«Кампфбунду» программу, а в течение весны ему уже приходится наблюдать, как
Крибель, Рем и рейхсвер уводят от него СА, которые он создавал как
революционное войско, преданное лично ему, – постоянно имея в виду свою цель
подготовить тайный резерв для разрешённой стотысячной армии, они проводили
строевые занятия со «штандартами» (так назывались три формирования, равные по
численности полкам), устраивали ночные марши и дневные парады, на которых,
правда, Гитлер мог появляться, как и все, в гражданской одежде и выступать при
случае с речами, но проявлять свои командные амбиции либо уже не мог совсем,
либо только с большим трудом. С бессильным негодованием взирал он на то, как
штурмовые отряды используются не по назначению и превращаются из идейного
авангарда в армейские эрзац-подразделения. И вот, чтобы восстановить своё
единоначалие, он несколько месяцев спустя поручает одному из своих старых
сподвижников, отставному лейтенанту Йозефу Берхтольду, создание своего рода
штабной охраны, получившей наименование «Ударного отряда Гитлера»; именно
она и стала прообразом будущих СС.
В конце апреля на встрече Гитлера с руководством «Кампфбунда» принимается
решение рассматривать ежегодную первомайскую демонстрацию левых партий как
провокацию и использовать все средства, чтобы сорвать её. Одновременно они
планируют провести в память четвёртой годовщины со дня разгрома власти
Советов свою массовую демонстрацию. Когда же нерешительное правительство
фон Книллинга, не извлёкшее уроков из январского поражения, приняло
ультиматум «Кампфбунда» лишь наполовину, – разрешив левым только проведение
митинга на лугу Терезиенвизе и запретив все уличные шествия, – Гитлер разыграл
увенчавшееся уже однажды успехом бурное возмущение. Как и в январе, он
попытался напустить на гражданские инстанции военные власти. 30 апреля, в
чрезвычайно напряжённой ситуации, когда Крибель, Бауэр и только что
назначенный руководителем СА Герман Геринг прибыли в резиденцию
правительства и потребовали введения чрезвычайного положения против левых,
Гитлер направился в сопровождении Рема опять к генералу фон Лоссову и стал
настаивать не только на вмешательстве рейхсвера, но и, как это
предусматривалось генеральным соглашением, на раздаче патриотическим союзам
оружия с армейских складов. И был буквально ошарашен, когда генерал почти без
объяснений отклонил и то, и другое требование и сухо сказал, что он сам знает,
что ему нужно делать для безопасности государства, и прикажет стрелять в
любого, кто будет подстрекать к беспорядкам. В том же духе был получен ответ и
от начальника земельной полиции полковника Зайссера.
Гитлер вновь поставил себя в почти безвыходное положение, и, казалось, ему не
оставалось уже ничего иного, как с позором отказаться от заявленного с такой
помпой намерения сорвать первомайский праздник. Но он избежал этого
поражения чрезвычайно характерным манёвром, резко увеличив ставку. Ещё в
разговоре с Лоссовом он мрачно угрожал, что «красные митинги» состоятся, если
только демонстранты будут «маршировать через его труп», и в этих словах было
столько азартного фанатизма, столько дешёвой показной страсти, что в тот момент
– как и много раз в последующем – показалось, будто все это на полном серьёзе и
свидетельствует о его крайней решимости отрезать все пути к отступлению и
поставить само своё существование перед категорической альтернативой – все или
ничего.
Так или иначе, но Гитлер отдаёт теперь команду ускорить приготовления.
Лихорадочно подготавливаются оружие, боеприпасы, автомашины, а в конечном
счёте даже удаётся обвести вокруг пальца и рейхсвер. Вопреки запрету Лоссова он
направляет Рема и кучку штурмовиков в казармы, чтобы под предлогом того, что
правительство опасается 1 мая выступлений слева, раздобыть в первую очередь
карабины и пулемёты. Однако некоторые из партнёров по союзу, видя столь
откровенные приготовления к путчу, стали выражать свои сомнения, дело дошло
до споров, но тут события опередили актёров – поднятые по приказу о тревоге
люди Гитлера уже прибывали из Нюрнберга, Аугсбурга и Фрейзинга, многие были
с оружием, группа из Бад-Тельца привезла на своём грузовике старое полевое
орудие, а отряд из Ландсхута во главе с Грегором Штрассером и Генрихом
Гиммлером прибыл, вооружённый несколькими лёгкими пулемётами. Все они были
в ожидании столь желанного и самим Гитлером, в течение этих лет уже сотни раз
обещанного национального восстания – «устранения ноябрьского позора», как
гласил этот сумрачно-популярный лозунг-раздражитель. Когда же полицай-
президент Норц обратился с предупреждением к Крибелю, то получил ответ:
«Назад у меня пути уже нет, слишком поздно… и все равно, если и прольётся
кровь».
