изобретательно соединяет постановочные элементы цирка и оперного театра с
торжественным церемониалом церковно-литургического ритуала. Вынос знамён,
музыка маршей и приветственные возгласы, песни, а также вновь и вновь
звучащие крики «хайль!» создают своим нагнетающим напряжением обрамление
для большой речи фюрера и тем самым уже заранее впечатляюще придают ей
характер благовестия. Постоянно совершенствовавшиеся, преподававшиеся на
ораторских курсах и распространявшиеся письменными инструкциями правила
проведения мероприятий не оставляют вскоре без внимания ни единой детали, и
уже в это время проявляется склонность Гитлера не только определять крупные,
направляющие линии тактики партии, но и пристально интересоваться даже
мелкими, детальными вопросами. Он сам как-то проверил акустику всех главных
мюнхенских залов, где проводились собрания, дабы установить, требует ли
«Хаккерброй» большего напряжения голосовых связок нежели «Хофбройхауз» или
«Киндлькеллер», он проверял атмосферу, вентиляцию и тактическое
расположение помещений. Общие указания предусматривали, чтобы зал был, как
правило, небольшим и по меньшей мере на треть заполнен своими. Чтобы снять
впечатление о мелкобуржуазном характере движения, о его принадлежности к
среднему сословию и завоевать доверие рабочих, Гитлер одно время ведёт среди
своих сторонников «борьбу с отутюженной складкой» и посылает их на митинги
без галстуков и воротничков, а иных, дабы выведать тематику и тактику
противников, он направляет на организуемые теми курсы Подготовки.
Начиная с 1922 года, он все чаще прибегает к тому, чтобы проводить в один вечер
серии из восьми, а то и двенадцати митингов, на каждом из которых он был
объявлен в качестве главного докладчика, – такой метод соответствовал его
комплексу толпы, равно как и его тяге к повторяемости, а также отвечал максиме
массированных пропагандистских выступлений: «За чем сегодня дело и что
должно быть решено, – заявит он в это время, – так это создание и организация
одного единого, все возрастающего массового митинга, митинга из одних
протестов, в залах и на улицах… Не духовное сопротивление, нет, а жгучую волну
упорства, возмущения и ожесточённого гнева нужно нести в наш народ!» Один
очевидец, побывавший на организованных Гитлером серийных собраниях в
мюнхенской пивной «Левенброй», рассказывает следующее:
«На скольких политических собраниях бывал я уже в этом зале. Но ни в годы
войны, ни в революцию меня не обдавало уже при входе таким горячим дыханием
гипнотического массового возбуждения. Свои боевые песни, свои флаги, свои
символы, своё приветствие, – отметил я, – похожие на военных распорядители, лес
ярко-красных флагов с чёрной свастикой на белом фоне, удивительнейшая смесь
солдатского и революционного, национал-социалистического и социального – то же
и среди слушателей: преобладает катящееся вниз по наклонной плоскости среднее
сословие, все его слои – будет ли оно здесь спаяно воедино?.. Бегут часы,
непрерывно гремят марши, выступают с короткими речами унтерфюреры. Когда
же появится он? Не могло же произойти что-то непредвиденное? Никто не в силах
описать то лихорадочное состояние, которое разливается в этой атмосфере. Вдруг
какое-то движение у входа сзади. Звучат команды. Оратор на сцене прерывается на
полуслове, все вскакивают с мест с криками „хайль!“ среди кричащей массы и
кричащих знамён тот, кого ждали, со своей свитой, быстрыми шагами и с
застывшей поднятой правой рукой проходит к эстраде. Он прошёл совсем близко
от меня, и я видел – это был совсем другой человек, чем тот, кого я то тут, то там
встречал в частных домах».
