другу, противоборство с правительством страны свело их вместе, а существовавшие
расхождения во мнениях касались притязаний на руководство, и в первую очередь
– момента, когда следовало нанести удар. И если Кар, оказавшийся вскоре вместе с
Лоссовом и Зайссером в составе «триумвирата» легальной власти, склонялся в
этом вопросе к определённой осмотрительности и держал некоторую дистанцию от
своих смелых слов, то Гитлер нетерпеливо требовал переходить к действиям.
«Народ волнует пока только один вопрос – когда же?» – восклицал они прямо-таки
самозабвенно, в эсхатологических тирадах, распространялся о предстоящем
столкновении:
«И вот придёт день, – пророчествовал он, – ради которого было создано это
движение! Час, ради которого мы боролись годами. Момент, когда национал-
социалистическое движение выступит в победный поход ради блага Германии! Не
для выборов мы были основаны, а для того, чтобы предстать последней подмогой в
величайшей беде, когда наш народ в страхе и отчаянии увидит приближающееся
красное чудовище… Наше движение несёт избавление, это чувствуют сегодня уже
миллионы. Это почти стало новой религиозной верой!»
В течение октября все стороны усилили свои приготовления. В заговорщицкой
атмосфере интриг, тайн и измен шли непрерывные обсуждения, передавались
планы действий, назывались и менялись кодовые слова, по которым должно было
начаться выступление, но одновременно накапливалось оружие и шла боевая
подготовка. Уже в начале октября слухи о предстоящем вот-вот путче людей
Гитлера приняли такие определённые очертания, что подполковник Крибель,
военный руководитель «Кампфбунда», был вынужден в письме на имя премьер-
министра фон Книллинга опровергать наличие каких-либо намерений по
организации переворота. В этих джунглях интересов, договоров, ложных манёвров
и ловушек все следили друг за другом, а тысячи жили ожиданием каких-то
приказов. На стенах домов появлялись то одни, то другие лозунги, «Марш на
Берлин» стал магической формулой, обещавшей решение всех проблем одним
ударом. И как и за несколько недель до того, Гитлер нагнетал психоз грядущих
перемен: «Этой ноябрьской республике скоро конец. Постепенно начинается
новый шелест, предвещающий непогоду. И эта непогода разразится, и в этой буре
эта республика узнает перемены, так либо этак. Она уже созрела для этого».
По отношению к Кару Гитлер, казалось, был уверен в себе. Правда, у него
оставалось подозрение, что «триумвират» может выступить и без него либо
мобилизовать массы не революционным призывом «На Берлин!», а боевым
лозунгом сепаратистов «Прочь от Берлина!»; порой он побаивался, что до
выступления дело вообще не дойдёт, и уже в начале октября, если верить
некоторым данным, начал подумывать о том, как ему при помощи какой-нибудь
авантюры вынудить партнёров к выступлению, а самому оказаться во главе этого
выступления. В том же, что население, если он не упустит нужный момент, будет в
конфликте стоять на его стороне, а ни в коем случае не на стороне Кара, он
нисколько не сомневался. Он относился с презрением к этой чванливой буржуазии
с её необоснованным самомнением и неспособностью понять массы, которые она
так стремилась отобрать у него. В одном из своих интервью Гитлер обозвал Кара
«слабосильным довоенным бюрократом» и заявил: «… история всех революций
показывает, что они никогда не могут быть под силу деятелю старой системы, а
только революционеру». Правда, на стороне «триумвирата» была сила, но ведь на
его стороне был сам «национальный полководец» Людендорф – целый «армейский
корпус на двух ногах», чью политическую ограниченность он быстро распознал и с
помощью лести научился пользоваться ею. Уже теперь его самоуверенность
проявляет столь характерное стремление к безудержности – он сравнивал себя с
Гамбеттой или Муссолини, хотя его сподвижники смеялись над этим, а Крибель
заявил одному посетителю, что Гитлер на руководящий пост, разумеется, не
подходит, ибо в голове у него одна только пропаганда. Сам же Гитлер сказал
одному высшему офицеру из окружения Лоссова, что его профессия – спасение
Германии, а Людендорф ему нужен, чтобы привлечь на свою сторону рейхсвер: «В
политике он у меня и словечка не вымолвит – я ведь не Бетман-Хольвег… А вы
знаете, что и Наполеон, учреждая консульство, окружил себя только
незначительными деятелями?».