Ещё до рассвета «патриотические союзы» собрались в Обервизенфельде, у
«Максимилианеума», а также в некоторых других, заранее определённых
ключевых местах города, чтобы выступить против псевдоугрозы социалистического
путча. Какое-то время спустя появился и Гитлер, он обошёл территорию, похожую
уже на военный полевой лагерь; на голове у Гитлера был стальной шлем, а на
груди – «железный крест» первой степени; его сопровождали Геринг, Штрайхер,
Рудольф Гесс, Грегор Штрассер, а также командир добровольческого отряда
Герхард Росбах, стоявший во главе мюнхенских СА. И пока штурмовики в
ожидании приказа действовать занимались боевой подготовкой, их командиры,
растерянные, споря друг с другом и все более нервничая, обсуждали, что же
делать, поскольку условленный сигнал от Рема все не поступал и не поступал.
А на Терезиенвизе уже проводили свою маёвку профсоюзы и левые партии, шла
она под традиционными революционными лозунгами, но без эксцессов и в
соответствии с обязывающим к солидарности настроением майского праздника, а
поскольку полиция широким кольцом оцепила и лежавший за чертой города
Обервизенфельд, то до ожидавшихся столкновений дело так и не дошло. Сам же
капитан Рем стоял в это время, вытянув руки по швам, перед своим начальником
генералом фон Лоссовом, который уже узнал об акции в казармах и,
разгневавшись, требовал возвратить присвоенное оружие. Вскоре после полудня
капитан, эскортируемый подразделениями рейхсвера и полиции, появился в
Обервизенфельде и передал приказ Лоссова. И хотя Крибель и Штрассер
предложили все же напасть на левых, надеясь, что в противоборстве, схожем с
гражданской войной, в конечном счёте перетянут рейхсвер на свою сторону,
Гитлер затрубил отбой. Правда, ему удалось избежать оскорбительного изъятия
оружия прямо на месте – его потом возвратили в казармы сами штурмовики, – но
поражение было совершенно очевидным, и этого впечатления не смог снять и
яркий фейерверк его выступления перед соратниками вечером того же дня в
переполненном цирке «Кроне».
Есть много признаков того, что для Гитлера это был первый кризис личного плана
в период его восхождения. Конечно, он мог не без оснований обвинять в
первомайском фиаско своих партнёров по блоку, в первую очередь это относилось
к щепетильным и твердолобым национальным союзам, но он должен был и
признать, что в поведении партнёров проявились и его собственные слабости и
просчёты. Но прежде своего неверной была сама концепция его действий.
Непредвиденный поворот и упорство его собственного темперамента привели к
тому, что он очутился на абсолютно ложной позиции – неожиданно он увидел
рейхсвер, мощь которого сделала сильным и его, но не у себя в тылу, а прямо перед
собой и в угрожающей позиции.
Это было первым ощутимым ударом после бурного, в течение ряда лет,
восхождения, и Гитлер, мучимый сомнениями в себе, на несколько недель уезжает
к Дитриху Эккарту в Берхтесгаден и бывает в Мюнхене лишь наездами, чтобы
выступить с речью или рассеяться. Если до этого его поведение определялось
преимущественно инстинктами обретения опоры, то теперь он, под влиянием того
майского дня, вырабатывает начала своей последовательной тактической системы
– первые очертания той концепции «фашистской» революции, что проходила не в
конфликте, а в союзе с государственной властью и получила очень меткое
название «революции с разрешения господина президента». Некоторые из своих
соображений он в те дни запишет, и позднее они войдут в «Майн кампф».
