тем не менее никогда не утрачивавшее своей связи с историческим фоном и
входившее в него составной частью. Жизнь Гитлера не стоило бы ни описывать, ни
интерпретировать, если бы в ней не проявились надличностные тенденции и
взаимоотношения, если бы его биография не была на всём своём протяжении
одновременно и сколком биографии эпохи. И то, что она именно таковым и
является, определяет вопреки всем возражениям правомочность такого
жизнеописания.
Однако это обстоятельство придаёт в то же время более явственные черты, нежели
обычно, и заднему плану картины. Гитлер предстаёт тут на фоне густого узора тех
объективных факторов, которые его формировали, ему способствовали, влекли его
вперёд, а порой и останавливали. И важную роль играют здесь и романтическое
немецкое восприятие истории, и своеобразная угрюмая «серость» Веймарской
республики, и национальная деклассированность в результате Версальского
договора, и двойная социальная деклассированность широких слоёв вследствие
инфляции и мирового экономического кризиса, и слабость демократической
традиции в Германии, и страх перед угрозой коммунистической революции, и опыт
войны, и просчёты утративших уверенность консерваторов, и, наконец, широко
распространённые опасения, связанные с переходом от привычного строя к строю
новому, видевшемуся пока ещё весьма смутно. И все это пронизывалось
необходимостью давать скрытым, максимально перепутанным причинам
недовольства простые формулы выхода и, увязая во всей этой уготованной эпохой
трясине, искать убежища у какого-то подавляющего авторитета.
Став точкой средоточия этих многочисленных чаяний, опасений и затаённых обид,
Гитлер и оказался фигурой истории. То, что произошло, нельзя представить без
него самого. В его лице конкретный человек в очередной раз продемонстрировал
возможность насильственным путём изменять ход исторического процесса. В этой
книге будет показано, сколь заразительными и мощными могут оказаться
многообразнейшие пересекающиеся настроения времени, когда в каком-то
конкретном человеке соединяются гений демагога, дар выдающегося тактика в
политике и способность к тому самому «магическому совпадению», о котором
говорилось выше: «История иной раз любит сосредотачиваться в каком-то одном
человеке, которому затем внимает весь мир». И тут никак нельзя упустить из виду,
что взлёт Гитлера стал возможен только благодаря уникальному совпадению
индивидуальных и всеобщих предпосылок, благодаря той с трудом поддающейся
расшифровке связи, в которую вступил этот человек со временем, а время – с этим
человеком.
Эта тесная взаимозависимость лишает в то же время почвы любого рода
утверждения по поводу каких-то сверхъестественных способностей Гитлера. Не
демонические, а типичные, так сказать, «нормальные» черты и облегчили главным
образом ему путь. Описание этой жизни покажет, насколько сомнительными и
идеологизированными представляются все теории, трактующие Гитлера с точки
зрения его принципиального противопоставления эпохе и её людям. Он был не
столько великим противоречием своего времени, сколько его отражением – то и
дело сталкиваешься тут со следами некоей скрытой тождественности.
Но сознание всей важности объективных предпосылок – и настоящая работа
пытается воздать им должное также и формально, в первую очередь в специально
включённых в неё «Промежуточных размышлениях», – подводит и к вопросу о том,
в чём же заключалось особое воздействие Гитлера на ход событий. Конечно,
абсолютно верно утверждение, что совокупное движение «фелькише»,
развернувшееся в двадцатые годы, нашло бы отклик и приверженцев и без его
участия. Но есть основания полагать, что оно было бы всего лишь одной из более
или менее заметных политических групп в рамках системы. То же, что придал ему
Гитлер, представило собой ту неподражаемую мешанину из фантастики и
последовательности, которая, как увидит читатель, в высшей степени выражает
сущность самого его творца. Радикализм Грегора Штрассера или Йозефа Геббельса
был и оставался всего лишь нарушением действовавших правил игры, которые как
раз таким нарушением и закрепляли свою легитимность. Радикализм же Гитлера,
напротив, отменял все существующие условия и вносил в игру новый, неслыханный
элемент. Многочисленные трудности бытия и комплексы недовольства того
времени порождали бы, вероятно, периодические кризисы, но, не будь этого
человека, не привели бы к тем обострениям и взрывам, свидетелями которых мы
стали. От первого кризиса в партии летом 1921 года и до последних дней апреля
1945 года, когда он прогнал Геринга и Гиммлера, позиция его оставалась
незыблемой; он не терпел над собой никаких авторитетов – даже авторитета идеи.
