непроходимой осталась пропасть между идеей и делом. Правда, левые
революционеры, главным образом до убийства их выдающихся вождей Розы
Люксембург и Карла Либкнехта контрреволюционными военными, отпугнули
страну в середине января волнениями, беспорядками и стачками, от которых было
рукой подать до гражданской войны. Но то, что оказалось исторически
безуспешным, все же не осталось только лишь в силу этого без последствий.
Дело в том, что запутавшееся и лишённое ориентиров общество уже в скором
времени все схватки и столкновения того этапа стало сваливать на
республиканский строй, который на самом-то деле лишь оборонялся, – все
ставилось в вину «революции», а государство, которое родилось наконец в те
несчастливые времена, в самом широком сознании непостижимым образом
ассоциировалось уже не только с восстанием, поражением и национальным
унижением – эти представления стали теперь все в большей степени сливаться с
картинами уличных боев, хаоса и непорядка в обществе, что всегда мобилизовало
мощные защитные инстинкты нации. Ничто не повредило так республике и её
успехам в общественном сознании, как тот факт, что у её истоков стояла
«грязная», да и к тому же половинчатая революция. Вскоре у подавляющей части
населения, даже в умеренных в политическом отношении кругах, в памяти от тех
месяцев не осталось ничего, кроме стыда, печали и отвращения.
Условия Версальского мирного договора ещё более усугубили эту неприязнь.
Нация чувствовала себя втянутой в оборонительную войну, абстрактная дискуссия
во второй половине войны о её цели едва ли была понята национальным сознанием,
в то время как ноты американского президента Вильсона породили самые широкие
иллюзии, будто крушение монархии и принятие западных конституционных
принципов смягчат гнев победителей и настроят их примирительно по отношению
к тем, кто, по сути, делал не что иное, как продолжал все так же вершить делами в
бозе почившего режима уже после его кончины. Многие верили также, что
«мирный мировой порядок», основы которого, как это прокламировалось в самом
Версальском договоре, оным договором закладывались, исключал и стремление
отомстить, и акты явной несправедливости, да и любые формы диктата вообще.
Время этих вполне объяснимых, но всё же несбыточных надежд очень точно было
названо «утопией периода прекращения огня». Тем растеряннее, буквально
возгласом возмущения, реагировала страна на то, какими условиями стало
обставляться заключение мирного договора в начале мая 1919 года. Это
общественное возбуждение нашло своё политическое отражение в отставке
канцлера Филиппа Шайдемана и министра иностранных дел графа Брокдорфа-
Ранцау.
Сегодня совершенно ясно, что внешнеполитические условия были поставлены
державами-победительницами с мстительной и оскорбительной обдуманностью.
Конечно, было понятно, почему они открыли конференцию 19 января 1919 года – в
день, когда почти за пятьдесят лет до того был провозглашён германский рейх, и
выбрали местом подписания договора тот же Зеркальный зал, где проходила
церемония этого провозглашения; но тот факт, что датой подписания мирного
договора было установлено 28 июня – день годовщины убийства австрийского
престолонаследника Франца Фердинанда в Сараево, – находился в циничном
противоречии с помпезными заверениями Вильсона о чистоте намерений
победителей.
Вообще накладывавшийся договором груз был не столько материального, сколько
психологического характера, и это травмировало всех, и правых, и левых, все
лагери и все партии, и порождало чувство несмываемого унижения.
Территориальные притязания, возмещение убытков и репарации, вызвавшие
поначалу по меньшей мере столь же ожесточённую полемику, конечно же, не
были такими «по-карфагенски жестокими», как об этом потом говорили, и,
несомненно, вполне выдерживали сравнение с теми условиями, которые рейх
ставил в Брест-Литовске России и в Бухаресте Румынии, – невыносимыми же, по-
настоящему оскорбительными и воспринимавшимися как «позор» – и это сыграет
вскоре весьма агрессивно-стимулирующую роль в агитации правых – были те
положения договора, которые затрагивали момент чести, и в первую очередь
статья 228, требовавшая выдачи поимённо перечисленных немецких офицеров для
предания их военным судам союзников, а также пресловутая статья 231,
однозначно приписывавшая моральную вину за развязывание войны Германии.
