1919 г.: истинное пробуждение. – Шаг в люди. – Провозглашение 25 пунктов. –
Решение стать политиком.
Сцена, на которую вступил Гитлер весной 1919 года, имела своим задником особые
баварские условия. Из мельтешащей череды фигур, на мгновение выталкивающей
под яркий свет рампы то одного, то другого актёра из их великого множества,
постепенно начинает выделяться его бледное, невыразительное лицо. В этой
суматохе революции и контрреволюции, среди всех этих эйснеров, никишей,
людендорфов, лоссовых, росбахов и каров, никто не казался столь мало
подходящим на роль избранника истории, на которую все они претендовали,
нежели он, ни у кого не было столь ничтожно мало средств и более анонимной
исходной позиции, и никто не казался таким беспомощным, нежели «один из тех,
кто вечно торчал в казарме, не зная, куда себя деть». Потом он охотно назовёт себя
«неизвестным ефрейтором первой мировой войны», пытаясь засвидетельствовать
тем самым неожиданную для него самого, улавливаемую только в
мифологизированных взаимосвязях природу своего восхождения, ибо три года
спустя он был уже хозяином сцены, на которую вступил в первой половине 1919
года, если и не против своей воли, то все же поначалу весьма неуверенной
походкой.
Ни один город в Германии не был так охвачен и потрясён революционными
событиями, аффектами и противодействиями первых послевоенных недель, как
Мюнхен. На два дня раньше, чем в Берлине, 7 ноября 1918 года, стремление
нескольких леваков-одиночек улучшить мир свергло тысячелетнюю
виттельсбахскую династию и внезапно вознесло их на вершину власти. Под
руководством бородатого представителя богемы, театрального критика газеты
«Мюнхен пост» Курта Эйснера они попытались – совсем в духе буквального
прочтения ноты Вудро Вильсона – путём революционной смены ситуации
«подготовить Германию к Лиге наций» и добиться для страны «мира, который
избавит её от самого худшего».
Однако слабость и непоследовательность американского президента, а также
ненависть правых, сказывающаяся ещё и сегодня в отказе почитать память
пришлых «бродяг без рода и племени» и швабингских большевиков, сорвали все
планы Эйснера. Уже сам факт, что ни он сам и ни один из этих новых людей не
были баварцами, а, напротив, являли собой яркий тип антибуржуазного
интеллигента, да притом нередко еврея, обрекал революционное правительство в
этой пронизанной сословным духом земле на неудачу. К тому же режим наивного
спектакля, установленный Эйснером, все эти беспрерывные демонстрации,
публичные концерты, шествия с флагами и пламенные речи о «царстве света,
красоты и разума» отнюдь не способствовали укреплению его позиций. Такое
ведение государственных дел вызывало скорее столько же смеха, сколько и
озлобления, но никак не симпатию, на которую рассчитывал Эйснер своим
«правлением доброты», – утопические порядки, обладавшие на бумаге, из далёкой
философской перспективы, такой силой воздействия, при соприкосновении с
действительностью рассыпались в прах. И в то время как сам он с иронией
именовал себя «Куртом I», как бы связывая себя с традицией свергнутого
правящего дома, повсюду распевали песенку с издевательским припевом:
«Революцья-люцья – во! Нам не надо ничего. Все заботы об одном – чтоб всё было
кверху дном. Все перевернём!»
Даже критическое отношение Эйснера к экстремистским вождям Союза
«Спартака» и таким агентам мировой революции как Левин, Левине и Аксельрод,
его возражения анархистским фантазиям писателя Эриха Мюзама и пусть даже
словесные уступки, которые он делал распространённым сепаратистским
настроениям, распространённым в Баварии, никак не могли в этой ситуации
улучшить его положение. После выступления на социалистическом конгрессе в
Берне с признанием вины Германии в развязывании войны он сразу же оказался в
эпицентре организованной кампании безудержных нападок, требовавшей его
устранения и заявившей, что его время истекло. Сокрушительное поражение на
выборах вынудило его вскоре вслед за этим принять решение об уходе. 21 февраля,
когда он в сопровождении двух сотрудников направился в ландтаг, чтобы заявить о
своей отставке, его застрелил двадцатидвухлетний граф Антон фон Арко-Валлей.
Это был бессмысленный, ненужный и чреватый катастрофическими последствиями
поступок.