И своим грандиозным произволом он тоже делал историю – способом, который уже
в его время представлялся анахроничным и, надо надеяться, никогда больше не
будет применён. Это была цепь субъективных выдумок, неожиданных ударов и
поворотов, поразительных по своему коварству поступков, идейных самоотречений,
но всегда с упорно преследуемым фантомом на заднем плане. Что-то от его
своеобразного характера, от того субъективного элемента, который навязывался
им ходу истории, находит своё выражение в формулировке «гитлеровский
фашизм», столь распространённой в тридцатые годы в марксистской теории; и в
этом смысле национал-социализм вполне обоснованно определяется как
гитлеризм.
Однако остаётся вопросом, был ли Гитлер последним политиком, который с таким
пренебрежением мог игнорировать весь вес взаимоотношений и интересов, и не
становится ли ныне давление объективных факторов намного сильнее, а
одновременно тем самым исторические возможности преступника крупного
масштаба намного слабее; ведь несомненным является то, что ранг в истории
зависит от той свободы, которую историческое действующее лицо отвоёвывает себе
у обстоятельств: «Нельзя действовать по принципу, – заявил Гитлер в своём
секретном выступлении весной 1939 года, – уходя от решения проблем путём
приспособления к обстоятельствам. Нет, следует приспосабливать обстоятельства
к требованиям». С таким девизом, выразившим в очередной раз попытку
соразмерить себя с образом великого человека, и прожил этот «фантазёр» свою
авантюрную, доведённую до последней черты и в конечном счёте потерпевшую
полное фиаско жизнь. Кое-что говорит, пожалуй, за то, что с ним, наряду со
многим другим, завершилось и следующее: «Ни в Пекине, ни в Москве, ни в
Вашингтоне не сидеть уже больше такому же одержимому безумными мечтами о
переделке мира… У единоличного главы нет больше свободы действий для
осуществления своего решения. Он умеряет аппетиты. Узоры ткутся длинной
рукой. Гитлер, можно надеяться, был последним экзекутором „большой“ политики
классического типа».
Коль скоро мужи уже не делают историю или делают её в меньшей степени,
нежели весьма долго считала просветительская литература, то этот человек, надо
полагать, сделал больше, чем многие другие. Но одновременно, и в совершенно
необычной степени, история сделала его. В эту «безликую личность», как называет
его одна из последующих глав, не вошло ничего из того, чего бы ещё не было, но
то, что в неё вошло, обрело тут небывалую динамику. Биография Гитлера – это
история непрерывного и интенсивного процесса взаимообмена.
Таким образом, подведём итог сказанному, остаётся вопрос, может ли
историческое величие сочетаться с ничтожными или невзрачными пропорциями
личности. И тут не лишено смысла вообразить себе судьбу Гитлера в случае, если
бы история не представила в его распоряжение те обстоятельства, которые вообще
пробудили его и сделали рупором захвативших миллионы людей комплексов
возмущения и враждебности. Он влачил бы одинокое существование где-то на
краю общества, существование ожесточившегося и преисполненного
мизантропией человека, мечтающего о великой судьбе и не могущего простить
жизни то, что она не посчиталась с ним и отказала ему в роли всепобеждающего
героя: «Угнетало только полнейшее отсутствие какого-либо внимания, из-за чего я
тогда страдал больше всего», – так вспоминал Гитлер о времени своего вступления
в политику. Крах существовавшего порядка и присущие эпохе страх и
предчувствие перемен дали ему для начала шанс выйти из тени безвестности.
Величие, считает Якоб Буркхардт, это – потребность страшных времён.