Построение его речей следовало, в общем-то, одному и тому же образцу –
широковещательным хулительным вердиктом о современности постараться
настроить публику и установить с ней первый контакт: «Ожесточение охватывает
все круги; начинают замечать, что нет ничего из достоинства и красоты,
обещанных в 1918 году», – такими словами начинает он одно из своих выступлений
в сентябре 1922 года, и после экскурсов в историю, объяснения партийной
программы и нападок на евреев, «ноябрьских преступников» и политиков,
выступающих за выполнение положений Версальского договора, он, все более
возбуждаемый отдельными выкриками или скандированием наёмных клакёров,
заканчивает обычно провозглашаемыми в экстазе призывами к единству. По ходу
действия в речь включается то, что подсказывает ему острота момента,
аплодисменты, пивные испарения или та самая атмосфера, тенденции которой он
раз от разу учитывает и преломляет все с большей уверенностью: стенания по
поводу униженного отечества, грехи империализма, зависть соседей,
«коммунизация немецкой женщины», оплевывание собственного прошлого или
старая антипатия к пустому, мелочному и беспутному Западу, откуда вместе с
новой формой государства пришли и позорный версальский диктат, и
союзнические контрольные комиссии, и негритянская музыка, и женская стрижка
под мальчика, и модерновое искусство, но не пришло ни работы, ни безопасности,
ни хлеба. «Германия голодает из-за демократии!» – лапидарно формулирует он.
Его склонность к мифологическому затуманиванию взаимосвязей придаёт его
триадам масштабность и фон; не доходя до необязательных закоулков местных
событий, этот буйно жестикулирующий человек видит перед собой всю
перспективу всемирной драмы: «ТО, что сегодня пробивает себе дорогу, будет
повеличественнее мировой войны, – провозглашает он однажды, – это будет битва
на немецкой земле за весь мир! Есть только две возможности: мы станем
жертвенным агнцем или победителями!»
В начальный период педантично осмотрительный Антон Дрекслер после такого
рода самозабвенных выпадов порою вмешивался, и, к досаде Гитлера, добавлял к
его речам своё заключительное слово, преисполненное косного благоразумия;
теперь же его не сдерживает ничего, и он делает широкий угрожающий
демагогический жест, что, мол, в случае прихода к власти он порвёт мирный
договор в клочья, что не остановится перед новой войной с Францией, а в другой
раз делится видением о могучем рейхе «от Кенигсберга до Страсбурга и от
Гамбурга до Вены». А все возрастающий приток слушателей доказывает, что
дерзкий и безрассудный тон вызова как раз и есть то, что хотят услышать люди в
атмосфере господствующих настроений покорности: «Надо не покоряться и
соглашаться, а с риском идти на то, что кажется невозможным». В
распространённой картине беспринципного оппортунизма Гитлера явно
недооценивается его безрассудность, а также его оригинальность; именно
откровенная приверженность к тому, что осуждено, и принесёт ему немало побед и
создаст вокруг него ауру мужественности, яркости и безоглядности, которая даст
столь большой задел для выработки мифа о великом фюрере.
Ролью, которую он вскоре себе выбрал и которой определил свой стиль, была роль
аутсайдера, обещающая во времена недобрых настроений в обществе немалый
выигрыш в плане завоевания популярности. Когда газета «Мюнхенер пост»
назвала его «самым рьяным подстрекателем, бесчинствующим ныне в Мюнхене»,
он так парировал это обвинение: «Да, мы хотим народ подстрекать и непрестанно
натравливать!» Поначалу ему ещё претили плебейские, беспардонные формы
поведения, но когда он осознал, что они не только приносят ему популярность под
куполом цирка, но и вызывают повышенный интерес в салонах, то стал все
бесстрашнее идти на это. Когда его упрекнули в неразборчивости по отношению к
тем, кто его окружает, он возразил, что лучше быть немецким босяком, чем
французским графом; не утаивал он и того, что был демагогом: «Говорят, что мы –
горлопаны-антисемиты. Так точно, мы хотим вызвать бурю! Пусть люди не спят, а
знают, что надвигается гроза. Мы хотим избежать того, чтобы и наша Германия
была распята на кресте! Пусть мы негуманны! Но если мы спасём Германию, мы
свершим величайший в мире подвиг». Бросающаяся в глаза своей частотой
использование религиозных образов и мотивов в целях максимального
риторического нагнетания отражает его умилённую взволнованность в детские
годы; воспоминания о той поре, когда он прислуживал во время мессы в
Ламбахском монастыре, и об опыте патетического триумфа, достигавшегося с
помощью картин страдания и отчаяния на фоне победной веры в избавление, – в
таком сочетании восхищался он гением и психологическим человековедением
католической церкви, у которой учился. Он сам без колебания прибегал к
кощунственному использованию «моего Господа и Спасителя» в порывах своей
антисемитской ненависти: «С безграничной любовью перечитываю я как
христианин и человек то место, которое возвещает нам, как Господь наконец
решился и взялся за плеть, дабы изгнать ростовщиков, это гадючье и змеиное
отродье, из храма! Но какой титанической была борьба за этот мир, против
еврейской отравы, это я вижу сегодня, две тысячи лет спустя, в том потрясающем
факте, что расплачиваться ему пришлось своей кровью на кресте».
