впечатления. Более того, спешно собравшийся совет министров объявил
чрезвычайное положение и отменил тем самым все – связанные с партсъездом
мероприятия; видимо, пришло время напомнить фюреру национал-социалистов о
правилах игры.
Гитлер был в отчаянии – ведь в этот момент на карту было поставлено ни много ни
мало как его политическое будущее. А правила игры, как он их понимал,
допускали и беспредельный вызов государственной власти без какой-либо реакции
с её стороны, поскольку его амбиции были лишь более последовательным и более
радикальным выражением её собственных устремлений. И только когда в дело
вмешался рейхсвер, оказывавший поддержку партии ещё со времён Дрекслера,
стала, как будто, снова вырисовываться возможность нахождения выхода. Эрнсту
Рему и барону фон Эппу удалось уговорить командующего баварским рейхсвером
генерала фон Лоссова встретиться с Гитлером. Ставший нервным и неуверенным
фюрер НСДАП заявил, что готов пойти на любые уступки и что сразу же после
съезда, 28 января, он «снова посетит Его превосходительство». Так или иначе, но
Лоссов, скорее отчуждённо смотревший на это эксцентрическое явление,
согласился в итоге дать знать правительству, что он «исходя из интересов обороны
страны, с сожалением отнёсся бы к подавлению национально-патриотических
союзов». И действительно – после этого запрет был снят, но, дабы сохранить лицо,
Норц пригласил фюрера НСДАП встретиться с ним во второй раз и предложил ему
сократить число собраний до шести, а освящение штандартов провести не на
Марсовом поле, а в расположенном поблизости цирке «Кроне». Гитлер, видя, что
игра выиграна, дал своё уклончивое согласие. А затем провёл под девизом
«Пробудись, Германия!» все двенадцать собраний, а вместе с ними и – в снежную
пургу и в присутствии пяти тысяч штурмовиков – на Марсовом поле грандиозную
церемонию освящения штандартов, эскизы которых были выполнены им самим.
«Или НСДАП – это грядущее движение Германии, – провозгласил он перед своими
сторонниками, – и тогда его не удержит ни один дьявол, или же оно не является
таковым, и тогда оно заслуживает, чтобы его уничтожили». Мимо плакатов и
расклеенных на стенах объявлений о чрезвычайном положении штурмовые отряды
СА продефилировали по улицам в сопровождении нескольких собственных
оркестров, разражаясь восторженными криками и распевая свои песни,
угрожавшие этой еврейской республике. А сам Гитлер принимал на
Шванталерштрассе парад своих формирований, большинство из которых к тому
времени уже носило форменное обмундирование.
Это явилось его впечатляющей победой над государственной властью, но победой,
обозначившей одновременно и исходную позицию для конфликтов в последующие
месяцы. Многие увидели в этом событии убедительное доказательство того, что
Гитлер обладает не только способностью произносить эффектные речи, но и
политической ловкостью, а также более крепкими нервами, чем его противники. И
усмешки, которые столь продолжительное время вызывал неистовый пыл его
выступлений, сменяются ныне восхищёнными минами, а к возмущённым и
наивным личностям, что так долго определяли психологический портрет партии,
присоединяются теперь люди, обладающие тонким чутьём на грядущее. С февраля
по ноябрь 1923 года в НСДАП вступают 35000 новых членов, а СА насчитывают
уже почти 15000 человек; к этому же времени стоимость имущества партии
возрастает до 173000 марок золотом. Одновременно всю Баварию охватывает
теперь уже куда более плотня сеть агитационно-пропагандистских мероприятий. А
«Фелькишер беобахтер» с 8 февраля начинает выходить как ежедневная газета. Её
номинальным главным редактором ещё в течение нескольких месяцев остаётся
замотанный и уже серьёзно больной Дитрих Эккарт, но, по существу, с самого
начала марта руководство ею переходит к Альфреду Розенбергу.
