национальным вопросом или хотя бы дать на него сколь-нибудь
удовлетворительный теоретический ответ; этот его вывод отразился и в заголовке
статьи, опубликованной им в январе 1918 года, – «Фиаскопролетарского
интернационала и крах идеи братского единения». Это был все тот же, только
лишний раз подтверждённый готовностью социалистов в августе 1914 года воевать
опыт, что ещё в 1904 году свёл немецких рабочих Богемии в Тратенау для
основания Немецкой рабочей партии (ДАП). И вот под тем же названием Антон
Дрекслер, собравшись 5 января 1919 года с двадцатью пятью другими рабочими
тех же мастерских в ресторации «Фюрстенфельдер Хоф», основал теперь свою
партию. Несколько дней спустя, по инициативе общества «Туле», ей был придан в
гостинице «Четыре времени года» статус национальной организации. А Карл
Харрер назначил себя её «Имперским председателем». Как видим, титул
достаточно претенциозный.
Итак, в действительности новая партия, собиравшаяся раз в неделю в заднем
помещении пивной «Штернэккерброй» в доме № 54 по улице Имталь, замышлялась
отнюдь не как партия скромного покроя, рассчитанного на маленьких людей. Хотя
Дрекслеру иной раз удавалось привлечь в качестве докладчиков некоторых
местных знаменитостей «фелькише» – вроде Дитриха Эккарта или Готфрида
Федерал, – дальше хмурых разговоров о политике на уровне их кругозора, мотивов
и целей дело не шло. Характерно, что партия совсем не проявляла себя на публике,
да и вообще была не столько партией в общественном смысле, сколько
разновидностью типичной для Мюнхена тех лет смеси тайного союза и застольной
компании, которую свела вместе горькая смутная потребность поиска
единомышленников. В списках участников-собраний фигурировало от десяти до
сорока человек. Позор Германии, травма, нанесённая проигранной войной,
антисемитские настроения и жалобы на порвавшиеся «узы порядка, права и
морали» – таковы доминирующие темы этих собраний. «Основополагающие
линии», зачитанные Дрекслером на учредительном заседании, были
свидетельством косноязычной искренности, преисполненной злости на богатых,
пролетариев и евреев, спекулянтов и на подстрекательство вражды между
народами. Они содержали требования ограничить годовой доход десятью тысячами
марок, настаивали на паритетном представительстве землячеств в штате
германского министерства иностранных дел, а также на праве
«квалифицированного и оседлого рабочего… быть причисленным к среднему
сословию» – ведь счастье «не во фразе и пустых разговорах, не в собраниях,
демонстрациях и выборах», а в «хорошей работе, полной кастрюле и успехах
детей».
Однако какой бы мещанской и интеллектуально ущербной ни казалась обстановка
в партии, все же уже первая фраза «Основополагающих линий» содержала мысль,
которая превращала исторический опыт и насущную потребность в программу и
ставила неловкого чудаковатого Антона Дрекслера из заднего помещения
«Штернэккерброй» далеко впереди других – на высоту духа времени. Ведь ДАП
определяла себя бесклассовой «социалистической организацией, руководимой
только немецкими вождями»; «великая мысль» Дрекслера была нацелена на то,
чтобы примирить нацию и социализм. Конечно, не он первый высказал эту мысль,
а забота о детях и кастрюлях, казалось, отнимала у неё всю её великую
страстность; да, это была всего лишь скромная мысль, порождённая тривиальным
стремлением обрести хоть какую-то национальную защищённость и, во всяком
случае, несоизмеримая с принудительными системами марксистского толкования
мира и истории. Но те условия, в которых Дрекслер пришёл к ней, – в
патетической, лихорадочной ситуации побеждённой, оскорблённой и подвергаемой
революционным испытаниям страны, – а также встреча с Гитлером придали этой
мысли, равно как и этой ютившейся на задворках партии, перед которой Дрекслер
впервые её сформулировал, колоссальный резонанс.
