«не имело бы большой практической ценности», получал лишь увещевания
умерить свой пыл. Даже первый прокурор в своей обвинительной речи не
поскупился на бросавшиеся в глаза комплименты в адрес Гитлера, расхвалив его
«уникальный ораторский дар» и посчитав, что было бы «все же несправедливо
называть его демагогом». С благожелательным респектом прокурор продолжал:
«Свою частную жизнь он сохранил в чистоте, что при всех соблазнах, которые
вполне естественно подстерегали его в качестве популярного партийного вождя,
заслуживает особого признания… Гитлер – высокоодарённый человек, выбившийся
из простых людей на достойную уважения позицию в общественной жизни, – и все
это благодаря серьёзному, настойчивому труду. Он отдался со всей
самоотверженностью идеям, которыми он живёт, и как солдат честно исполнял
свой долг. Его нельзя упрекнуть в том, что он использовал в корыстных целях ту
позицию, которую себе создал».
Совокупность всех этих благоприятных обстоятельств чрезвычайно облегчила
Гитлеру достижение поворота в процессе. Хотя главную роль тут, конечно же,
сыграло его собственное умение, сделавшее из многократно осмеянного фиаско
этого путча триумф и превратившее муки и нерешительность в ту ночь на 9 ноября
в героический поступок национального масштаба. Интуитивно и вызывающе
проявленная уверенность, с которой Гитлер после только что пережитого тяжёлого
поражения встретил процесс и взял на нём всю вину за провалившуюся операцию
на себя, дабы оправдать своё поведение высоким именем патриотического и
исторического долга, является, без сомнения, одним из его наиболее
впечатляющих политических достижений. В своём заключительном слове, точно
отразившем самоуверенный характер его поведения на процессе, он, ссылаясь на
прозвучавшее замечание Лоссова, которое сводило его до роли «пропагандиста и
агитатора», заявил:
«Какие же маленькие мысли у маленьких людей! Присовокупите ещё убеждение,
что я не стремлюсь к завоеванию министерского поста. Я считаю недостойным
великого человека желание закрепить своё имя в истории только тем, что он
станет министром… То, что стояло у меня перед глазами, было с первого дня
больше, нежели министерское кресло. Я хотел стать разрушителем марксизма. Я
буду решать эту задачу, и если я её решу, то титул министра был бы для меня
просто насмешкой. Когда я впервые стоял перед могилой Вагнера, сердце моё
переполнилось гордостью за то, что тут покоится человек, который запретил
писать на могильной плите: „Тут покоится тайный советник, музыкальный
директор, Его Превосходительство барон Рихард фон Вагнер“. Я горд тем, что этот
человек и ещё многие люди немецкой истории довольствовались тем, чтобы
оставить потомкам своё имя, а не свой титул. Не из скромности хотел я тогда быть
„барабанщиком“, это – высшее, а всё остальное – мелочь».
Естественность, с которой он претендовал на право называться великим человеком
и защищался от слов Лоссова, и тон беззастенчивого самовосхваления уже с
самого начала производят ошеломляющий эффект и делают его центральной
фигурой процесса. Хотя ведомственная переписка с её строгим чинопочитанием до
самого конца и упоминает Гитлера после Людендорфа, но это стремление всех
сторон щадить генерал-квартирмейстера Великой войны даст Гитлеру
дополнительный шанс, который он распознает и использует, – взяв всю
ответственность на себя одного, он оттеснит Людендорфа, не давая ему занять
вакантную роль вождя всего движения «фелькише». И чем дальше длился процесс,
тем все в большей мере исчезали для Гитлера и авантюрность, ирреальность и
полная безысходность операции, и уходило на задний план его, собственно говоря,
весьма пассивное и растерянное поведение в колонне в то утро, и, ко всеобщей
озадаченности и изумлению, ход событий приобретал все больше и больше вид
изобретательно спланированного, вполне увенчавшегося успехом мастерского
путча. «Дело 8 ноября не провалилось», – заявит он ещё в зале суда и публично
заложит тем самым фундамент грядущей легенды. В последних фразах своего
заключительного слова он вдохновенно обрисует видение своего триумфа в
политике и истории:
«Армия, которую мы обучили, растёт с каждым днём, с каждым часом. Именно в
эти дни я льщу себя гордой надеждой, что придёт час, когда эти дикие своры
станут батальонами, батальоны превратятся в полки, а полки – в дивизии, что
старая кокарда будет очищена от грязи, и старые знамёна будут вновь развеваться
впереди, и тогда наступит примирение на вечном последнем суде божьем, перед
которым мы готовы предстать. Тогда из наших костей и из наших могил донесутся
голоса к судии, который один вправе вершить суд над нами. Ибо не вы вынесете
нам свой приговор, господа, – приговор будет вынесен вечным судом истории, он
скажет своё слово об обвинении, возбуждённом против нас. Тот приговор, который
вынесете вы, я знаю. Но тот суд не будет спрашивать нас, замышляли ли мы
государственную измену. Тот суд вынесет свой приговор нам, генерал-
квартирмейстеру старой армии, его офицерам и солдатам, которые, будучи
немцами, хотели лучшего своему народу и отечеству, были готовы сражаться и
умереть. И пусть вы хоть тысячу раз признаете нас виновными, – богиня вечного
суда с усмешкой порвёт требование прокурора и приговор суда, ибо она оправдает
нас».