Уже несколько часов спустя, во время панихиды по убитому, в здании ландтага
ворвался левак Алоис Линднер, бывший мясником и кельнером в пивной, и, открыв
дикую пальбу, застрелил министра Ауэра и ещё двух человек. Все собрание в
панике разбежалось. Однако, вопреки тому, чего ожидал Арко-Валлей,
общественное мнение в своём большинстве стало склоняться влево. У всех ещё в
памяти было убийство Розы, Люксембург и Карла Либкнехта, и в новом
преступлении увидели выражение стремления реакции вновь объединится и
вернуть утраченную власть. В Баварии объявляется чрезвычайное положение и
раздаётся призыв ко всеобщей забастовке. Когда часть студентов выступила в
поддержку Арко-Валлея, считая его поступок героическим, университет был
закрыт и начались многочисленные аресты – брали заложников, была введена
беспощадная цензура, банки и общественные здания захватили отряды Красной
армии, на улицах появились броневики и грузовики с солдатами, которые через
громкоговорители кричали: «Отомстим за Эйснера!». В течение целого месяца вся
исполнительная власть была сосредоточена в руках некоего Центрального совета
во главе с Эрнстом Никишем, и только затем был сформирован парламентский
кабинет. Но когда в начале апреля из Венгрии пришло известие о захвате там
власти Белой Куном и провозглашении диктатуры пролетариата, что говорило о
распространении советской системы уже и за пределы России, только что
стабилизировавшаяся ситуация снова заколебалась. Под лозунгом «Германия идёт
вслед!» меньшинство, состоявшее из леворадикальных утопистов и не имевшее
массовой опоры, провозгласило в Баварии, вопреки очевидной воле граждан и
вопреки её традициям и эмоциям, республику Советов. Поэты Эрнст Толлер и Эрих
Мюзам опубликовали свидетельствовавший об их романтической оторванности от
жизни и неспособности к руководству указ, в котором говорилось о превращении
мира в «луг, усеянный цветами», где «каждый может срывать свою долю»,
упразднялись труд, субординация и правовая мысль, а газетам предписывалось
публиковать на первых страницах рядом с последними революционными декретами
стихотворения Гёльдерлина или Шиллера Когда же Эрнст Никиш и большинство
министров правительства, перебравшегося к тому времени в Бамберг, ушли в
отставку, то государство оказалось вообще без руля и без ветрил, и не оставалось
ничего, кроме путаного евангелия поэтов, хаоса и перепуганных обывателей. И тут
власть захватила группа беспощадных профессиональных революционеров.
То, что происходило далее, забыть уже невозможно: комиссии по конфискации
имущества, практика взятия заложников, поражение буржуазных элементов в
правах, революционный произвол и растущий голод вызвали в памяти столь
недавние страшные картины Октябрьской революции в России и оставили такой
след, что их не вытеснили потом и кровавые преступления ворвавшихся в начале
мая в Мюнхен соединений рейхсвера и добровольческих отрядов, когда были убиты
в Пуххайме пятьдесят выпущенных на свободу русских военнопленных,
безжалостно уничтожена на железнодорожной насыпи у Штарнберга санитарная
колонна армии Советов, захвачен в своём мюнхенском помещении двадцать один
ни в чём не повинный член союза подмастерьев-католиков (их бросили в тюрьму на
Каролиненплац и там расстреляли по приговору полевого суда), а также безвинно
ликвидированы двенадцать рабочих из Перлаха, причисленных потом следствием к
числу ста восьмидесяти четырех лиц, погибших «по собственному легкомыслию и
роковому стечению обстоятельств», и, наконец, зверски убиты или расстреляны
вожди советского эксперимента Курт Эглхофер, Густав Ландауэр и Евгений Левине
– все они вскоре оказались забытыми, потому что была заинтересованность в этом
забвении. А вот восемь заложников, членов общества праворадикальных
заговорщиков «Туле», содержавшихся в подвале гимназии Луитпольда и
ликвидированных в ответ на эти бесчинства какой-то мелкой сошкой, остались в
общественном сознании ещё на много лет одной из тщательно пестовавшихся
устрашающих картин. Где бы ни появились вступившие войска, читаем мы в одном
дневнике того времени, повсюду «люди машут платками, высовываются из окон,
аплодируют, восторг царит неописуемый… все торжествуют». Из земли революции
Бавария стала землёй контрреволюции.
