не стремился ли он использовать эту свою неуверенность и не превращал ли свои
неуклюжие повадки в средство, чтобы подать себя; во всяком случае, было такое
впечатление, что он меньше руководствовался желанием показаться приятным,
нежели стремлением заставить запомнить себя.
Историк Карл Александр фон Мюллер встречался с ним в это время становления
его самосознания политика у Эрны Ханфштенгль, «за чашкой кофе, в связи с
пожеланием аббата Альбана Шахляйтера познакомиться с ним; моя жена и я были
тут декорацией. Мы все сидели уже вчетвером за стоявшим у окна полированным
столом красного дерева, когда зазвонил дверной колокольчик; через открытую
дверь было видно, как в узком коридоре он вежливо, чуть ли не подобострастно,
поздоровался с хозяйкой, как он повесил свой хлыст, велюровую шляпу и
макинтош и в заключение снял с себя ремень с револьвером и тоже пристроил на
вешалку. Выглядело это курьёзно и напоминало Карла Мая. Все мы тогда ещё не
знали, насколько каждая из этих мелочей в одежде и поведении уже тогда была
рассчитана на эффект, точно так же как и его вызывающе коротко подстриженные
усики, более узкие, чем нос с некрасивыми широкими ноздрями… В его взоре
читалось уже сознание успеха у публики, нов нем все ещё оставалось что-то
неуклюжее, и было неприятное ощущение, что он это чувствует и обижается на
того, кто это замечает. И лицо его было по-прежнему худым и бледным, почти
страдальческим. Только водянисто-синие глаза навыкате смотрели иной раз с
неумолимой твёрдостью, а над переносицей между глубокими глазницами
скапливалась, почти выпячиваясь наподобие желвака, фанатичная воля. И в этот
раз сам он говорил очень мало, а большую часть времени с подчёркнутым
вниманием слушал».
Вместе с интересом, который он стал вызывать, появились женщины, окружавшие
его вниманием, – главным образом немолодые дамы, которые угадывали за
судорогами и комплексами начинающего популярного трибуна определённые
щекотливые обстоятельства и инстинктивно делали вывод о наличии
напряжённости, чтобы её снимать умелой рукой. Сам Гитлер будет потом
иронизировать по поводу тех женщин, что столь докучали ему своими
материнскими заботами. Была, например, одна, «чей голос садился от волнения,
когда я обращался к какой-нибудь другой женщине всего лишь с парой слов».
Своего рода домашний очаг обрёл он у вдовы одного штудиендиректора, «мамочки
Гитлера» Каролы Хофман, в мюнхенском пригороде Золлн. Двери своего дома
открыла перед ним и происходившая из старой европейской аристократии супруга
издателя Брукмана, выпустившего труды Хьюстона Стюарта Чемберлена, равно
как и жена владельца фабрики пианино Бехштайна, которая говорила: «Я хотела
бы, чтобы это был мой сын», и позднее, дабы получить возможность посещать его в
тюрьме, выдавала себя за его приёмную мать. Все они, их дома, их компании
расширяли пространство вокруг него и делали ему имя.
В партии же он, напротив, продолжает находиться в окружении недалёких
представителей среднего сословия и громил-полууголовников, отвечающих его
глубоко укоренившейся потребности в агрессии и физическом насилии. Среди
немногих друзей, с кем он на ты, Эмиль Морис – типичный любитель потасовок в
пивных залах, толстобрюхий Кристиан Вебер – бывший барышник, работавший
теперь вышибалой в третьеразрядной пивной и ходивший, как и Гитлер, с хлыстом.
Кроме того, в этот узкий круг, являвшийся одновременно и его лейб-гвардией,
входят ученик мясника Ульрих Граф и Макс Аман – бывший фельдфебель Гитлера,
тупой и послушный его сторонник, который станет вскоре делопроизводителем
партии и директором её издательства. Эта шумная и ревностная компания
постоянно окружает Гитлера. Вместе с ними он идёт вечером после очередного
мероприятия в «Остерию Бавария» или в «Братвурстглекль» близ церкви
«Фрауенкирхе», с ними просиживает часами в разговорах за кофе и пирожными в
кафе «Хек» на Галериштрассе, где ему оставляют столик в глубине помещения,
откуда можно хорошо наблюдать за залом, а самому оставаться незамеченным.