Во второй половине октября планы Мюнхена по отношению к Берлину приобрели
уже более чёткие очертания. Шестнадцатого октября Крибель подписал приказ об
усилении пограничной охраны на севере земли, хотя это и выдавалось за
полицейскую меру, направленную против неспокойной Тюрингии, однако приказ
содержал и такие военные понятия как «районы развёртывания» и «открытие
боевых действий», а также «дух наступления», «пыл преследования» и даже
«уничтожение» сил противника; главным же было то, что он открывал
возможность прямой мобилизации на случай гражданской войны. А в это время
добровольцы уже проводили учения на карте с использованием городского плана
Берлина, и Гитлер, выступая перед юнкерами пехотного училища, под бурные
аплодисменты славил революционную мораль: «Высший долг вашей военной
присяги, господа, состоит в том, чтобы нарушить её». Дабы создать конкуренцию
военной мощи партнёра, национал-социалисты вербуют в СА главным образом
служащих земельной полиции, а по более поздним свидетельствам Гитлера в их
распоряжении уже было от шестидесяти до восьмидесяти походных пушек, гаубиц
и тяжёлых орудий, находившихся до того в тайниках. На совещании «Кампфбунда»
23 октября Геринг сообщает детали «наступления на Берлин» и рекомендует,
среди прочего, начать подготовку «чёрных списков»: «Необходимо будет
применять жесточайший террор; того, кто создаст хоть малейшие трудности, –
расстреливать. Необходимо, чтобы командиры уже сегодня выявляли тех
личностей, чьё устранение необходимо. После издания воззвания следует для
устрашения тут же расстрелять хотя бы одного» – «германская Анкара» готовилась
к развязыванию репрессий внутри страны.
В атмосфере недоверия и соперничества один замысел влёк за собой другой.
Двадцать четвёртого октября Лоссов созвал в штабе военного округа
представителей рейхсвера, земельной полиции и патриотических союзов, чтобы
изложить перед ними мобилизационные планы рейхсвера для марша на Берлин,
паролем было названо слово «восход». Однако пригласил Лоссов только одного
военного руководителя «Кампфбунда» Германа Крибеля, а Гитлер и командование
СА оказались обойдёнными. В ответ на это Гитлер незамедлительно провёл
«большой войсковой смотр». Как говорилось в одном донесении того времени, «уже
с раннего утра из города доносились барабанная дробь и музыка, и в течение всего
дня повсюду можно было увидеть людей в форме с гитлеровской свастикой на
воротниках или оберландовским эдельвейсом на фуражках». Кар, в свою очередь,
тут же заявил, дабы развеять якобы «циркулирующие повсюду слухи», что он
отклоняет любые переговоры с нынешним правительством страны.
Это походило на тихое, ожесточённое состязание, и вопрос, казалось, заключался
лишь в том, кто же выступит первым, чтобы принять из рук спасённой нации «у
Бранденбургских ворот лавровый венок победы». Своеобразный, окрашенный в
местные цвета пыл пронизал все эти планы какой-то крайней фантастичностью и
придавал этим разнообразнейшим действиям оттенок какой-то широкомасштабной
игры в индейцев в солдатском исполнении. Не задумываясь долго над истинным
положением с властью, действующие лица провозглашали, что приспело время
«маршировать и решить, наконец, определённые вопросы подобно Бисмарку»,
другие славили «ячейку порядка Баварию» и «баварские кулаки», которые должны
«очистить этот берлинский свинарник». Родные сумерки лежали над столь охотно
использовавшимися картинами, изображавшими столицу огромным Вавилоном, и
некоторые из ораторов завоёвывали сердца слушателей тем, что обещали
«ядрёным баварцам карательный поход на Берлин, победу над этой великой
апокалипсической проституткой, а может быть, и немножко забав с ней». Один
доверенный человек из гамбургского региона говорил Гитлеру, Что «миллионы
людей в Северной Германии встанут в день расплаты на его сторону», и повсюду
царило представление, что нация во всех её сословиях и по всем городам и весям
присоединится к мюнхенскому восстанию, как только оно начнётся, и «немецкий
народ разгуляется, как в 1813 году». Тридцатого октября Гитлер взял назад данное
им Кару слово, что не будет зарываться.