В более трезвых и стойких буржуазных кругах этот опыт первых послевоенных
месяцев пробудил новое самосознание. Растерянная и в общем-то весьма и весьма
маломощная воля революции продемонстрировала бессилие и концептуальное
замешательство левого крыла, явно имевшего в своём распоряжении больше
революционного пафоса, нежели революционного мужества. И если в мире социал-
демократии оно показало себя энергичным фактором порядка, то в попытке
правления Советов в Баварии обернулось прямо-таки фантастической стихией, не
имевшей никакого представления ни о власти, ни о народе. Впервые в те месяцы
буржуазия, или хотя бы её наиболее уравновешенная часть, осознала, что она
нисколько не слабее хвалёного, окружённого аурой непобедимости, но, собственно
говоря, простодушного рабочего класса.
И это новое самосознание стремились привить буржуазии главным образом
вчерашние фронтовики-офицеры среднего звена – все эти жаждавшие дела
капитаны и майоры. Говоря словами Эрнста Юнгера, они наслаждались войной,
как вином, и были все ещё опьянены ею. Несмотря на многократное превосходство
противника, они не чувствовали себя побеждёнными. Призванные правительством
на помощь, они укротили бунтовщиков и строптивые солдатские советы и подавили
советский эксперимент в Баварии; они выполняли функции по охране
незащищённых восточных границ Германии, и в первую очередь с Польшей и
Чехословакией, до того как Версальский договор и положения о стотысячной
армии не перечеркнули их будущего; теперь они чувствовали себя обманутыми,
социально приниженными и уязвлёнными в национальном плане. Своеобразное
сочетание самоосознания и чувства потерянности толкает их отныне в политику. К
тому же многие уже не хотят или не могут расстаться с прекрасной
беспорядочностью солдатской жизни, военным ремеслом и мужским
товариществом. Обладая превосходным опытом и принесённой с войны практикой
планомерного применения силы, они организовывают отпор революции – давно
уже подавленной и утонувшей в страхе и потребности нации в порядке.
Частные милитаризованные отряды, возникавшие повсюду, вскоре превратили
отдельные регионы в военные лагеря ландскнехтов, драпированные
национальными цветами, и окружённые ореолом политических сражений.
Опираясь на реальную силу пулемётов, ручных гранат и пушек, бывших в их
распоряжении и вскоре рассредоточенных в состоянии боевой готовности на
тайных складах оружия по всей стране, они, пользуясь бессилием политических
институтов, обеспечивали себе в некоторых регионах весьма значительную долю
власти. В частности, в Баварии они могли – в качестве реакции на злополучный
опыт времени Советов – разворачивать свою деятельность почти беспрепятственно:
«Организовать всеми средствами противодействие революции», – так гласило одно
из указаний социал-демократического правительства в период правления Советов,
Рядом с рейхсвером, а порою и незаметно срастаясь с ним, действовали, опираясь
на такого рода поощрения, добровольческий отряд барона фон Эппа, затем союз
«Оберланд», объединение офицеров «Железный кулак», «Организация Эшериха»,
Немецкий народный союз защиты и борьбы, объединение «Флаг старого рейха»,
добровольческие отряды Байрейт, Вюрцбург и Вольф, отряды особого назначения
Богендерфера и Пробстмайра, а также многочисленные другие организации
тщеславного и одновременно боящегося политической и военной нормализации
своеволия.
Однако все эти союзы находили поддержку не только правительства и
государственной бюрократии, но и в настроении широких народных слоёв. Одной
из поразительных странностей общества, воспитанного на солдатских традициях,
является то, что носители индивидуальных аффектов могут обрести особые
национальные и моральные полномочия, коль скоро они облачают своё
негодование в форму и пускают его маршировать по улицам. На фоне хаотической
сумятицы революции и Советов военное формирование уже само по себе казалось
образцовым антиподом всему этому, антиподом, выражающим идею жизни и
порядка и заслуживающим всемерной поддержки. В строгом равнении, чётко
отбивая шаг, проходят по Людвигштрассе части добровольческого отряда Эппа, а
вот и подразделения бригады Эрхардта, принёсшие из сражений в Прибалтике
эмблему, упоминаемую в походной песне этой части: «Свастикой украшен шлем
стальной…». Всей своей примечательной силой они олицетворяли в глазах
общественного сознания нечто такое, что говорило о славных и спокойных
временах, ставших ныне лишь предметом ностальгических воспоминаний. И это
было лишь отражением господствовавшего мнения, когда в одной из
основополагающих директив Баварской четвёртой войсковой команды в июне 1919
года рейхсвер именовался «краеугольным камнем», на котором следовало строить
«разумную новую основу всех внутригосударственных отношений», а
