Иоахим К. Фест
Адольф Гитлер. В трех томах. Том 2, Глава I
Видение
Вы должны знать, что у нас есть историческое видение событий.
Адольф Гитлер
Лавровый венок, который Гитлер повесил на стене своей камеры в крепости
Ландсберг, представлял собой нечто большее, нежели вызывающий символ
неизменности его замыслов. Вынужденное выключение из текущих политических
событий, вызванное тюрьмой, пошло ему на пользу, как в политическом, так и в
личном плане, потому что позволило избежать тех последствий, что были
уготованы партии катастрофой 9 ноября, и следить за распрями своих
раздираемых ожесточённым соперничеством соратников с безопасной, да к тому
же ещё и окружённой нимбом национального мученика дистанции. В то же время
оно помогло ему после нескольких лет чуть ли не исступлённой неугомонности
прийти в себя – прийти к вере в себя и свою миссию. Улёгся разгул эмоций, и
начало – сперва несмело, а по ходу процесса все увереннее –
выкристаллизовываться притязание на роль руководящей фигуры правого крыла
«фелькише», все более обретая при этом самоуверенные контуры единственного,
наделённого мессианскими способностями фюрера. Последовательно и с глубоким
проникновением в роль Гитлер приучает к чувству своей избранности сначала
своих «сокамерников», и подобное усвоение роли придаёт, начиная с этого
момента, его облику те сходные с маской, застывшие черты, которые уже не
допускают ни улыбки, ни нерасчётливого жеста, ни необдуманной позы. На
удивление неосязаемой, почти абстрактной персоной без лица станет он отныне и
впредь появляться на сцене, будучи её неоспоримым хозяином. Ещё до
ноябрьского путча Дитрих Эккарт жаловался на folie de grandeur Гитлера, на его
«мессианский комплекс». Теперь же тот все более сознательно застывает в позе
статуи, отвечавшей монументальным размерам его представления о величии и
фюрерстве.
Отбывание наказания не было помехой этому планомерному процессу его
самостилизации. На последовавшем вслед за первым дополнительном процессе
были осуждены ещё около сорока участников путча, которых затем также
отправили в Ландсберг. Среди них были члены «ударного отряда Гитлера»
Берхтольд, Хауг, Морис, затем Аман, Гесс, Хайнес, Шрек и студент Вальтер Хевель.
Начальство тюрьмы предоставляло Гитлеру в рамках этого круга свободное, даже в
чём-то компанейское времяпрепровождение, что максимально способствовало его
персональным амбициям. В обеденное время он сидел во главе стола под знаменем
со свастикой, его камера убиралась другими заключёнными, а вот в играх и лёгких
работах он участия не принимал. Доставлявшиеся в тюрьму после него
единомышленники должны были «незамедлительно докладывать о себе фюреру», и
регулярно в десять часов, как рассказывается в одном из свидетельств, проходила
«летучка у шефа». В течение дня Гитлер занимался поступавшей
корреспонденцией. Одно из полученных хвалебных писем принадлежало перу
молодого доктора филологии Йозефа Геббельса, который так отзывался о
заключительной речи Гитлера на процессе: «То, что Вы там сказали, это –
катехизис новой политической веры для пребывающего в отчаянии, рушащегося,
лишённого божества мира… Некий бог поручил Вам сказать, чем мы страдаем. Вы
облекли нашу муку в слова избавления… „Писал ему и Хьюстон Стюарт Чемберлен,
в то время как Розенберг поддерживал во внешнем мире память об узнике,
распространяя „открытку с портретом Гитлера“, «миллионами штук как символом
нашего фюрера“
Гитлер часто прогуливался в тюремном саду; у него все ещё трудности со стилем –
сохраняя на лице мину цезаря, он принимал хвалу со стороны своих
верноподданных, будучи одетым в кожаные шорты, куртку от национального
костюма, а нередко и не сняв с головы шляпу. Когда устраивались так называемые
дружеские вечера, и он выступал на них, то «за дверями на лестнице молча
толпились служащие крепости и внимательно слушали». Словно и не было никогда
поражения, он развивал перед слушателями легенды и видения своей жизни, а
также – в весьма характерном сочетании – практические планы по созданию того
государства, чьим единоличным диктатором он, как и прежде, видел себя;
например, идея магистральных автомобильных дорог-автобанов, как и
малолитражек «Фольксваген», согласно более позднему свидетельству, родилась
именно в ту пору. Хотя время для посещений в тюрьме ограничивалось шестью
часами в неделю, Гитлер по шесть часов в день принимал своих сторонников,
просителей и политических партнёров, превративших крепость Ландсберг в место
паломничества; немало было среди них и женщин – не без оснований об этой
тюрьме говорили потом как о «первом Коричневом доме». На 35-летие Гитлера,
которое отмечалось вскоре после окончания процесса, цветы и посылки
знаменитому узнику заполнили несколько помещений.
