будет снова и снова бросать его на трибуны в стремлении вновь испытать
пережитое когда-то чувство оргазма.
И его решение стать политиком, которое он в сочинённой им самим легенде
отнесёт ко времени пребывания в лазарете в Пазевальке и опишет как реакцию
отчаявшегося, зарывшегося лицом в подушку, но несломленного патриота на
«ноябрьское предательство», в действительности следует датировать более
поздним и куда более близким к этому его выступлению осенью 1919 года
временем. В протоколах, членских списках и списках присутствующих он
указывает себя в этот период художником, иногда – писателем, но можно
предполагать, что эти конфузливые ссылки на профессию говорят лишь о его
попытках удержать ускользающую юношескую мечту о величии и занятии
искусством. В одном из агентурных донесений мюнхенской полиции в середине
ноября 1919 года говорится: «Он – коммерсант, собирающийся стать
профессиональным рекламным агентом». Опять здесь не отмечено принятое уже
больше года тому назад решение его жизни, однако – впервые – указывается на его
склонности и возможности: «Что ему было нужно, так это говорить, и чтобы был
кто-то, кто его слушал», – такое же наблюдение сделал Кубицек. В ораторском
даре, чью триумфальную мощь он открыл в себе реально только теперь, он видит
для себя выход из дилеммы прахом пошедших жизненных ожиданий, хотя и не
имеет сколько-нибудь внятного представления о своём будущем, – ведь он
собирается стать профессиональным рекламным агентом. И это вновь было
очередным стремлением уклониться. Именно между этим стремлением и более
поздними мифами, с помощью которых он так тщился возвести вокруг своей главы
нимб проявившейся якобы уже в ранние годы предназначенности, и лежит все
различие между личным мотивом и мотивом социальным, побуждающем сделать
шаг в политику. И многое говорит за то, что преобладающим был первый мотив; во
всяком случае, Гитлер так и не скажет, что же явилось подлинным толчком для
его политического пробуждения, как и не назовёт того дня, когда он почувствовал,
что «несправедливость мира, как поток кислоты, пролилась на его сердце» и он не
мог уже не выступить в поход, чтобы истребить и эксплуататоров, и лицемеров.
Уже вскоре после своего вступления в ДАП Гитлер принимается за превращение
боязливой, неподвижной застольной компании в шумную, публичную боевую
партию. Несмотря на сопротивление, оказываемое главным образом Карлом
Харрером, не хотевшим расставаться со старыми, унаследованными от общества
«Туле» представлениями о ДАП как о тайном союзе и рассматривающим партию
по-прежнему как кружок политизированных мужчин, занятых в милом их сердцу
чаду пивной переливанием из пустого в порожнее своих чувств, Гитлер с самого
начала мыслил категориями массовой партии. Это не только отвечало стилю его
представлений, не желавшему смириться с ситуацией ущербности, но и его
мнению о причинах неудач старых консервативных партий. Во взглядах же
Харрера странным образом продолжала жить та тяга к исключительности, что
была слабостью партий буржуазной знати в кайзеровские времена и в
значительной степени отталкивала от буржуазных позиций как массы мелкой
буржуазии, так и рабочих.
Ещё до конца 1919 года ДАП по настоянию Гитлера организовала в сводчатом,
лишённом дневного света подвальном помещении пивной «Штернэккерброй» свой
постоянный штаб; аренда помещения составляла пятьдесят марок, договор об
аренде был подписан Гитлером, который снова называет себя здесь «художником».
Там поставили стол и пару взятых на прокат стульев, установили телефон и
привезли несгораемый шкаф для членских карточек и партийной кассы; вскоре
появилась старая пишущая машинка «Адлер» и печать – критически настроенный
Харрер заявил, обнаружив все признаки готовящегося обюрокрачивания, что
Гитлер «страдает манией величия». Примерно в то же время Гитлер добивается
расширения состава комитета сперва до десяти, а потом до двенадцати, а иной раз
и больше членов, привлекая главным образом знакомых и преданных ему лично
людей, нередко им же сагитированных товарищей по казарме. Возникающий
аппарат позволяет ему сменить примитивно-убогие, написанные на листочках от
руки объявления о собраниях на размноженные машинным способом
приглашения; одновременно партия начинает публиковать объявления о своих
мероприятиях в «Мюнхенер беобахтер». На столики в пивных, где они
проводились, выкладываются проспекты и листовки, и здесь же Гитлер впервые в
своей технике пропаганды продемонстрировал ту, собственно говоря, абсолютно
лишённую почвы и неадекватную реальности, а потому столь вызывающую
самоуверенность, которая потом будет часто способствовать его успехам,
решившись на неслыханный шаг взимания входной платы за присутствие на
публичных мероприятиях маленькой, неизвестной партии.
