бедам». Сам Гитлер в начале ноября сказал в разговоре с Зайссером, что теперь
должно что-то произойти, иначе экономическая нужда погонит рядовых из
«Кампфбунда» в лагерь коммунистов.
К опасению Гитлера, что подразделения «Кампфбунда» могут развалиться,
добавлялась и обеспокоенность тем, что уходит время, – революционное
недовольство грозило лопнуть, слишком туго была уже натянута струна.
Одновременно конец борьбы за Рур и разгром левых обозначили поворот к
нормализации; казалось, что и инфляция будет вот-вот усмирена, а с концом
кризиса исчезали и призраки. Было же очевидно, что широкий простор для
агитации Гитлеру открывался именно благодаря бедам нации. Он не имел права
колебаться, даже если решению мешало то или другое данное им честное слово; а
вот более сомнительным представлялось то, что не соответствовало его
теоретической концепции, – он рискнул пойти на революцию без одобрения
господина президента.
Однако он надеялся получить это одобрение и даже прямую поддержку господина
президента именно благодаря решению совершить поступок: «Мы были убеждены,
что до дела тут дойдёт только тогда, когда к желанию присоединится воля», – так
потом заявит Гитлер на суде. Таким образом, сумме весомых причин, говоривших –
все без исключения – за необходимость действовать, противостояла только та
опасность, что планируемая авантюра не окажет ожидаемого эффекта и не сумеет
увлечь «триумвират». Кажется, Гитлер недостаточно учёл эту опасность потому,
что добивался-то ведь он того же, что и планировали эти господа, но в конечном
итоге эта-то ошибка и приведёт к крушению всей операции и покажет всю
оторванность Гитлера от реальности. Правда, сам он с таким упрёком никогда не
согласится, более того, для него всегда будет нечто привлекательное в презрении
к действительности, а ставшие знаменитыми слова Лоссова, что он примет участие
в государственном перевороте, только если шансы на удачный исход составят
пятьдесят один процент, будут для него примером достойной презрения
беспросветной практичности. Однако за решение предпринять акцию говорили не
только рациональные причины – можно сказать, что сам ход истории подтвердил в
более широком смысле правоту Гитлера. Ибо эта операция, окончившаяся
единственным в своём роде поражением, обернулась всё-таки решающим
прорывом Гитлера на его пути к власти.
В конце сентября, в ходе всех этих лихорадочных приготовлений и позиционных
манёвров, Гитлер организует в Байрейте один из очередных «Дней Германии» и
просит разрешения посетить мемориальный дом Вагнера «Ванфрид-Хауз». С
глубоким волнением осматривает он комнаты, кабинет и большую библиотеку
маэстро и его могилу в саду. Затем он был представлен Хьюстону Стюарту
Чемберлену, женатому на дочери Рихарда Вагнера и оказавшему своими
сочинениями немалое влияние на Гитлера в годы его формирования. Почти
полностью парализованный старик едва ли смог разглядеть посетителя, но
почувствовал исходившие от того энергию и целеустремлённость. В письме,
которое он написал своему визитёру неделю спустя, 7 октября, он называет
Гитлера не только предтечей и спутником некой более великой личности, но и
самим спасителем, решающей фигурой немецкой контрреволюции; я ожидал,
пишет он, встретить фанатика, однако моё чувство говорит мне, что Гитлер – это
нечто иное, нечто более творческое, и что он, несмотря на всю его ощутимую силу
воли, не является человеком насилия. Теперь, продолжает автор письма, я,
наконец, спокоен, и состояние моей души сразу же переменилось: «То, что
Германия в часы своей величайшей нужды рождает такого человека как Гитлер,
доказывает её жизнеспособность»;
Для терзаемого неуверенностью, только в самых буйных фантазиях
пробивающегося к осознанию своего ранга демагога, стоявшего именно в тот
момент перед одним из главнейших в жизни решений, эти слова явились как бы
зовом самого Мастера из Байрейта.
Глава IV
Путч
И тут кто-то закричал: «Они идут! Хайль Гитлер!»