Ещё больше наводила его на размышления реакция общественности. В своих
многочисленных подстрекательских речах Гитлер не уставал воспевать дело, волю,
идею вождизма-фюрерства, ещё за восемь дней до первомайской операции он
суесловно горевал о нации, которой нужны герои, но приходится иметь дело с
болтунами, и предавался мечтательным рассуждениям о вере в поступок – конечно
же, комедия смятения и растерянности на Обервизенфельде такой вере никак не
соответствовала. «Всеми признается, что Гитлер и его люди сели в лужу!», –
говорилось в одном из отчётов о тех событиях. Даже мнимый заговор с целью
убийства, как иронично писала «Мюнхенер пост», «великого Адольфа», по поводу
чего поднял весьма искусственный шум в «Фелькишер беобахтер» Герман Эссер,
едва ли мог сколько-нибудь способствовать восстановлению его популярности, тем
более что сходная разоблачительная история уже публиковалась в апреле и очень
скоро была раскрыта как выдумка национал-социалистов. «Гитлер перестал
занимать народную фантазию», – писал корреспондент «Нью-Йоркер
штаатсцайтунг»; и впрямь казалось, что звезда его, как заметил один знающий
наблюдатель-современник уже в начале мая, «сильно поблекла».
Ему самому, его определявшемуся аффектами взору и в том его депрессивном
состоянии одиночества в Берхтесгадене, вероятно, представлялось, что его звезда
уже угасает; этим обстоятельством, во всяком случае, можно было бы в какой-то
мере объяснить такой столь примечательный отход его от дел и
свидетельствующий о полной потере мужества отказ от попыток восстановить
оборвавшуюся связь с Лоссовом и дать «Кампфбунду», равно как и оставшейся без
фюрера партии, новые цели и опору. На попытку Готфрида Федерал, Оскара
Кёрнера и нескольких других ветеранов призвать его к порядку и, в частности,
изолировать его от «Путци» Ханфштенгля, который приводил к нему «красивых
женщин», щеголявших, ко всеобщему возмущению, «в шёлковых штанах» и
любивших, чтобы шампанское лилось рекой, он просто не прореагировал.
Казалось, власть над ним взял рецидив былых летаргий и отрицательных эмоций.
Однако, по всей вероятности, дело было ещё и в том, что он хотел дождаться
результата расследования, начатого прокуратурой при Первом мюнхенском
земельном суде по поводу первомайских событий. Ведь независимо от приговора,
который тоже был весьма вероятен, ему грозило не только отбывание отложенного
двухмесячного тюремного заключения по делу Баллерштедта – куда больше он
опасался того, что министр внутренних дел Швейер, сославшись на то, что Гитлер
нарушил своё слово, не раздумывая, осуществит своё намерение и вышлет его из
страны.
Используя националистическую насыщенность баварского силового поля, Гитлер
вышел навстречу этим опасениям. В обращении на имя упомянутой прокуратуры
он пишет: «Поскольку я уже в течение нескольких недель подвергаюсь грубейшим
нападкам в печати и ландтаге и ввиду моего уважительного отношения к отечеству
лишён возможности публичной защиты, я буду только благодарен судьбе, если она
теперь позволит мне вести эту защиту в зале суда вне зависимости от упомянутого
отношения». Предусмотрительно он грозится передать своё обращение в печать.
Намёк был достаточно прозрачен. Гитлер напоминал члену Немецкой
национальной партии министру юстиции Гюртнеру, получившему это обращение
вместе с обеспокоенным сопроводительным письмом прокурора, о прежних и
оставшихся в силе договорённостях – ведь и сам министр как-то назвал национал-
социалистов «плотью от плоти нашей». Обострявшееся с каждым днём бедственное
положение нации, все ближе подталкиваемой к взрыву инфляцией, массовыми
забастовками, борьбой в Руре, голодными бунтами и мятежными акциями левых,
создавало достаточные основания для того, чтобы пощадить фигуру национального
фюрера, даже если сама она и была частью этой чрезвычайной ситуации, Поэтому
Гюртнер, не информируя министра внутренних дел, неоднократно
осведомлявшегося о ходе расследования, выразил прокуратуре своё пожелание
отложить дело «до более спокойных времён». 1-го августа 1923 года следствие
было временно приостановлено, а 22 мая следующего года вообще прекращено.
И всё же потеря престижа оказалась весьма и весьма ощутимой, в чём Гитлер смог
убедиться уже в начале сентября, когда патриотические союзы собрались в
Нюрнберге в очередную годовщину победы под Седаном на один из тех «Дней
Германии», что проводились время от времени в разных частях Баварии