Правда, Кар и теперь ещё не мог решиться действовать, да, возможно, он, как и
Лоссов, никогда на деле и не думал о том, чтобы по собственной инициативе пойти
на переворот; иногда даже кажется, что «триумвират» со всеми его вызовами,
угрозами и планами развёртывания скорее хотел лишь подтолкнуть Секта и
национально-консервативных «господ с севера» на осуществление их диктаторских
концепций, о которых так много повсюду шушукались, а сам собирался вступить в
игру в тот момент, когда этого потребуют перспективы всего предприятия, а также
баварские интересы. Чтобы прощупать обстановку, они в начале ноября направили
в Берлин полковника Зайссера. Правда, вернулся он обескураженным –
рассчитывать на широкую поддержку не приходилось, Сект, в частности, занял
сдержанную позицию.
После этого они созвали 6-го ноября руководителей патриотических союзов и
заявили весьма энергичным тоном, что только они одни вправе начать ожидаемую
акцию и руководить ею, а любое своеволие будет ими подавлено, – это было их
последней попыткой взять назад в свои руки тот закон действия, который они
утеряли где-то между порою весьма широковещательными словами и постоянными
колебаниями. И на эту встречу Гитлер тоже не был приглашён. В тот же вечер
«Кампфбунд» пришёл к согласию, что нужно будет использовать первую же
представившуюся возможность для выступления и принудить какой-то
подстрекательской акцией как «триумвират», так и максимально большое
количество колеблющихся, к маршу на Берлин.
Это решение часто приводится как свидетельство театрального,
перевозбуждённого и одержимого манией величия темперамента Гитлера и
предаётся публичному осмеянию как «пивной путч», «политический карнавал»,
«путч на чёрной лестнице» или «потеха в духе Дикого Запада». Конечно,
предприятие не лишено всех этих черт, но одновременно оно свидетельствует все
же и об умении Гитлера оценить обстановку, о его смелости и тактической
последовательности. И в нём в весьма примечательном сочетании содержится
столько же элементов фарса и пьесы о разбойниках, сколько и холодной
рациональности.
И в самом деле: вечером 6 ноября 1923 года у Гитлера, собственно, не оставалось
выбора. От необходимости действовать ему нельзя было уйти уже с момента едва
ли зарубцевавшегося к тому времени первомайского поражения, – иначе он
рисковал потерять все, что выделяло его, превращая в растушую величину, из
массы партий и политиков и делало достоверным, – радикальную, чуть ли не
экзистенциальную серьёзность его возмущения, поражавшую своей
неуступчивостью и явственно не склонную к тайным компромиссам. А будучи
фюрером «Кампфбунда», он уже располагал и военной мощью, чьей готовности к
действиям больше не мешали разногласия внутри коллективного руководства, да
и, наконец, отряды штурмовиков нетерпеливо рвались в бой.
Их беспокойство имело разные причины. Оно отражало авантюризм охочих до
приключений профессиональных солдат, которые после недель конспиративной
подготовки хотели, наконец, выступить и дойти до цели. Многие лелеяли надежду,
что грядущая национальная диктатура снимет ограничения Версальского договора
по численному составу рейхсвера. Находясь уже неделями в состоянии
предмаршевой подготовки, некоторые из отрядов принимали участие в осенних
манёврах рейхсвера, теперь же, однако, все средства были израсходованы,
истощились и резервы Гитлера, рядовые голодали, и только Кар мог ещё содержать
свои подразделения; обращение капитана Эрхардта к промышленникам в
Нюрнберге принесло 20000 долларов.
Дилемма, перед которой оказался Гитлер, отчётливо выражена в показаниях
командира мюнхенского полка СА Вильгельма Брюкнера, данных им на одном из
закрытых заседаний во время происходившего позднее судебного процесса: «У
меня было такое впечатление, что сами офицеры рейхсвера были недовольны тем,
что марш на Берлин не состоялся. Они говорили: И этот Гитлер – такое же трепло,
как все остальные. Вы не выступаете. Кто выступит первым, нам без разницы, мы
просто пойдём с ними. Я и Гитлеру лично сказал: Наступит день, когда я уже не
смогу удержать людей. Если сейчас ничего не произойдёт, они просто сбегут. А у
нас среди них очень много безработных, людей, которые расплачивались за
обучение своей последней одеждой, последней обувью, последним грошом и
говорили:
