типа, в котором Бавария получит то, что принадлежит ей по праву… Утро увидит в
Германии либо германское национальное правительство, либо нас мёртвыми!»
Сила его убеждения, а также обманный манёвр – утверждение перед залом, будто
Кар, Лоссов и Зайссер уже с ним заодно, – повлекли за собой то, что очевидец
называет «поворотом на 180 градусов». Гитлер покинул зал, «уполномоченный
сказать Кару, что если он присоединился, то его поддерживает весь зал».
К этому времени уже прибыл Людендорф – нетерпеливый и явно недовольный
скрытничаньем Гитлера, а также его самовластным распределением должностей,
где ему, Людендорфу, досталось всего лишь командование армией. Никого ни о
чём не спросив, он без обиняков заявил, что предлагает «триумвирату» ударить с
ним по рукам и что для него это тоже неожиданность, но речь ведь идёт о великом
историческом деле. И только теперь, под личным влиянием этой легендарной
фигуры национального героя, троица начала уступать. Лоссов, как старый офицер,
воспринял предложение Людендорфа как приказ, Зайссер последовал его примеру,
один лишь Кар продолжал упорствовать, а когда Гитлер стал умолять его
присоединиться к ним, говоря, что люди на коленях будут благодарить его за это,
Кар равнодушно возразил, что такие вещи его не волнуют. В этих двух фразах, как
под вспышками молний, проявилось все различие между жадным до эффектов
театральным темпераментом Гитлера и трезвым отношением к власти чиновника
от политики.
Однако в конце концов, под натиском со всех сторон уступил и Кар, и группа
направилась обратно в зал, чтобы представить там сцену братания. Демонстрации
показного единства было достаточно, чтобы присутствовавшие вскочили на стулья,
и под восторженную овацию актёры пожали друг другу руки. Но если Людендорф и
Кар выглядели перед вошедшим в раж залом бледными и с застывшим взором, то
Гитлер, по свидетельству очевидца, «прямо-таки светился от радости», будучи «в
состоянии блаженства… от того, что ему посчастливилось подвигнуть Кара на то,
чтобы тот сотрудничал». На какой-то короткий сладостный момент ему показалось,
что он достиг того, о чём всегда мечтал: его бурно приветствовали знатные люди,
как бы возмещая этой овацией все горькое, что довелось пережить ему лично
начиная с венских времён; на его стороне были Кар и авторитет государства,
рядом с ним был национальный полководец Людендорф, нет, как несостоявшийся
диктатор рейха Людендорф был уже ниже него – человека без профессии, так
долго искавшего своё место в жизни и так часто терпевшего крушение, но вот
оказавшегося так высоко. «Потомкам это будет казаться сказкой», – так любил
говорить он сам, с изумлением оглядываясь на захватывающие дух повороты своей
жизни, вознёсшие его наверх; и он действительно имел право сказать, что с этого
мгновения – независимо от того, как закончится авантюра с путчем, – это уже не
будет, как в прошлые годы, игрой на провинциальной сцене – спектакль вышел на
большую сцену. Пылко, не замечая собственного пародийного тона, он завершил
своё выступление следующими словами: «Я хочу выполнить сегодня то, о чём
поклялся самому себе день в день пять лет назад, лёжа слепым инвалидом в
лазарете, – не знать ни покоя, ни отдыха, пока ноябрьские преступники не будут
повергнуты в прах, пока на руинах сегодняшней жалкой Германии не возродится
Германия мощи и величия, свободы и красоты. Аминь!». Зал кричал и ликовал, так
что и другим пришлось выступить с краткими заявлениями. Кар произнёс
несколько не очень внятных слов о своей приверженности монархии, родной
Баварии и немецкому отечеству, Людендорф говорил о поворотной точке и, все
ещё серчая на поведение Гитлера, заверил: «Захваченный величием этого момента
и поражённый, я в силу своего собственного права на то предоставляю себя в
распоряжение германского национального правительства».
