организацию этих движений, а само явление фюрера представляло собой не что
иное, как поднятую на сверхчеловеческую высоту, магически вознесённую
потребностью в вере и стремлением к преданности фигуру офицера-командира.
Маршировка по всем мостовым Европы демонстрировала убеждение, будто бы и
проблемы общества эффективнее всего могут быть решены моделями наподобие
военных. Именно их ригоризм и обладал мощной притягательной силой – прежде
всего для ориентирующейся на будущее молодёжи, которая в войне, революции и
хаосе открыла для себя веру в «геометричность» порядка.
Названные мотивы лежали в основе полумилитаризованных внешних форм этих
движений, их обмундирования, ритуала приветствия и доклада, стойки «смирно», а
также пёстрой, хотя и сводившейся к немногим элементам символики –
преимущественно это крест (от креста Святого Олафа в норвежском «нашонал
самлинг» до красного андреевского креста у национал-синдикалистов Португалии),
либо стрелы, ликторские пучки, косы, – и все это непременно воспроизводилось
как символ принадлежности на флагах, значках, штандартах и нарукавных
повязках. Значение этих элементов состояло не только в отказе от старой
буржуазной традиции ношения сюртуков и стоячих воротничков – скорее, они
казались более точно отвечавшими строгому, техническому, наделённому чертой
анонимности духу времени. Одновременно же обмундирование и военная
атрибутика позволяли затушёвывать общественные антагонизмы и подниматься
над серостью и эмоциональной нищетой цивильного быта.
Соединение мелкобуржуазных и военных элементов, столь характерное именно
для национал-социализма, с самого начала придаёт НСДАП весьма своеобразный,
двойственный характер. Он выражается не только в организационном
размежевании между штурмовыми отрядами (СА) и Политической организацией
(ПО), но и проявляется в вводящей в заблуждение разнородности её состава.
Убеждённые идеалисты стоят тут в одном строю с оступившимися в социальном
плане, с полууголовными и оппортунистами, образуя пёструю смесь из жажды
дела, стремление выстоять, нежелания трудиться, поиска выгоды и
иррационального активизма. Отсюда же родом и присущая большинству
фашистских организаций подавленная консервативность. Ведь хотя они и
заявляли, что служат разрушенному и оскорблённому миропорядку, но там, где это
было в их власти, они демонстрировали лишённую традиций охоту к переменам.
Характерной для них была единственная в своём роде мешанина из средневековья
и нового времени, авангардистское восприятие, обращённое спиной к будущему и
поселившее своё пристрастие к фольклору в заасфальтированных эмпиреях
тоталитарного государства принуждения. В очередной раз снились им выцветшие
сны их предков, и они славили то прошлое, в размытых контурах которого являлись
им надежды на славное, ориентированное на территориальную экспансию будущее
– в образе Римской империи, Испании его католического величества, Великой
Бельгии, Великой Венгрии, Великой Финляндии. Вступление Гитлера на путь
борьбы за гегемонию – наиболее планомерное, хладнокровное и реалистическое
предприятие при поддержке целого арсенала современных технических средств –
развёртывалось в обрамлении витиеватых реквизитов и символов, это была
попытка завоевания мирового господства под знаком соломенной крыши и
передававшегося по наследству крестьянского двора, под знаком народного танца,
праздника солнцеворота и материнского креста. Томас Манн назвал это
«взрывающейся архаичностью».
И всё же за всем этим всегда стояло нечто большее, нежели какая-то лишённая
рефлексов реакционная воля. То, на что претендовал Гитлер, было не больше и не
меньше как исцеление всего мира. Он отнюдь не собирался просто вернуть добрые
старые времена, а ещё меньше – их феодальные структуры, как это полагали
сентиментальные реакционеры, которые в течение долгого времени будут
сопровождать и поддерживать его на пути. То, что он взялся преодолеть, было не
чем иным, как самоотчуждением человека, вызванным процессом развития
цивилизации.