Оба дня до 8 ноября были наполнены нервозной активностью. Все вели друг с
другом какие-то переговоры, Мюнхен резонировал от военных приготовлений и
слухов. Первоначальные планы «Кампфбунда» предусматривали, что 10 ноября,
как только стемнеет, начнутся крупные ночные учения в роще Фретманингерхайде
на севере Мюнхена, а рано утром их участники под видом одного из обычных
маршей войдут в Мюнхен, провозгласят национальную диктатуру и заставят
«триумвират» действовать. Ещё во время совещания стало известно, что вечером 8
ноября Кар выступит с программной речью в «Бюргербройкеллере», куда будут
приглашены члены правительства, а также Лоссов, руководители государственных
учреждений, экономики, и патриотических объединений. Беспокоясь, как бы Кар
не опередил его, Гитлер в последний момент отменил все прежние планы и решил
начать действовать уже на следующий день. Тут же в спешном порядке были
собраны штурмовые отряды СА и подразделения «Кампфбунда».
Собрание начиналось в 20 часов 15 минут. В долгополом чёрном сюртуке и с
«железным крестом» на груди Гитлер направился в незадолго до того
приобретённом «Мерседесе» к «Бюргербройкеллеру» в сопровождении Альфреда
Розенберга, Оскара Графа и ничего не подозревавшего Дрекслера, который в тот
вечер в последний раз оказался участником примечательных событий. Дабы
сохранить тайну, ему сообщили только, что едут на собрание за чертой города.
Когда же Гитлер по пути открыл ему, что в половине девятого он собирается
нанести удар, раздосадованный Дрекслер ответил, что желает операции успеха, и
от дальнейшего устранился.
У входа в зал царила большая толчея, и, озабоченный, как бы не сорвался
запланированный штурм только что начавшегося собрания, Гитлер властно
приказал дежурному полицейскому офицеру очистить вестибюль. И вот когда Кар
как раз излагал «нравственное обоснование диктатуры», ссылаясь на образ нового
человека, в дверях зала появился Гитлер. По свидетельствам очевидцев он был
чрезвычайно возбуждён. А в это время к зданию уже подъехали грузовики, и
выскочившие из них штурмовики из ударного отряда Гитлера окружили
«Бюргербройкеллер» по всем правилам военного искусства. Со свойственной ему
склонностью к шаржированной сцене Гитлер стоял в дверях с кружкой пива в
поднятой руке, и когда рядом с ним выкатывали тяжёлый пулемёт, он сделал
последний драматический глоток, а затем бросил кружку наземь и, во главе
вооружённого ударного отряда и с револьвером в поднятой руке; бросился в
середину зала. И пока ещё звенели упавшие кружки и гремели опрокинутые
стулья, Гитлер вскочил на один из столов, произвёл, чтобы призвать к тишине,
свой знаменитый выстрел в потолок и протиснулся затем сквозь растерявшуюся
толпу к сцене. «Национальная революция началась, – закричал он. – Зал окружён
шестьюстами вооружёнными до зубов людьми. Никто не имеет права покидать зал.
Если сейчас же не установится тишина, я прикажу установить на галерее пулемёт.
Баварское правительство и правительство рейха низложены, образуется временное
правительство рейха, казармы рейхсвера и земельной полиции захвачены,
рейхсвер и земельная полиция уже выступают под знамёнами со свастикой». Затем
он, как утверждают очевидцы, «грубым приказным тоном» пригласил Кара,
Лоссова и Зайссера последовать за ним в соседнее помещение. И пока штурмовики
наводили среди присутствовавших, которые уже пришли в себя от шока и начали
громко кричать: «Театр!», «Южная Америка!», приобретёнными в пивных баталиях
методами порядок, Гитлер лез из кожи вон, чтобы завоевать на свою сторону
строптивую государственную власть.
Несмотря на все противоречия и так и оставшиеся неясными взаимосвязи, главные
черты происходившего были предельно отчётливыми. Дико размахивая
револьвером, Гитлер угрожал членам «триумвирата», что никто из них живым это
помещение не покинет, и тут же по всем правилам извинился за то, что ему
пришлось столь необычным способом поставить их перед свершившимися
фактами, – мол, этим он просто хотел облегчить господам их вступление в новые
должности. Так что теперь им уже ничего не остаётся, как идти вместе с ним, –
Пенер назначается баварским премьер-министром с диктаторскими
полномочиями, Кар станет наместником Баварии, сам он возглавит новое
правительство страны, Людендорф будет командовать национальной армией в ходе
её марша на Берлин, а для Зайссера приготовлен пост министра полиции. Все
больше возбуждаясь, он воскликнул: «Я знаю, что этот шаг дастся вам нелегко,
господа, но сделать этот шаг нужно. Нужно помочь вам, господа, найти трамплин.