Совершенно очевидными были противоречия и проявления непорядочности во всех
440 статьях этого договора-трактата, которым победители предъявляли свои
законные притязания в позе всемирного судьи и взывали к покаянию в грехах,
когда на деле-то речь шла об интересах, – вообще всему договору был присущ
абсолютно бессмысленный, хотя и вполне объяснимый дух жаждавшего мести
морализирования, чем он породил столько ненависти и дешёвых насмешек. Да и в
самих странах Антанты договор подвергался ожесточённой критике. Например,
право на самоопределение, возведённое в заявлениях американского президента в
степень принципа всемирного примирения, отбрасывалось везде там, где оно
могло бы проявиться в пользу рейха: такие чисто немецкие территории как
Южный Тироль, Судетская область или Данциг отбирались либо получали
самостоятельность, а вот на объединение Германии с немецкой частью
разгромленной габсбургской монархии был, напротив, просто-напросто наложен
запрет; наднациональные государственные образования были в одном случае –
Австро-Венгрия – разрушены, а в других – Югославия, Чехословакия – созданы
заново, и вообще, национализм получал триумфальное одобрение, но
одновременно и – в идее Лиги наций – своё отрицание, – едва ли хоть одна из
проблем, являвшихся, собственно говоря, предметом развернувшегося в 1914 году
противоборства, нашла своё разрешение в этом трактате-договоре, слишком уж
явно игнорировавшем ту мысль, что высшая цель любого мирного договора есть
мир.
Вместо этого оказалось в значительной степени разрушенным сознание
европейской солидарности и общей судьбы, сохранявшееся на протяжении
поколений и продолжавшее жить вопреки войнам и страданиям. Новое
миротворчество не проявило особого желания к восстановлению этого сознания.
Германия, во всяком случае, была, строго говоря, навсегда отлучена от него,
поначалу её даже не допустили в Лигу наций. Такая дискриминация ещё в большей
мере, чем когда бы то ни было, отвернула её от европейской общности, и
оставалось лишь вопросом времени, когда появится человек, который поймает
победителей на слове и вынудит их отнестись к своему лицемерию всерьёз. Гитлер
и впрямь обязан немалой долей своих первоначальных внешнеполитических
успехов тому факту, что выдавал себя – не без показного простодушия – за самого
что ни на есть решительного приверженца Вильсона и версальских максим и не
столько за противника, сколько вершителя некоего прежнего утраченного
порядка. «Страшные времена начинаются для Европы, – написал один из самых
проницательных наблюдателей в тот день, когда в Париже был ратифицирован
мирный договор, – духота перед грозой, которая, вероятно, окончится ещё более
страшным взрывом, чем мировая война».
Во внутриполитическом плане возмущение положениями мирного договора ещё
больше усилило настроение антипатии к республике – ведь она оказалась
неспособной оградить страну от тягот и бесчестия этого «позорного диктата».
Собственно говоря, только теперь по-настоящему и выяснилось, насколько же
непопулярной она была – во всяком случае, в этой форме, – являясь результатом
смятения умов, случая, усталости и ожиданий мира. К тем многим сомнениям,
которые порождались её бессилием во внутренней политике, добавилась теперь и
дурная репутация, которую заработала она слабостью своей внешней политики, и
все большему числу людей слово «республика» стало уже представляться вскоре
синонимом позора, бесчестия и беспомощности. Так или иначе, но ощущение,
будто республика была навязана немецкому народу обманом и принуждением и
является чем-то абсолютно чуждым ему, закрепилось и, в общем и целом, уже не
менялось. Правильно, конечно, что несмотря на весь этот груз у неё были все же
шансы, но даже в немногие счастливые свои годы она «не сумела по-настоящему
привлечь к себе ни преданности, ни политической фантазии людей».
Значение всех этих событий состояло в том, что они дали мощный толчок процессу
политизации общественного сознания. Широкие слои, находившиеся до того в
политическом подполье, оказались вдруг преисполненными политических
страстей, надежд и отчаяний, и эти настроения захватили в лазарете в Пазевальке
и повлекли за собой и Гитлера, которому было в то время уже около тридцати лет.