Стали расходиться, не забыв, однако, арестовать премьер-министра фон
Книллинга, присутствовавших министров, а также полицай-президента. В то время
как Рудольф Гесс со своим студенческим отрядом СА препровождал арестованных
на виллу издателя из кругов «фелькише» Юлиуса Лемана, Гитлера срочно вызвали
из зала, потому что произошла стычка у казармы сапёров. Как только он покинул
помещение – это было около 22 часов 30 минут, – Людендорф дружески
распрощался с Лоссовом, Каром и Зайссером, и те исчезли в ночи.
Когда же Шойбнер-Рихтер и возвратившийся Гитлер, инстинктивно чувствуя, что
случилось неладное, выказали свои сомнения, Людендорф грубо наорал на них – он
не позволит, чтобы кто-либо сомневался в честном слове немецкого офицера. А
ведь примерно за два часа до того Зайссер поставил в вину Гитлеру, что тот своей
попыткой путча нарушил своё честное слово, и обе эти информации зеркально
отразили конфронтацию двух миров – буржуазного с его принципами, его points
d’honneur и характерным чванством лейтенанта запаса с одной стороны, и
ориентированного исключительно на свои цели захвата власти, лишённого
предрассудков мира нового человека – с другой. Последовательно используя
буржуазные нормы и понятия о чести, постоянно заверяя в своей верности
правилам игры, которые на деле он презирал, Гитлер годами будет обеспечивать
себе высокую меру превосходства, лишённого каких-либо сентиментальных чувств,
и продемонстрирует принцип успеха в окружавшем его мире, бывшем не в
состоянии расстаться с принципами, в которые и сам-то он уже не верил. Но в ту
ночь Гитлер встретился с «противниками, ответившими на клятвопреступление
клятвопреступлением и выигравшими игру».
Однако все равно это была великая для Гитлера ночь, в которой было все, к чему
его так тянуло: драматизм, ликование, упорство, эйфория действия и то ни с чем
не сравнимое возбуждение полуяви-полусна, которым его не баловала реальность.
На юбилейных торжествах в последующие годы, которые он будет отмечать со все
более возрастающей помпезностью как «марш победы», он попытается сохранить
то переживание и величие того часа. «Придут лучшие времена, – сказал он Рему и
обнял своего друга, – мы все хотим трудиться день и ночь ради великой цели –
вызволить Германию из нужды и позора». Были сочинены обращение к немецкому
народу и два указа, которыми учреждался политический трибунал для вынесения
приговоров за политические преступления, а также «объявлялись с сегодняшнего
дня вне закона… главные подлецы предательства 9 ноября 1918 года» и вменялось
в обязанность «выдавать их живыми или мёртвыми в руки народного
национального правительства».
А в это время уже предпринимались контракции. Когда Лоссов вернулся из
«Бюргербройкеллера», то высшие офицеры встретили его замечанием, в котором
явно проглядывала угроза: сцена братания с Гитлером была всего-навсего блефом,
и так к ней и надо относиться, и какие бы неясные сомнения ни обуревали
генерала до того, встретившись со своими офицерами, он оставил все мысли по
организации путча. Вскоре и Кар выступил с заявлением, в котором он брал назад
данное им согласие, ибо оно – так объяснял он свой переход на оборонительную
позицию – было вырвано у него силой оружия. Одновременно Кар объявил НСДАП
и «Кампфбунд» распущенными. Ещё ни о чём не подозревая, Гитлер был занят
лихорадочной деятельностью по сбору сил для планировавшегося марша на
Берлин, а генеральный государственный комиссар уже дал указание запретить
сторонникам Гитлера доступ в Мюнхен. К этому времени один из ударных отрядов,
охваченный революционным пылом, уже разгромил помещение социал-
демократической газеты «Мюнхенер пост», другие отряды врывались в дома,
захватывали заложников и хватали без разбору все, что плохо лежит, а Рем занял
штаб военного округа на Шенфельдштрассе. Но что делать дальше, никто не знал,
а время шло. Начал падать лёгкий мокрый снежок. Уже была полночь, но никаких
известий от Кара и Лоссова не поступало, и это беспокоило Гитлера. Посланные
связные не возвращались. Фрик, вероятно, был арестован, Пенера тоже нигде не
могли найти, и Гитлер, кажется, стал понимать, что его обвели вокруг пальца.