Правда, ставку при этом он делал не на экономические или социальные средства,
которые презирал; подобно одному из апологетов итальянского фашизма, он
считал социализм «омерзительным возбуждением предъявляющего свои права
желудка». Скорее, его намерение нацеливалось на некое внутреннее обновление,
где компонентами были кровь и потёмки души, т. е. не на политику, а на
высвобождение инстинкта, – по своим замыслам и лозунгам фашизм представлял
собой не классовую, а культурную революцию, и претендовал он на то, чтобы
служить не освобождению, а избавлению людей. И вызванный им мощный
резонанс, конечно же, объясняется ещё и тем, что он искал Утопию там, где, если
следовать естественному движению человеческого духа, только и мог находиться
во всех его ипостасях тот самый утерянный рай, – в архаичной, мифической
первобытности. Доминирующий страх перед будущим усиливал тягу к
перенесению всех апофеозов в прошлое. Во всяком случае, в фашистской
«консервативности» проявлялось желание революционным путём повернуть
историческое развитие вспять и ещё раз вернуться к отправной точке, в те лучшие,
определяющиеся природой, гармоничные времена до начала вступления на
ложный путь. В одном из писем 1941 года Гитлер напишет Муссолини, что
последние пятнадцать столетий были не чем иным, как паузой, а теперь история
собирается «вернуться на прежние пути». И если даже в его задачу не входило
восстановление допотопных порядков, то восстановить их систему ценностей, их
мораль перед лицом врывавшихся со всех сторон сил распада ему хотелось:
«Наконец-то плотина против надвигающегося хаоса!» – так провозглашал Гитлер.
Так что, вопреки всей революционной выразительности, национал-социализм
никогда не был в состоянии скрыть свой оборонительный характер, являющийся
его сутью и находящийся в очевидном противоречии с той смелой гладиаторской
позой, которую он любил принимать. Конрад Хайден назвал фашистские идеологии
«хвастовством во время бегства», «страхом перед восхождением, перед новыми
ветрами и незнакомыми звёздами, протестом жаждущей покоя плоти против не
знающего покоя духа». И именно этим оборонительным настроем было
продиктовано высказывание самого Гитлера вскоре после начала войны против
Советского Союза, что теперь он понимает, почему китайцы решили отгородить
себя стеной, и у него вот тоже возникло искушение «помечтать о таком гигантском
вале, который отгородит новый восток от среднеазиатских масс. Вопреки всей
истории которая учит, что в огороженном пространстве наступает упадок сил».
Превосходство фашизма по отношению ко многим его конкурентам объясняется
поэтому не в последнюю очередь тем, что он острее осознал суть кризиса времени,
чьим симптомом был и он сам. Все другие партии приветствовали процесс
индустриализации и эмансипации, в то время как он со всей очевидностью
разделял страхи людей и пытался заглушить эти страхи, превращая их в бурное
действо и драматизм и привнося в прозаические, скупые будни магию
романтических ритуалов – факельные шествия, штандарты, черепа со
скрещёнными костями, боевые призывы и возгласы «хайль!», «новую помолвку
жизни с опасностью», идею «величественной смерти». Современные задачи он
ставил людям в окружении маскарадных аксессуаров, напоминающих о прошлом.
Но его успех объясняется ещё и тем, что он выказывал пренебрежение к
материальным интересам и рассматривал «политику как сферу самоотречения и
жертвы индивидуума ради идеи». Тем самым он полагал, что отвечает более
глубоким потребностям, нежели те, кто обещал массам более высокую почасовую
оплату. Кажется, он раньше всех своих соперников уяснил, что
руководствующийся будто бы только разумом и своими материальными
интересами человек, как это считали марксисты и либералы, был некой
чудовищной абстракцией.
Вопреки всем своим однозначно реакционным чертам, он тем самым куда более
действенно, нежели его антагонисты, стал соответствовать страстной тоске
времени по коренному повороту; казалось, только он один и выражал ощущение
эпохи, что все идёт совсем не так и что мир оказался на великом ложном пути.
Меньшая притягательная сила коммунизма объяснялась не только его репутацией
классовой партии и вспомогательного отряда чужеземной державы – скорее, тот
навлекал на себя и смутное подозрение в том, что и сам-то был одним из элементов
этого ложного пути и одним из возбудителей той болезни, за рецепт от которой он
себя выдавал, – не радикальный отказ от буржуазного материализма, а лишь его
инверсия, не слом несправедливого и неспособного строя, а обезьянье подражание
ему и его зеркальное отражение, только вверх ногами.