Приговор мюнхенского народного суда почти полностью совпал, как это точно
будет кем-то подмечено, с предсказанным Гитлером приговором «вечного суда
истории». Лишь с большим трудом председателю удалось уговорить трех
заседателей вообще признать подсудимых виновными, да и то только после того,
как он заверил их, что Гитлер со всей определённостью может рассчитывать на
досрочное помилование. Само объявление приговора стало событием в жизни
мюнхенского общества, которое рвалось чествовать своего скандалиста, коему оно
так рьяно покровительствовало. Приговор, в преамбуле которого ещё раз
отмечались «чисто патриотический дух и благороднейшие помыслы» обвиняемых,
предусматривал для Гитлера минимальное наказание – пятилетнее тюремное
заключение и шестимесячный испытательный срок после отсидки; Людендорф был
оправдан. Когда же суд объявил о своём решении не прибегать в отношении
человека, «который мыслит и чувствует так по-немецки, как Гитлер», к
законодательно предусмотренному положению о высылке нарушивших закон
иностранцев, это было встречено публикой в зале суда продолжительной овацией.
А когда судьи уже покидали помещение, Брюкнер дважды громко крикнул: «Ну,
теперь уж тем более!» Затем Гитлер показался в окне здания суда бурно
приветствовавшей его собравшейся толпе. В зале за его спиной высились горы
цветов. Государство в очередной раз проиграло схватку.
Всё-таки казалось, что времени подъёма Гитлера пришёл конец. Правда, сразу же
после 9 ноября в Мюнхене собирались толпы и устраивали сопровождавшиеся
драками демонстрации в его защиту, да и на последовавших вскоре выборах в
ландтаг Баварии и в рейхстаг сторонники «фёлькише» получили ощутимую
прибавку в поданных за них голосах. Но партия – или камуфляжная форма оной, в
какой она продолжала выступать и после запрета, – не объединяемая более столь
же магическими, сколь и макиавеллистскими способностями Гитлера, за короткое
время распалась на отдельные группы, ревниво и ожесточённо враждовавшие друг
с другом и утратившие какое-либо значение. Дрекслер даже жаловался, что
Гитлер «своим идиотским путчем полностью развалил партию на веки вечные». Да
и шансы, которыми пользовалась партийная агитация, почти исключительно
питавшаяся комплексами общественного недовольства, стали уменьшаться, когда,
начиная с конца 1923 года, положение в стране основательно стабилизировалось, в
частности, была остановлена инфляция, и в истории республики, столь
несчастливо начавшейся, наступил период «счастливых годов». Поэтому, невзирая
на все локальные мотивы, 9 ноября следует рассматривать как одну из перипетий
более широкой драмы в общей истории веймарского времени – этот день
знаменовал собой завершение послевоенного периода. Казалось, что выстрелы у
пантеона «Фельдхеррнхалле» принесли заметное отрезвление и обратили
остававшийся столь долго замутнённым, блуждавшим в ирреальности взор нации
хотя бы частично к действительности.