Однообразию в построении его речей соответствовала и монотонность
эмоционального напряжения, и никто не знает, что там было фиксацией
личностного, а что – психологическим расчётом. И всё же чтение его даже
отредактированных речей того времени даёт определённое представление о той
наркотической неистовости, с которой он превращал переполнявшие его
многочисленные затаённые обиды в одни и те же жалобы, обвинения и клятвы:
«Есть только упорство и ненависть, ненависть и снова ненависть!» – воскликнул он
как-то; снова он использовал принцип дерзкого поворота, бросая во весь голос
среди униженной, растерянной нации клич ненависти к врагам, – как он
признавался, его прямо неудержимо тянуло делать это. Нет ни одной его речи, где
бы не было преисполненных самоуверенности широковещательных обещаний:
«Когда мы придём к рулю, мы будем упорными, как буйволы!», – со страстью
восклицает он, причём, как отмечается в отчёте об этом собрании, пожинает
горячие аплодисменты. Для освобождения, вещал он, мало одной разумной и
осторожной политики, мало добросовестности и усердия людей, «чтобы стать
свободным, нужны гордость, воля, упорство, ненависть и снова ненависть!». В
своей не знающей удержу тяге к преувеличению он видит повсюду, во всех
текущих делах, работу гигантской коррупции, и всеобъемлющую стратегию
государственной измены, а за каждой нотой союзников, за каждой речью во
французском парламенте наличие все того же врага человечества.
Запрокинув голову и вытянув вперёд руку, с обращённым вниз вздрагивающим
указательным пальцем, – столь характерная для него поза, – он, местный баварский
агитатор курьёзного покроя, бросал в своём подобно трансу состоянии опьянения
собственной риторикой вызов не только правительству и ситуации в стране, но и,
ни много ни мало, всему миропорядку: «Нет, мы ничего не простим, наше
требование – месть!».
Он не обладает чувством юмора и с презрением относится к считавшемуся
смертельным воздействию смеха. Он ещё не овладел императорскими жестами
более поздних лет, а поскольку над ним довлеет чувство оторванности художника
от масс, то нередко старается показать себя нарочито простонародным. Тогда он
салютует своим слушателем поднятой кружкой с пивом либо утихомиривает
вызванное им же возбуждение неуклюжими призывами «Тише! Тише!». Да и
людей привлекают на его выступления скорее театральные, нежели политические
мотивы – во всяком случае, из десятков тысяч тех, кто приходит его слушать, в
начале 1922 года только шесть тысяч являются официально членами партии. Как
зачарованные, не отрывая глаз, глядят на него люди, уже после первых его слов
звон пивных кружек обычно утихает, нередко он говорит в благоговейной тишине,
лишь время от времени прерываемый взрывами аплодисментов – словно тысячи
камешков обрушиваются вдруг на барабан, как образно написал один из
очевидцев. Наивно и со всей жадностью «засидевшегося» Гитлер наслаждается
этой суетой и сознанием того, что он находится в фокусе всеобщего внимания:
«Когда вот так проходишь через десять залов, – говорит он своему окружению, – и
всюду люди приветствуют тебя – ведь это же возвышенное чувство». Нередко он
заканчивает свои выступления произнесением клятвы верности, которую
участники собрания должны повторять вслед за ним, или же, вперив глаза в
потолок зала, хрипло, срывающимся от страсти голосом скандирует: «Германия!
Германия! Германия!», пока то же не начинает хором повторять весь зал, и это
скандирование переходит в погромные боевые песни, с которыми все затем обычно
проходят по ночным улицам, Гитлер сам потом сознаётся, что после своих речей
он, как правило, был