Каждый должен занять то место, на которое он поставлен, если он этого не делает,
то у него нет права на существование. Вы должны бороться вместе со мной,
победить вместе со мной или вместе со мной умереть. Если дело сорвётся, то в
моём револьвере четыре пули – три для моих соратников, если они меня покинут, а
четвёртая – для себя». Затем он, как свидетельствует один из источников, поднёс
револьвер к виску и сказал: «Если завтра после полудня я не буду победителем, я
буду мертвецом».
Однако, к удивлению Гитлера, это не произвело на троицу почти никакого
впечатления, наиболее же хладнокровным оставался в этой ситуации Кар. Явно
оскорблённый дурацким антуражем этой пьесы о разбойниках и той ролью,
которая ему в ней предназначалась, он заявил: «Господин Гитлер, вы можете
приказать меня застрелить, можете сами меня застрелить. Но умереть или не
умереть – это не имеет для меня никакого значения». Зайссер упрекнул Гитлера в
том, что тот нарушил своё слово. Лоссов молчал. А у дверей и окон стояли
вооружённые сторонники Гитлера, то и дело вскидывая ружья наизготовку.
На какое-то мгновение уже казалось, что из-за молчаливого самообладания троицы
акция внезапного наскока терпит провал. В тот момент, когда Гитлер, бросив
пивную кружку наземь, подал тем самым сигнал к путчу, от «Бюргербройкеллера»
спешно отъехал на машине Шойбнер-Рихтер, чтобы привезти не посвящённого до
того в дело Людендорфа; и Гитлер теперь ждал его приезда, рассчитывая, что
старый вояка с его авторитетом поможет ему добиться желаемого поворота. А пока
он вернулся назад в неспокойный зал. Нервный, раздосадованный своей неудачей,
он полагал, что его воздействие на массу окажется куда более эффективным.
Историк Карл Александр фон Мюллер описывает увиденное глазами очевидца все
раздражение этих сливок общества, удерживаемых не скупившимися на издёвки и
угрозы грубыми штурмовиками, чей предводитель в это время в возбуждённом
состоянии протискивался к трибуне. И вот он стоял перед ними – несерьёзный,
амбициозный молодой человек с какими-то явно сумасбродными отклонениями и
неким своеобразным воздействием на простолюдина, нелепый в своём чёрном
сюртуке, придававшем ему, что не могло не вызывать усмешки, черты официанта, –
стоял перед холодно самоуверенной знатью страны и «мастерской речью, всего
несколькими фразами вывернул настроение зала… как перчатку. Нечто
подобное, – продолжает очевидец, – мне довелось видеть потом очень редко. Когда
он взошёл на сцену, волнение было так велико, что его не было слышно, и он
выстрелил в воздух. Я и сейчас ещё вижу это движение в зале. Он вытащил
браунинг из заднего кармана… Он пришёл, чтобы сказать, что его предыдущие
слова, что дело будет улажено через десять минут, не оправдались». Но как только
он встал перед залом и увидел, как лица стали обращаться к нему, на них
появилось выражение ожидания, и возбуждённые голоса сменились
подавливаемыми покашливаниями, то снова обрёл самоуверенность.
Строго говоря, он мало что мог сообщить собранию. Отрывистым, приказным
тоном он повторил только то, что было до этого всего лишь эксцентричной
системой надежд, предчувствий и чаяний. Затем он провозгласил: «Задача
временного германского национального правительства – всеми силами этой земли
и привлечёнными силами всех немецких областей выступить походом на этот
погрязший в грехах Вавилон – Берлин и спасти немецкий народ. И вот я
спрашиваю вас – там находятся три человека: Кар, Лоссов и Зайссер. До боли
трудно дался им такой шаг. Согласны ли вы с таким решением германского
вопроса? Вы видите – то, что нами движет, это не самомнение и не корысть, нет,
мы хотим начать, когда стрелки уже приближаются к двенадцати, борьбу за наше
немецкое отечество. Мы хотим построить союзное