У него было смутное, но одновременно радикальное ощущение несчастья и
предательства. И хотя это ощущение приблизило его на один шаг к политике, но
само решение стать политиком, которое он связывает в «Майн кампф» с
ноябрьскими событиями, пришло, несомненно, позднее, – скорее всего, в тот
поразительный момент примерно год спустя, когда он в чаду маленького
помещения выступил в гипнотическом возбуждении перед небольшой аудиторией,
открыл в себе талант оратора и увидел вдруг выход из страхов безнадёжно
блокированного существования в какое-то будущее.
Это утверждение подкрепляется, во всяком случае, его поведением в течение
последующих месяцев. Когда Гитлер в конце ноября, уже выздоровев, был выписан
из лазарета в Пазевальке, он тут же направился в Мюнхен и прибыл в запасной
батальон своего полка. И хотя этот город, сыгравший в ходе ноябрьских событий
немалую роль и положивший начало свержению германских княжеских династий,
буквально вибрировал от политического возбуждения, Гитлер остался ко всему
этому безучастен и, вопреки его позднейшим заверениям о созревшем решении
заняться политикой, ни интереса, ни причастности к этим событиям не проявил.
Весьма скупо он заметит, что власть «красных» вызвала у него отвращение; но
поскольку такое же отношение к «красным» было у него и после – да и в принципе,
по его же собственным словам, на протяжении всего существования республики, –
это замечание едва ли можно рассматривать как оправдание его слабого интереса
к политике. Не имея никакой цели, но ощущая потребность хоть в каком-то
занятии, он в начале февраля записывается, в конце концов, добровольцем в
службу охраны лагеря для военнопленных, находившегося близ Траунштайна
неподалёку от австрийской границы. Когда же примерно месяц спустя
военнопленных – несколько сот французских и русских солдат – выпустили, а
лагерь вместе с его охраной расформировали, он вновь оказался не у дел и в
растерянности вернулся назад в Мюнхен.
Поскольку он не знал, куда ему деться, то снова занял койку в казарме в
Обервизенфельде. Вероятно, это решение далось ему нелегко, потому что оно
принуждало его вступить в Красную армию, взявшую к тому времени власть, и
носить на рукаве её красную повязку. Но так или иначе, ему пришлось с этим
смириться и встать на сторону победивших революционеров, хотя он мог бы
вступить в один из добровольческих отрядов, либо в иную воинскую часть, не
связанную с «красной» властью. И это едва ли не лучшее доказательство того,
насколько слаборазвитым было ещё в то время его политическое сознание и
насколько низким – его политическое чутьё, которое потом, как говорят, заставило
его впадать в ярость уже при самом упоминании слова «большевизм», – вопреки
всему позднейшему украшательству, его политическое безразличие на том этапе
явно было сильней унизительного чувства оказаться солдатом армии мировой
революции.
Впрочем, у него и не было никакого выбора, кроме армии. Милитаризованный мир
был по-прежнему единственной социальной системой, в которой он ощущал себя
дома, демобилизоваться означало бы для него вернуться в тот анонимный мир
потерпевших крушение, откуда он пришёл. Потом Гитлер сам засвидетельствует,
что он отчётливо представлял всю безысходность своего личного положения: «В
это время в моей голове роились бесконечные планы. Целыми днями обдумывал я,
что же вообще можно сделать, но всякий раз итогом всех размышлений была
трезвая констатация того, что я, не имея имени, не имею и ни малейшего условия
для какого-нибудь целесообразного дела.» Это замечание демонстрирует,
насколько далёк оставался он и теперь от мысли о работе, о хлебе насущном и
гражданском ремесле; больше всего его мучило сознание отсутствия имени. Если
верить его автобиографии, как раз в это время он навлекает на себя своими
политическими выступлениями «недовольство Центрального совета»
правительства Баварской советской республики, и в конце апреля будто бы его
даже решают арестовать, но он, угрожая карабином, обращает команду,
пришедшую взять его, в бегство. На самом деле