На собрании 12 сентября 1919 года с докладом на тему «Как и какими средствами
можно устранить капитализм?» выступил Готфрид Федер. Среди сорока с
небольшим присутствующих находился – как сказано, по поручению капитана
Майра, – и Адольф Гитлер. Когда Федер излагал свои известные тезисы, гость
собрания отметил для себя одно из новых обоснований, бывшее, как он писал,
«подобно многим другим тоже», убийственным «по своему доходящему до
смешного мещанству». «Я был рад, когда Федер наконец закончил. Мне уже было
всё ясно». И всё-таки Гитлер остался и на последовавшую за докладом дискуссию,
и только когда один из присутствующих потребовал отделения Баварии от рейха и
вступления её в союз с Австрией, он возмутился, и попросил слова. «Тут уж я не
стерпел». Он с такой яростью обрушился на предыдущего оратора, что Дрекслер
прошептал сидевшему около него машинисту паровоза Лоттеру: «Ну, силён
парень, вот такой-то нам и нужен». Когда же Гитлер сразу после своего
выступления направился к двери, чтобы покинуть «эту скучную компанию»,
Дрекслер поспешил за ним и попросил захаживать ещё. Уже в дверях он сунул в
руку Гитлера маленькую брошюрку собственного сочинения под названием «Моё
политическое пробуждение». Потом Гитлер опишет в не без труда давшейся ему
жанровой сценке, как он на следующее утро в казарме, бросая хлебные крошки
шмыгавшим по помещениям мышам, начал читать это сочинение и обнаружил, что
жизненному пути Дрекслера были присущи и элементы его, Гитлера, собственного
развития: потеря работы в результате профсоюзного террора, добывание жалкого
куска хлеба с помощью полусамодеятельного искусства (тот играл на цитре в
ночном кафе), и, наконец, прямо-таки сопровождавшееся страхом и чувством
озарения открытие – сделанное будто бы в результате попытки одного еврея из
Антверпена отравить его, – о пагубном воздействии еврейской расы на мир – все
эти параллели, несомненно, вызвали у него интерес, хотя они, как не уставал
потом говорить Гитлер, обязаны своим происхождением жизни рабочего.
Когда же ему несколько дней спустя присылают – без всякой просьбы с его
стороны – членскую карточку под номером 555, это вызывает у него раздражение и
одновременно улыбку, но, поскольку других дел у него все равно нет, он решает
пойти на предстоящее заседание комитета. Как он потом расскажет, в «весьма
непрезентабельной пивной» под вывеской «Альтес розенбад» на Херренштрассе он
встретил за столом в «освещённой наполовину разбитой газовой лампой „комнате,
где проходило заседание, нескольких молодых людей. В соседней комнате хозяин и
его жена обслуживали немногих завсегдатаев, а они в это время „будто правление
маленького клуба игроков в скат“, зачитывали протоколы заседаний,
пересчитывали партийную кассу (дебет: семь марок пятьдесят пфеннигов),
распределяли нагрузки и сочиняли письма в адрес идейно близких объединений в
Северной Германии – «клубная мелочёвка самого низкого пошиба“.
Целых два дня Гитлер мучился сомнениями; потом он, как всегда, когда вызывал в
памяти поворотные ситуации в своей жизни, будет говорить о том, как нелегко
далось и каких «трудных», «тяжких» и «горьких» мыслей ему стоило, прежде чем
он принял решение вступить в ДАП и стал 7-м членом комитета, ответственным за
агитацию и пропаганду: «После двух дней мучительных раздумий и размышлений
я пришёл, наконец, к убеждению сделать этот шаг. Это было самое поворотное
решение в моей жизни. Пути назад быть уже не могло». На самом же деле в этих
словах не только проявилась склонность Гитлера давать становящимся потом
очевидными поворотам в своей биографии определённую драматическую
подсветку и – коли уж никак не находилось никаких эффектов, обусловленных
внешними обстоятельствами, – представить само решение по меньшей мере
результатом одинокого, мучительного борения с самим собой; в ещё большей
степени все имеющиеся источники единодушно свидетельствуют о характерной
для него до самого последнего момента нерешительности, глубокой боязни перед
выбором. Этой боязнью диктовалось и засвидетельствованная его позднейшим
окружением склонность после тягостных колебаний и противоборства с собой,
будучи вконец измученным, отдавать в конечном итоге вопрос на волю случая и
принимать решения с помощью подброшенной монетки, что и выливалось в культ
судьбы и провидения, с помощью которого он маскировал свою боязнь перед
принятием решений. Есть много причин утверждать, что все его решения личного
плана и даже некоторые из его политических решений были не чем иным, как
стремлением уклониться, избежать какой-то другой, воспринимаемой как более
угрожающая, альтернативы. Во всяком случае, везде, начиная с ухода из училища,
потом переездов в Вену и Мюнхен, записи добровольцем и до шага в политику, без
труда распознается мотив бегства – и это подтверждается многочисленными
примерами его поведения в последующие годы, вплоть до оттягивания, в
растерянности, своего неминуемого конца.