Растущий авторитет Гитлера-оратора постепенно укрепляет и упрочивает его
положение в партии. Уже к началу следующего года ему удаётся оттеснить
строптивого Харрера и побудить его выйти из партии. Теперь первый отрезок пути
был свободен. Вскоре правление – со скепсисом и немалой боязнью оказаться
публичным посмешищем – соглашается с настойчивым требованием своего
честолюбивого ответственного за агитацию обратиться к массам. На 24 февраля,
примерно через полгода после вступления в неё Гитлера, партия назначает свой
первый большой митинг в парадном зале пивной «Хофбройхауз».
На ярко-красном плакате, возвещавшем об этом овеянном легендами собрании,
имя Гитлера даже не упоминалось. Главной фигурой вечера должен был быть
испытанный национальный оратор, врач д-р Иоганнес Дингфельдер, выступавший
в публикациях «фелькише» под псевдонимом Германус Агрикола и являвшийся
апологетом экономической теории, в интеллектуальных туманностях которой
причудливым образом отражались социальные страхи послевоенного времени: в
пессимистических галлюцинациях своей мысли он уже видел предстоящую
производственную забастовку природы, ибо её ресурсы, угрожал он, будут
сокращаться, их остатки догрызают паразиты, и, следовательно, близок конец
человечества – и все эти утверждения, преисполненные отчаяния, освещались
лишь одной надеждой, а она исходила от новой идеологии – идеологии
«фелькише». Вот и в тот вечер он предавался все тем же заклинаниям – «с полным
знанием дела», как отмечалось в агентурном донесении, «и часто в глубоко
религиозном духе».
И только потом выступил Гитлер. Ради использования уникальной возможности
познакомить большую аудиторию с планами ДАП он ещё до этого настоял на
выработке программы партии. В своей речи он, согласно одному документальному
свидетельству того времени, нападал на трусость правительства, на Версальский
договор, на евреев и банду «пиявок» – спекулянтов и ростовщиков. Затем под
аплодисменты и шум присутствующих он зачитал новую программу. В конце «кто-
то что-то кричит. Начинается большое волнение. Все вскакивают на столы и
стулья. Немыслимый хаос. Крики „Вон!“, „Вон!“. Собрание закончилось всеобщим
шумом. Несколько сторонников крайних левых с криками „Да здравствует
Интернационал!“, „Да здравствует республика Советов!“ направились из
„Хофбройхауз“ в расположенный напротив „Ратхаустор“. „Никаких нарушений
помимо не отмечено“, – говорится в полицейском донесении.
Прессой – даже того направления, где преобладало влияние «фелькише», – это
мероприятие, носившее, очевидно, вместе со всеми сопровождавшими его
шумными перипетиями весьма обыденный характер, замечено почти не было, и
только найденные в самое последнее время документальные свидетельства
позволяют реконструировать ход собрания. Правда, последующая мифологизация
его Гитлером придала ему характер мощного, включившего в себя потасовку в зале
и завершившегося всеобщим ликованием массового обращения в новую веру:
«Единогласно и ещё раз единогласно», напишет Гитлер, принимали участники
собрания программу пункт за пунктом, «и когда таким образом нашёл путь к
сердцу массы последний тезис, передо мной стоял зал, полный людей, сплочённых
новым убеждением, новой верой, новой волей». Но если Гитлер с характерными
для него представлениями в стиле оперных постановок увидел тут вспыхнувший
огонь, «из чьего пламени когда-нибудь должен явиться меч, который… вернёт
свободу германскому Зигфриду», и услышал даже шаги «богини неумолимого
отмщения… за клятвопреступления 9 ноября 1918 года», то национальный
«Мюнхенер беобахтер» написал всего лишь, что после речи д-ра Дингфельдера
Гитлер «проиллюстрировал её рядом точных политических картин и огласил затем
программу ДАП».