Та чреватая последствиями уступчивость, которая была проявлена по отношению к
Гитлеру военными и гражданскими инстанциями, объяснялась в первую очередь
кризисом, потрясавшим в эту пору страну до самых её основ. В первой половине
января Франция, которая была не в силах преодолеть свои комплексы страха перед
соседом, заняла, ссылаясь на букву Версальского договора, Рурскую область и дала
тем самым сигнал к спуску с предохранителя последних тормозивших кризис
факторов. Уже беспорядки первых послевоенных лет, гнёт репарационного
обложения, безудержный вывоз капитала, а также – и это главное – дефицит
любого рода резервов в значительной мере затрудняли оздоровление разрушенной
войной экономики. К этому ещё добавлялась и непрекращающаяся активность
правого и левого радикализма, подрывавшая всякий раз и без того весьма слабую
веру заграницы в стабильность ситуации в Германии, и примечательно в этой
связи, что первое крупное падение марки наблюдается сразу же после убийства
немецкого министра иностранных дел Вальтера Ратенау в июне 1922 года. Но
только теперь, под воздействием французской интервенции, инфляция получила то
катастрофическое ускорение, которое придало ей столь гротесковые черты и
подавило у людей не только желание помогать существующему строю, но и чувство
уверенности в прочности хоть чего-то вообще, и приучило их жить в «атмосфере
невозможного». Это было крушением целого мира, его понятий, его норм и его
морали. И последствия этого были непредсказуемы.
Правда, в этот момент интерес общественности концентрировался в значительно
большей степени на попытке национального самоутверждения; бумажные деньги,
которые в конечном итоге стали оцениваться нередко просто на вес, служили лишь
фантастическим фоном происходящего. 11 января правительство призвало немцев
к пассивному сопротивлению и вскоре вслед за тем дало указание своим
служащим не выполнять указаний оккупационных властей. Вступавшие в Рурскую
область французские войска встречали на улицах огромные скопления людей, с
неприязнью и ожесточением певших «Вахту на Рейне». На этот вызов французы
снова ответили целым набором изощрённых унижений, драконовская
оккупационная юстиция налагала произвольно тяжёлые наказания,
многочисленные стычки умножали возмущение и той и другой стороны. В конце
марта французские войска расстреляли из пулемётов демонстрацию рабочих на
территории завода Круппа в Эссене – было тринадцать убитых и свыше тридцати
раненых. В похоронах приняло участие более полумиллиона человек, а
французский военный суд приговорил хозяина фирмы и восемь его служащих,
занимавших руководящие посты, к пятнадцати и двадцати годам тюрьмы.
Эти события пробудили чувство единения, какого тут не наблюдалось с августа
1914 года. Но под маской национального единства различные силы пытались
извлечь выгоду каждая для себя. Запрещённые добровольческие отряды
воспользовались моментом, чтобы выйти из подполья и своими активными
действиями обострить провозглашённое правительством пассивное сопротивление.
Одновременно левые радикалы продемонстрировали своё стремление восстановить
утраченные ими позиции в Саксонии и Центральной Германии, в то время как
правые укрепляли свой баварский бастион; одно время на земельной границе уже
стояли друг против друга, готовые открыть огонь, пролетарские сотни и
подразделения добровольческого отряда Эрхардта. Во многих крупных городах
прошли голодные бунты. А в это время французы и бельгийцы на Западе
пользовались ситуацией, чтобы стимулировать сепаратистское движение, которое,
впрочем, вскоре заглохло по причине собственной бесперспективности. Казалось,
что основанная четыре года назад на антагонизмах и с огромным трудом
выжившая республика находится уже на пороге краха.
