
тяжело умирали иллюзии нации. После признания Людендорфа, что война
проиграна, старый фельдмаршал, выступая, потребовал тем не менее от министра
иностранных дел приложить все силы, чтобы добиться аннексии лотарингских
рудников. Здесь впервые проявилась та особая форма нежелания считаться с
реальностью, с помощью которой многие – и их количество росло – спасались от
национальных бед и депрессии и все последующие годы вплоть до опьяняющей
весны 1933 г. Эффект этого шокового перехода «от победных фанфар к
надгробному песнопению поражения» переоценить невозможно. Отрезвляющий
удар наложил такой отпечаток на историю последующих лет, что, можно сказать,
её нельзя по-настоящему понять без этого события.
И с особенной силой оно поразило задумчивого, нервного ефрейтора, служившего
в полку Листа и смотревшего на войну