Сызмальства страдая от одиночества, он всё время нуждается в людях вокруг себя
– слушателях, охранниках, прислуге, шофёрах, но также и в людях, с которыми
можно поговорить, любителях искусства и рассказчиках анекдотов, таких, как
фотограф Генрих Хофман или Эрнст Ханфштенгль по прозвищу «Путци»; они и
придают его двору облик «мира богемы и стиля кондотьеров». Он не возражает,
когда его величают «мюнхенским королём», и только поздней ночью добирается до
своей меблированной комнаты на Тирштрассе.
Наиболее колоритной фигурой его окружения был молодой Герман Эссер. До того
он практиковался в редакции газеты и служил референтом по печати в войсковой
команде рейхсвера. Кроме Гитлера это был единственный талантливый демагог,
которым располагала в то время партия, «мастер устраивать шум, умеющий это
делать чуть ли не лучше Гитлера… оратор-дьявол, хоть и из ряда разрядом
пониже». Умный и ловкий, он умел составлять общепонятные и образные
формулировки и представлял собой тип бульварного журналиста, неутомимого в
сочинении историй, разоблачающих приватную жизнь евреев и спекулянтов.
Добропорядочные мелкие буржуа в рядах партии стали вскоре упрекать его в
присущем его компаниям «тоне свинопаса». Ещё будучи школьником в Кемптене,
он призывал совет солдатских депутатов поднять на штыки кое-кого из буржуев.
Вместе с Дитрихом Эккартом он был одним из первых и самых рьяных творцов
мифа о Гитлере. Сам же Гитлер, порой не очень жаловал своего радикального
соратника и, если верить источникам, не раз заявлял, «что Эссер – сукин сын» и
что он терпит его только, пока у него в нём есть нужда»
В каком-то отношении Эссер был схож со школьным директором из Нюрнберга
Юлиусом Штрайхером, заставившем говорить о себе как об апологете
порнографического махрового антисемитизма и казавшемся одержимым в своих
безудержных фантазиях насчёт ритуальных убийств, еврейского сластолюбия,
мирового заговора, кровосмешения и всепоглощающего маниакального
представления о черноволосых похотливых бесах, сопящих над непорочной,
арийской женской плотью. Конечно, Штрайхер был ограниченнее и глупее, но в
плане локальной эффективности он мог даже соперничать с Гитлером, к которому
относился поначалу с нескрываемой враждебностью. Кое-какие факты говорят в
пользу того, что вождь мюнхенской НСДАП так обхаживал Штрайхера не только
потому, что хотел использовать его популярность в собственных целях, но и
потому, что чувствовал себя связанным с ним одними и теми же комплексами
ненависти и бредовыми представлениями. И он до самого конца, всем нападкам
вопреки, сохранит лояльность по отношению к «фюреру франконцев» и скажет уже
во время войны, что хотя Дитрих Эккарт как-то и сказал, что Штрайхер кое в чём
идиот, но обвинения в адрес «Штюрмера» он разделить не может: «на деле
Штрайхер еврея идеализировал».
В противоположность этим личностям, придававшим партии, несмотря на все её
стремление к массовости, узкий профиль и державшим её в тисках пошлости и
обывательщины, капитан авиации Герман Геринг, последний командир
легендарной эскадрильи истребителей Рихтхофена, привнёс в окружение Гитлера
определённый светский акцент, олицетворявшийся до того одиноким,
презрительно стоявшим выше всего этого антуража «Путци» Ханфштенглем. Этот
жизнерадостный человек с широко расставленными ногами и зычным голосом был
свободен от отталкивающих психологических черт, отличавших, как правило,
гитлеровских приближённых; он пришёл в партию, потому что она обещала
удовлетворить его потребность в вольности, активности и товариществе, а отнюдь
не из-за, как он подчёркивал «идеологической чепухи». Он немало
попутешествовал по свету, имел самые широкие связи и, появляясь со своей
привлекательной женой-шведкой, словно бы открывал изумлённой партии глаза на
то, что люди живут не только в Баварии. По своим авантюристическим
наклонностям он был схож с Максом Эрвином фон Шойбнер-Рихтером,
авантюристом с бурным прошлым и богатым даром устраивать выгодные
закулисные сделки. Не в последнюю очередь именно благодаря его умению
раздобыть денежные средства у Гитлера и не было в первые годы забот с
материальным обеспечением своей активности, согласно записи в одном
официальном документе, Шойбнер-Рихтеру удалось раздобыть «колоссальные
суммы денег». Он был личностью, окутанной тайной, но при всём при том широко
принимался в обществе, знал несколько языков и имел многочисленные связи
среди промышленников, с королевским домом Виттельсбахов, с великим князем
Кириллом и церковной знатью. Его влияние на Гитлера было огромным, и он был
единственным из сподвижников Гитлера, погибших 9 ноября 1923 года у
«Фельдхеррнхалле», кого тот считал незаменимым.