Свою вновь обретённую самоуверенность Гитлер продемонстрировал весьма
вызывающим и рискованным жестом – он вышел из национального единого фронта
и пригрозил своим опешившим сторонникам, что исключит из НСДАП всякого, кто
будет активно участвовать в сопротивлении Франции; были случаи, что он и
выполнял эту угрозу. «Если они ещё не усекли, что грёзы о примирении – это наша
смерть, то им ничем не поможешь», – парировал он все сомнения. Конечно, он
заранее знал, какие проблемы возникнут в результате этого его решения, но как
собственная интуиция, так и тактические соображения требовали от него, чтобы
его партия не затерялась в ряду многих других объединений – рядом с
буржуазными союзами, марксистами, евреями – в анонимности широкого
национального сопротивления. И как он боялся, что борьба за Рур объединит народ
вокруг правительства и укрепит режим, то так же и надеялся использовать
возникший в результате его интриг хаос для своих далеко идущих путчистских
замыслов. «Пока нация не сметёт убийц внутри своих границ, – писал он в
„Фелькишер беобахтер“, – успех вовне невозможен. В то время, как устно и
письменно направляются протесты Франции, истинный смертельный враг
немецкого народа затаился внутри собственных стен». С характерной
последовательностью, вопреки всем нападкам и даже вопреки подавляющему
авторитету Людендорфа, он настаивал на своём требовании, заключавшемся в том,
что сначала следует рассчитаться с внутренним врагом. Когда
главнокомандующий вооружёнными силами генерал фон Сект, беседуя с Гитлером
в начале марта, спросил, присоединится ли Гитлер со своими сторонниками в
случае перехода к активному сопротивлению к рейхсверу, то получил
недвусмысленный ответ, что сперва нужно сбросить правительство. И
представителю канцлера Куно он тоже четырнадцать дней спустя заявил, что
сперва следует покончить с внутренним врагом. «Надо призывать не „долой
Францию“, а долой предателей отечества, долой ноябрьских преступников!»
Поведение Гитлера очень часто интерпретируется как свидетельство его
беспринципности и бессовестности. Однако та решимость, с которой он пошёл на
опасность выставления себя в непопулярном двойном свете, указывает скорее на
то, что именно его принципы и не позволяли ему иного выбора, да и сам он потом
считал то решение одним из ключевых в своей жизни. Партнёры и покровители его
восхождения, знать и руководители консервативного лагеря будут постоянно
считать его одним из своих и, видя в нём в первую очередь национального деятеля,
наперебой стараться заручиться его близостью. Однако уже первое политическое
решение Гитлера, выходившее за локальные рамки, дезавуировало все эти
псевдодружбы – от Кара до Папена – и недвусмысленно выявило, что, будучи
поставлен перед выбором, он ведёт себя как истинный революционер – без каких-
либо увёрток он отдал предпочтение позиции революционной, а не национальной.
Так же будет он поступать и в последующие годы, а в 1930 году даже заявит, что в
случае нападения поляков он предпочёл бы временно пожертвовать Восточной
Пруссией и Силезией, чем встать в ряды защитников существующего режима.
Правда, он заявит также, что стал бы презирать себя, если бы «в момент
конфликта не почувствовал себя в первую очередь немцем»; но на деле он, в
противоположность своим возбуждённым приверженцам, действовал хладнокровно
и последовательно, отнюдь не руководствуясь в своей тактике собственными
патриотическими тирадами, и, перейдя в атаку, высмеивал как пассивное
сопротивление, которое хотело «бить баклуши и добить» противника, так и тех, кто
собирался актами саботажа поставить Францию на колени. «Чем была бы сегодня
Франция, – восклицал он, – если бы в Германии не было интернационалистов, а
были бы, только национал-социалисты! И даже если бы сначала мы не имели
ничего, кроме наших кулаков! Но если бы шестьдесят миллионов человек были
одержимы единой волей – быть фанатичными националистами, то из кулака
выковалось бы оружие». В этой фразе – весь Гитлер: рациональная посылка,
приумноженная чудовищным заклинанием воли, а в глубине – стимулирующее
видение. Нет никакого сомнения в том, что стремление дать отпор было у Гитлера
нисколько не слабее, чем у всех других сил и партий; не факт сопротивления как
таковой, а то обстоятельство, что сопротивление носило пассивный характер, то
есть было полусопротивлением, и побудило его наряду с упомянутыми причинами,
к отказу от него. За этим стояло убеждение, что последовательную и успешную
внешнюю политику можно проводить только тогда, когда есть опора на
сплочённую и по-революционному объединённую нацию; это был – полярно всей
немецкой политической традиции – своего рода примат внутренней политики,
наметившийся впервые в его письме из действующей армии в феврале 1915 года и
остававшийся его максимой вплоть до полного завоевания власти. Когда
обозначился принесённый пассивным сопротивлением ущерб, и Гитлер своим
мелодраматическим внутренним взором уже видел предстоящий новый крах
Германии и отделение Рурской области, он в одной из своих страстных речей
рисует для правительства картину истинного сопротивления и как бы предваряет
здесь свой приказ в марте 1945 года о проведении операции «Выжженная земля»:
«Что из того, если в