Да и для самого Гитлера и истории его партии потерпевшая фиаско ноябрьская
операция станет поворотным моментом, а тактические и личные уроки, которые он
из неё извлечёт, определят весь его дальнейший путь. И та мрачная
торжественность культа, коим он окружит потом это событие, проходя ежегодным
мемориальным маршем между дымящимися пилонами и устраивая на площади
Кёнигсплац последнюю поверку павшим в то ноябрьское утро и упокоившимся
навеки в своих бронзовых гробах, не сводится к одной лишь театромании Гитлера –
скорее, это было одновременно и данью уважения удачливого политика одному из
памятных уроков его политического образования, ибо тот день и впрямь явился
«может быть, самым большим счастьем» его жизни, «подлинным днём рождения»
партии. Он принёс ему впервые известность не только за пределами Баварии, но и
самой Германии, дал партии мучеников, легенду, романтическую ауру
подвергшейся преследованию верности и даже нимб решительности. «Не
заблуждайтесь, – говорил потом Гитлер в одной из своих приуроченных к
очередной годовщине речей, где поднимал на щит все эти выгоды, приписывая их
„мудрости Провидения“. – Если бы мы тогда не выступили, я никогда не смог бы…
основать революционное движение. И мне бы с полным правом могли сказать: Ты
витийствуешь, как все остальные, и делаешь так же мало, как все остальные».
Стоя на коленях у «Фельдхеррцхалле» под прицелом подкреплявших авторитет
государства ружейных стволов, Гитлер в то же время раз и навсегда определил
своё отношение к государственной власти, ставшее исходным пунктом
последовательного курса на её завоевание, который был развит им в последующие
годы и твёрдо проводился вопреки всем продиктованным нетерпением
внутрипартийным боям и мятежам. Правда, как мы знаем, он уже и до этого
обхаживал власть, чтобы заручиться её благоволением, и его признание, будто бы
он «с 1919-го по 1923-й год вообще не думал ни о чём, а только о государственном
перевороте», нельзя понимать буквально, но теперь он учился рационализировать
свою скорее инстинктивную тягу быть под сенью власти и превращать эту тягу в
тактическую систему национал-социалистической революции. Ибо ноябрьские дни
научили его, что захват современной государственной структуры насильственным
путём бесперспективен и что успех тут может обещать только путь
конституционный. Разумеется, это отнюдь не означало готовности Гитлера
признавать конституцию как обязывающую границу в ходе осуществления его
притязаний на господство, а было всего лишь решением держать курс на
нелегальность под защитой легальности, так что никогда и не возникало сомнения,
что все его многочисленные уверения в приверженности конституции в
последующие годы имели в виду только одного кумира – закономерность борьбы за
власть, да и сам он открыто говорил, что потом придёт время расплаты.
«Национальная революция, – писал Шойбнер-Рихтер ещё в своём меморандуме от
24 сентября 1923 года, – не может предшествовать захвату политической власти, а
вот завладение средствами полицейской власти создаёт предпосылку для
национальной революции». Сделавшись «Адольфом Легалите» – такой титул дали
ему понимавшие что к чему и знавшие толк в иронии современники, – Гитлер стал
приверженцем строгого порядка, пожинал симпатии знати и влиятельных
инстанций и маскировал свои революционные намерения без устали
повторяемыми клятвами о своём примерном поведении и заверениями о
приверженности традициям. Прежние тона склонной к насилию агрессивности
отныне приглушаются и прорываются весьма робко и довольно редко – он искал не
поражения государства, а сотрудничества. Такова была эта тактическая поза,
вводящая и по сей день в заблуждение многих обозревателей и толкователей
революционных амбиций Гитлера и породившая упрощённую и искажённую
картину консервативной, а то и просто реакционной партии мелкой буржуазии.
Концепция Гитлера требовала прежде всего изменения отношения к рейхсверу.
Неудачу 9 ноября он не в последнюю очередь объяснит тем, что не сумел привлечь
на свою сторону верхушку вооружённых сил. Поэтому уже заключительное слово
перед мюнхенским народным судом положило начало тому обхаживанию
рейхсвера, что стало одним из незыблемых, защищавшихся с прямо-таки
догматическим упорством принципов. «Придёт час, – воскликнул он в зале суда, –
когда рейхсвер будет стоять на нашей стороне», и этой цели безжалостно
подчинялась, к примеру, и роль собственной