И это величие, добавим, может идти рука об руку и с индивидуальным убожеством
– вот чему учит появление Гитлера, причём учит в мере, превосходящей весь
имеющийся опыт. На протяжении целого ряда этапов эта личность представляется
как бы растворившейся, исчезнувшей в ирреальном, и вот этот-то фиктивный
характер, а не что иное, и был причиной того, что многие политики-консерваторы
и историки-марксисты столь странным образом сходились во взгляде на Гитлера
как на инструмент для достижения чьих-то целей. Будучи далёким от какого бы то
ни было величия и любого рода политического, а уж тем более исторического
ранга, он и казался идеальным олицетворением типа «агента». Но глубоко
заблуждались и те, и другие – ведь одним из рецептов тактических успехов Гитлера
как раз и было то, что он этим заблуждением, в котором проявлялась и
проявляется классовая враждебность по отношению к мелкому буржуа, и делал
политику. Его биография – это в то же время и история постоянной утраты
иллюзий всеми сторонами; и, уж конечно же, в случае с Гитлером бьёт мимо цели
та полная иронии недооценка, которая для очень многих все ещё диктуется его
внешним видом и исчезает лишь тогда, когда речь заходит о его жертвах.
Все это будет продемонстрировано ниже ходом этой жизни, ходом самих событий.
К скепсису же побуждает тут и вот какой мысленный эксперимент. Если бы в
конце 1938 года Гитлер оказался жертвой покушения, то лишь немногие
усомнились бы в том, что его следует назвать одним из величайших
государственных деятелей среди немцев, может быть, даже завершителем их
истории. Его агрессивные речи и его «Майн кампф», его антисемитизм и его планы
мирового господства канули бы, вероятно, в забытьё как творение фантазии его
ранних лет и лишь от случая к случаю вспоминались бы, к негодованию нации, её
критиками. Шесть с половиной лет отделяли Гитлера от этой славы. Разумеется,
способствовать ему в этом мог бы только насильственный конец, ибо по самой
своей сути он был настроен на разрушение и не исключал тут и собственную
личность. Так или иначе, но та слава была столь близка к нему. Так можно ли
называть его «великим»?
Глава I
Происхождение и начало пути
Потребность в самовозвеличивании, вообще в самоумилении, присуща всем
непризнанным.
Маскировать свою личность, равно как и прославлять её, было одним из главных
стараний его жизни. Едва ли есть в истории другое явление, которое бы столь же
насильственно и столь же последовательно, прямо-таки педантично, подвергалось
стилизации и скрывало свою личностную суть. То же, что отвечало его
собственному представлению о себе, походило скорее на монумент, нежели на
человеческий портрет. На протяжении всей своей жизни он старался прятаться за
этим монументом. Позу он обрёл, когда уверовал в своё призвание, и уже в
тридцать пять лет создал вокруг себя концентрированный, застывший вакуум
одиночества великого вождя. А полутьма, в которой возникают легенды, и аура
особой избранности лежат в предыстории его жизни. Но тут же – и источники всех
страхов, загадок и удивительной характерности этой жизни.
Будучи фюрером рвущейся к власти НСДАП, он считал оскорбительным интерес к
обстоятельствам его личной жизни, и, став рейхсканцлером, запретил любые
публикации на эту тему. В свидетельствах тех, кто когда-либо соприкасался с ним –
от друга юности до участников ночных застольных бесед в узком кругу, –
единодушно подчёркивается его стремление сохранять дистанцию и не раскрывать
себя: «В течение всей его жизни в нём было нечто такое, что удерживало на
дистанции». Несколько лет своей молодости он провёл в мужском общежитии,
однако, среди тех многих людей, которые его там встречали, не было, пожалуй, ни
одного, кто бы мог о нём вспомнить, – чужим и незаметным проскользнул он мимо
них, и все последующие разыскания не дали почти ничего. В начале своей
политической карьеры он ревниво следил за тем, чтобы не печатали его
фотографий, и иной раз в этом усматривался хорошо рассчитанный ход уверенного
в своей силе пропагандиста – мол, будучи человеком, чьё лицо незнакомо, он тем
самым становится и предметом самого жгучего интереса.
Однако не только «старым рецептом пророка»,