Желание избежать груза требований буржуазного мира по части обязанностей и
порядка, прежде чем наступит вызывающий страх момент перехода в гражданскую
жизнь, и было тем, что определяло в решающей степени все шаги вчерашнего
фронтовика и постепенно привело его на баварскую политическую сцену – он
понимал политику и занятие ею как профессию человека, не имеющего профессии
и не желающего её приобретать. Столь раздутое в его воспоминаниях решение
вступить в ДАП, принятое осенью 1919 года, было, под этим углом зрения, равно
как и все предыдущие решения тоже, отказом от буржуазного порядка и
диктовались потребностью оградить себя от строгости и обязательности
социальных норм оного.
С силой, за которой явно прослеживается присущий всей его жизни мотив бегства,
Гитлер даёт теперь выход своей накопившейся за многие годы жажде
деятельности – наконец-то перед ним нет препятствий в виде формальных
требований, а лежит поле, где не требуется никаких других предпосылок, кроме
тех, какими он располагает: страстность, фантазия, организаторский талант и дар
демагога. В казарме он без устали пишет и печатает на машинке приглашения на
собрания, сам их разносит, разузнает адреса людей и говорит с ними, ищет связи,
поддержку и новых членов. Поначалу его успехи остаются скромными, и каждое
новое лицо, появляющееся на мероприятиях, радостно регистрируется. Уже тут
становится очевидным, что превосходство Гитлера перед всеми его соперниками
заключается не в последнюю очередь в том, что только у него есть столько
свободного времени. И в парткоме из семи человек, заседавшем раз в неделю в
кафе «Гастайг» за угловым столиком, который станет позднее предметом
культового поклонения, он тоже быстро выдвигается, потому что по сравнению с
другими у него больше идей, и смекалки, и энергии.
Под растерянными взглядами остальных членов, довольствовавшихся своим
прозябанием, он уже довольно скоро начинает настаивать на выходе «скучной
компании» на публику. 16 октября 1919 года становится решающим днём и для
Немецкой рабочей партии, и для её нового деятеля. На её первом публичном
собрании, в присутствии ста одиннадцати слушателей, Гитлер выступает вторым. В
этом непрерывно нараставшем по накалу тридцатиминутном выступлении нашли
выход все эмоции, все скопившиеся со времён мужского общежития и
проявлявшиеся ранее в бессвязных монологах чувства ненависти, и, словно
вырвавшись из немоты и одиночества минувших лет, перегоняли друг друга слова,
галлюцинации, обличения; к концу выступления «люди в маленьком помещении
наэлектризовались», и то, чего он раньше «не знал, а просто ощущал по наитию,
теперь оказалось правдой», и он с ликованием осознал потрясающий факт: «Я мог
говорить!».
Это и стало моментом – если вообще есть какой-то конкретный, поддающийся
точной датировке момент – его прорыва к самому себе, тем самым «ударом молота
судьбы», пробившим «оболочку будней», и его спасительное значение наложит
отпечаток экстаза на его воспоминания о том вечере. Ведь в принципе в
прошедшие недели он уже не раз испытывал силу своего ораторского воздействия,
узнал свои возможности уговаривать людей и обращать их в свою веру. Но с её
субъективной мощью, триумфальным самозабвением вплоть до седьмого пота,
полуобморока и полного изнеможения он встретился, если верить его собственным
словам, впервые именно в эти тридцать минут; и как когда-то он не знал удержу во
всём – в своих страхах, самокопании или же чувстве счастья от услышанного в
сотый раз «Тристана», – так и начиная с этого момента он уже одержим только
одним – своим красноречием. И над всеми политическими страстями первенствует
с того момента эта однажды и навсегда разбуженная потребность «доходяги» (так
он сам обозвал себя в воспоминаниях того времени) в