Шойбнер-Рихтер входил в число тех немногих прибалтийских немцев, которые
вместе с русскими эмигрантами-радикалами имели немалое влияние в рядах
НСДАП в начальный период её становления. Гитлер потом шутливо заметит, что
«Фелькишер беобахтер» тех лет следовало бы, собственно говоря, снабдить
подзаголовком «Прибалтийское издание». Розенберг познакомился с Шойбнер-
Рихтером ещё в Риге, когда, будучи молодым и не интересовавшимся политикой
студентом, занимался Шопенгауэром, Рихардом Вагнером, проблемами
архитектуры и индийским учением о мудрости. И только русская революция
привела к тому, что у него создалась картина мира, носившая равно и
антибольшевистские, и антисемитские краски, и источником представлений об
ужасах, что перенял Гитлер, включая сюда и метафоры, частично явился и
Розенберг, считавшийся в партии специалистом по России. В частности ему
принадлежит, по всей вероятности, и тог тезис о тождественности коммунизма и
всемирного еврейства, который этот – часто переоценивающийся по степени его
влияния – «главный идеолог НСДАП» добавил к миропониманию Гитлера; надо
полагать, он немало способствовал тому, что Гитлер снял своё первоначальное
требование о возврате колоний и стал искать удовлетворения немецких
притязаний на жизненное пространство на просторах России. Но тут-то и
разошлись пути между прагматичным, ориентировавшим идеологию
исключительно на властные цели Гитлером и чудаковатым Розенбергом,
защищавшим свои мировоззренческие постулаты с прямо-таки религиозной
истовостью и начавшим, примешивая порой сюда разного рода фантазии,
превращать их в идейные системы немыслимейшей абсурдности.
Всего через год после провозглашения программы партия уже могла похвастаться
немалыми успехами. В Мюнхене она провела более сорока мероприятий и почти
столько же в земле Бавария. Были образованы или взяты под контроль местные
организации в Штарнберге, Розенхайме и Ландсхуте, а также в Пфорцхайме и
Штутгарте, число членов выросло за это время более чем в десять раз. О том,
какое значение имела теперь партия внутри движения «фелькише»,
свидетельствует письмо, направленное в начале февраля 1921 года «братом
Дитрихом» из «Мюнхенского ордена германцев» одному своему единомышленнику
в Киле: «Покажите мне хоть одно место, – говорится в нём, – где в течение одного
года Ваша партия провела бы 45 массовых митингов. Местная группа в Мюнхене
насчитывает сегодня свыше 25 000 членов и около 45 000 сторонников.
Насчитывает ли хоть одна из Ваших местных групп хотя бы примерно столько же?»
Далее в письме говорится, что его автор связывался с братьями по ордену в
Кёльне, Вильгельмсхафене и Бремене, «все считают…. что партия Гитлера – это
партия будущего».
Это восхождение идёт на фоне вступавших в силу, и все более воспринимавшихся
как оскорбительные положений Версальского договора, быстро
прогрессировавшего обесценивания денег и растущей экономической нужды. В
январе 1921 года конференция союзников по репарациям принимает решение об
общей сумме возмещения ущерба – 226 миллиардов марок золотом, которые страна
обязана выплатить в течении сорока двух лет, и помимо этого о поставке в те же
сроки 12 процентов германского экспорта. В ответ на это патриотические союзы,
дружины самообороны жителей и НСДАП созвали в Мюнхене на площади
Одеонсплац митинг протеста, в котором приняли участие 20 000 человек.
Поскольку организаторы этого мероприятия отказались дать на нём слово Гитлеру,
он, не долго думая, собрал на следующий вечер свой собственный митинг.
Дрекслер и Федер, будучи людьми осмотрительными, считали, что тут уж он
окончательно утратил меру и разум. По улицам разъезжали грузовики с флагами,
громкоговорителями и спешно нарисованными плакатами, призывавшими жителей
Мюнхена собраться 3 февраля в цирке «Кроне». Объяснялось, что «господин
Гитлер» будет говорить на тему «будущее или гибель!» – такой же была и
поставленная на карту этим его решением альтернатива для