Как это всегда бывало при неудачах и разочарованиях в его жизни, его
чувствительные нервы мгновенно сдали, и с крахом одного замысла рухнули и все
остальные. Когда той же ночью в «Бюргербройкеллере» появился Штрайхер и
предложил все же обратиться с горячим призывом к массам, чтобы вызвать тем
самым успех, Гитлер, по свидетельству самого Штрайхера, посмотрел на него
большими глазами и, поникший и растерянный, передал на листе бумаги «всю
организацию» в его руки – казалось, он уже ни во что не верил. А затем, как
всегда, за фазами апатии вновь наступили взрывы отчаяния – это безудержная
смена настроений уже предвосхищала картину судорог и приступов бешенства
более поздних лет. Он то готов дико сопротивляться, то столь же буйно
отказывается от всех планов и, наконец, принимает решение провести на
следующий день демонстрацию: «Получится – хорошо, не получится –
повесимся», – заявил он, и эти слова тоже уже предвосхищали его постоянные
колебания между крайностями в последующие годы – победа или гибель, триумф
или самоуничтожение. Но когда посланная им группа, которая должна была
изучить настроение масс, вернулась назад с благоприятными донесениями, он тут
же обрёл вновь надежду, радость и веру в силу агитации. «Пропаганда,
пропаганда, – восклицает он, – теперь все дело только за пропагандой!»
Незамедлительно назначает он на вечер четырнадцать массовых собраний, на
которых собирается выступать главным докладчиком. Ещё одно мероприятие
планируется на день – десятки тысяч должны собраться на площади Кенигсплац и
выразить поддержку национальному восстанию; уже утром он заказывает афиши,
информирующие об этом мероприятии.
Это был и впрямь весьма характерный, более того, единственный обещавший успех
выход, который ещё оставался у Гитлера. Чуть ли не все историки упрекают его в
том, что как революционер он в решающий момент оказался несостоятельным, но
это едва ли справедливый упрёк, потому что тут не учитываются предпосылки и
цели Гитлера. Да, конечно, нервы ему отказали, но то обстоятельство, что он не
дал команду занять телеграф и министерства и не взял под свой контроль ни
вокзалы, ни казармы, было совершенно логичным, поскольку он ни в коем случае
не собирался революционным путём захватывать власть в Мюнхене, а хотел, имея в
своём тылу власти Мюнхена, двинуться маршем на Берлин, и эта его
бездеятельность резче и безыллюзорнее, нежели оценки его критиков, говорила о
понимании им того, что с уходом партнёров провалилась и вся операция в целом.
Что же касается демонстрации и агитационной войны, то от них он, очевидно, уже
не ждал никакого результата в смысле перемены обстановки, а только надеялся в
принципе, что они обеспечат участникам государственного заговора благодаря
прочной стене созданного настроения защиту от политических и уголовных
последствий этой акции, хотя, конечно, в резких сменах его настроений в ту ночь
появлялась иной раз и мысль увлечь за собой массы и, не оглядываясь на Мюнхен,
всё-таки выступить в неоднократно воспевавшийся поход на Берлин. Захваченный
силой воображения на своём собственном поле боя, Гитлер под утро выработал
план – послать на улицы патрули с призывами «Вывешивайте флаги!»: «Вот тогда
мы и посмотрим, будет ли энтузиазм на нашей стороне!»
Перспективы операции были и впрямь достаточно благоприятными. Настроение
публики, как это стало ясно утром, явно склонялось на сторону Гитлера и
«Кампфбунда». Над ратушей, а также над многими зданиями и жилыми домами
города развевались – иногда вывешенные явочным порядком – флаги со свастикой,
а утренняя пресса с восторгом писала о том, что произошло накануне в
«Бюргербройкеллере». Go вчерашнего дня в партию вступило двести восемьдесят
семь новых членов, немалый приток отмечали и вербовочные бюро «Кампфбунда»,
созданные в различных частях города, а в казармах младшие офицеры и рядовые
откровенно симпатизировали акции и походным планам Гитлера. Агитаторов,
которых направлял Штрайхер, встречали в этой удивительно лихорадочной
атмосфере холодного ноябрьского утра