И всё же автор «Майн кампф» в определённом, более широком смысле прав. Ведь
именно с этого собрания началось развитие организованной Дрекслером,
собиравшейся за пивными столиками скромной компании сторонников
«фелькише» в массовую партию Адольфа Гитлера. И хотя ему и тут ещё
приходилось играть второстепенную роль, но, так или иначе, в итоге уже были две
тысячи человек, заполнившие большой зал «Хофбройхауза» и весьма впечатляюще
утвердившие политическую позицию Гитлера. Начиная с этого момента именно
его воля, его стиль, его руководство были тем, что, непрестанно возрастая и
сосредоточиваясь исключительно на нём самом, повело партию вперёд и стало
решающим для её успехов или неудач. Партийная легенда сравнит потом собрание
24 февраля 1920 года с теми минутами, когда Мартин Лютер прибивал свои тезисы
к дверям Виттенбергского собора. Но как в одном, так и в другом случае предание
нарисовало свою собственную и несостоятельную в историческом смысле картину,
потому что история имеет обыкновение не считаться с потребностью людей в
драматических эффектах. Однако как событие, положившее начало движению, это
собрание имело определённые основания для того, чтобы его потом торжественно
отмечали, хотя сам акт основания новой партии на тот день не планировался,
основной оратор не был её членом, а имя Гитлера на плакатах, зазывавших на
собрание, и не упоминалось.
Зачитанная им в тот вечер программа была сочинена Антоном Дрекслером –
предположительно, не без участия Готфрида Федерал – и затем переработана
комитетом. Определить конкретный вклад Гитлера в эту переработку уже едва ли
представляется возможным, хотя лозунговый характер некоторых тезисов выдаёт
его редакторскую руку. Программа содержала 25 пунктов и соединяла в себе более
или менее произвольно собранные и объединённые их эмоциональной
притягательностью элементы уже знакомой идеологии «фелькише» с актуальными
потребностями нации в протесте и её стремлению к отрицанию действительности –
об этом наглядно свидетельствовало бросавшееся в глаза преобладание позиции
отрицания. Она была антикапиталистической, антипарламентской и
антисемитской и резко отрицательно относилась к итогам и последствиям войны.
Позитивные же цели, как например варьирующиеся требования о защите среднего
сословия, были большей частью неопределёнными, и нередко имели характер
стимулирующих, умножающих страхи и вожделения маленького человека
постулатов. Так, например любые нетрудовые доходы должны быть изъяты (пункт
11), любая военная прибыль должна быть конфискована (пункт 12), и должно быть
введено участие в прибылях на крупных предприятиях (пункт 14). Другие пункты
предусматривали перевод крупных универмагов в муниципальное ведение и
передачу их «по дешёвой цене» в аренду мелким торговцам, было там и требование
о земельной реформе и запрет на спекуляцию землёй (пункт 17).
Несмотря на все свои откровенно оппортунистические и продиктованные
спешными требованиями момента черты, эта программа имела, однако, не столь
уж несущественное, как будут иной раз утверждать, значение – во всяком случае,
она представляла собой нечто намного большее, нежели соблазнительно
поблёскивавший, декоративный проспект по развёртыванию демагогических
талантов грядущего партийного фюрера. Если рассматривать программу в целом,
то она включала в себя, пусть даже в зачаточном виде, все самые существенные
тенденции будущей идеи национал-социализма: агрессивный тезис о жизненном
пространстве (пункт 3), основополагающую антисемитскую черту (пункты 4, 5, 6, 7,
8, 24), а также тоталитарную амбицию, скрывавшуюся за безобидно звучащими
общими фразами, которые содержали в себе и уверенность в широкой поддержке
(пункты 10, 18, 24), и в то же время – как, скажем, в формуле о примате общей
пользы перед эгоизмом – нечто, из чего в любой момент можно было бы вывести
основной закон тоталитарного государства. В эту в целом неуравновешенную и
часто затмеваемую широковещательными максимами программу вошли уже,
однако, все элементы того национального социализма, что подчёркивал решимость
устранить неправильный капитализм, преодолеть позицию классового
противостояния, занимаемую марксизмом, и, наконец, добиться примирения всех
слоёв в рамках мощного, сплочённого народного сообщества.
Думается, что именно это представление и обладало особой притягательностью в
стране, заблудившейся как в национальном, так и в социальном плане. Идея или
формула «национального социализма», в которой встретились друг с другом обе
господствующие мысли XIX века, могла быть найдена на почве многочисленных
политических программ и касающихся общественного устройства планов