Непоколебимая, порою кажущаяся экзальтированной уверенность Гитлера в своей
победе и была ведь всегда в немалой степени продиктована его убеждённостью в
том, что он – единственный истинный революционер, ибо он вырвался из тисков
существующего строя и восстановил в правах человеческие инстинкты. В союзе с
ними Гитлер и видел свою непобедимость, ибо они, в конечном счёте, всегда
прорываются «сквозь экономические интересы, сквозь давление общественного
мнения и даже сквозь разум». Конечно, обращение к инстинкту повлекло за собой
немало проявлений неполноценности и человеческой слабости, да и традиция,
честь которой хотел восстановить фашизм, была во многом только искажённым
отражением оной, как и прославлявшийся им порядок – всего лишь театром
порядка. Но когда Троцкий презрительно называл приверженцев фашизма
«человеческой пылью», он только демонстрировал этим характерную
беспомощность левых в понимании людей, их потребностей и побуждений, что и
имело своим следствием столь многочисленные заблуждения при оценке эпохи у
тех, кто полагал, что лучше других понимает её дух и назначение.
И дело тут не только в потребности в романтике, которую удовлетворял фашизм.
Порождённый страхом эпохи, он был стихийным восстанием за авторитет,
мятежом за порядок, и противоречие, содержащееся в такого рода формулах, как
раз и составляло его суть. Он был бунтом и субординацией, разрывом со всеми
традициями и их освящением, народной общностью и строжайшей иерархией,
частной собственностью и социальной справедливостью. Но все постулаты,
которые он сделал своими, непременно включали в себя всевластный авторитет
сильного государства. «Больше, чем когда бы то ни было, народы испытывают
сегодня тягу к авторитету, управлению и порядку», – заявлял Муссолини.
С презрением говорил он о «более или менее истлевшем трупе богини Свободы» и
считал, что либерализм уже собирается «закрыть врата своих храмов, покинутых
народом», потому что «весь политический опыт современности –
антилиберальный». И в самом деле, по всей Европе, и прежде всего в странах,
перешедших к системе либерального парламентаризма только в конце мировой
войны, наблюдались растущие сомнения в способности этой системы к
функционированию. Они проявлялись тем сильнее, чем решительнее эти
государства устремляли свой шаг к современности. Ощущение, что средств
либеральной демократии во взрывной и в силу обстоятельств кризисной обстановке
переходной фазы недостаточно, а её возможности вести за собой обретшие
самосознание массы слишком малы, распространялось с огромной быстротой. На
фоне мелочных парламентских споров, игр и беспомощных вожделений
многопартийного правления у людей пробуждалось старое желание оказаться
перед fait accompli (свершившимся фактом), а не стоять перед выбором. За
исключением Чехословакии, в период между двумя мировыми войнами во всех
государствах Восточной и Центральной Европы, а также во многих государствах
Южной Европы система парламентаризма потерпела крах – в Литве, Латвии,
Эстонии, Польше, Венгрии, Румынии, Австрии, Италии, Греции, Турции, Испании,
Португалии и, наконец, в Германии. К 1939 году осталось всего лишь девять
государств с парламентской формой правления, причём многие из них, как Третья
республика во Франции, находились в drole d’etat (странном положении), а
некоторым другим придавала стабильность монархия, так что «фашистская Европа
(была уже) в сфере возможного».
Поэтому дело тут было не в агрессивной злобе какой-то одной нации,
стремившейся перевернуть ситуацию в мире. Широкое настроение усталости,
презрения и разочарования предвещало, поверх всех границ, расставание с веком
либерализма. Оно происходило под знаком реакции и прогресса, тщеславия и
бескорыстия. В Германии уже начиная с 1921 года не было в рейхстаге
большинства, которое было бы по убеждению привержено парламентской системе.
Либеральная мысль почти не имела поборников, но зато много потенциальных
противников; им нужен был только толчок, зажигательный лозунг, вождь-фюрер.
Глава I
Часть немецкого будущего
Государство свихнулось. Если бы кто-то явился с Луны, он не узнал бы Германию,
сказал бы: «И это прежняя Германия?»
Я высмеял бы любого, кто стал бы мне пророчить, что это – начало новой эпохи
всемирной истории.
Эйснер и попытка революции в Мюнхене. – Организация контрреволюции. –
Добровольческие отряды и группы самозащиты граждан. – Поручение войсковой
команды рейхсвера. – Письмо Гитлера Адольфу Гемлиху. – Общество «Туле» и
Немецкая