Вынужденная передышка послужила в то же время для него и своего рода поводом
для «инвентаризации», в ходе которой он старался навести порядок в неразберихе
своих аффектов и складывал обрывки когда-то читанного и наполовину усвоенного,
дополняя все это плодами текущего чтения, в чертёж некой мировоззренческой
системы: «Это время дало мне возможность разобраться с различными понятиями,
которые до того я ощущал лишь инстинктивно». О том, что им действительно было
прочитано, можно судить только по косвенным доказательствам и свидетельствам
из третьих рук; сам же он в своей постоянной заботе самоучки, как бы его не
заподозрили в духовной зависимости от кого-то, чрезвычайно редко говорил о
книгах и любимых авторах – многократно и в различной связи упоминается только
Шопенгауэр, с чьими произведениями он якобы не расставался на войне и мог
пересказывать из них большие куски; то же относится к Ницше, Шиллеру и
Лессингу. Он всегда избегал цитирования и создавал тем самым одновременно
впечатление об оригинальности своих познаний. В автобиографическом очерке,
датированном 1921 годом, он утверждал, что в юности занимался «основательным
штудированием народнохозяйственных учений, а также всей имевшейся, в то
время антисемитской литературы», и заявлял: «На 22-м году жизни я с особым
рвением набросился на военно-политические труды и буквально в течение
нескольких лет не упускал ни малейшей возможности самым тщательным образом
заниматься всеобщей всемирной историей», однако при этом никогда не
упоминается ни один автор, ни одно название книги, всегда речь идёт – что так
характерно для неконкретной формы выражения его гигантомании – о целых
областях знаний, якобы усвоенных им. В той же связи – и вновь с указующим в даль
перстом – он называет историю искусства, историю культуры, историю
архитектуры и «политические проблемы», однако нетрудно предположить, что
свои познания он до той поры приобретал лишь как компиляцию из вторых и
третьих рук. Ханс Франк, говоря о временах заключения в ландсбергской тюрьме,
назовёт Ницше, Чемберлена, Ранке, Трайчке, Маркса и Бисмарка, а также военные
мемуары немецких и союзнических государственных деятелей. Но вместе с этим и
до этого он черпал элементы своего миропонимания и из тех отложений, что
наносились потоком мелкотравчатой псевдонаучной литературы из весьма
сомнительных источников, чей точный адрес сегодня уже едва ли возможно
определить, – расистские и антисемитские труды, сочинения по теории
германского духа, мистике крови и евгенике, а также историко-философские
трактаты и дарвинистские учения.
Достоверной в свидетельствах многочисленных современников, касающихся
вопроса о чтении Гитлера, является, в принципе, лишь та интенсивность, с
которой, как рассказывают, он утолял свой книжный голод. Ещё Кубицек говорил,
что Гитлер был записан в Линце одновременно в трех библиотеках и он помнит его
не иначе как «окружённого книгами», а по выражению самого Гитлера он либо
«набрасывался» на книги, либо «проглатывал» их. Однако из его речей и
сочинений – вплоть до «застольных бесед», – равно как и из воспоминаний его
окружения, перед нами встаёт человек с весьма характерной духовной и
литературной индифферентностью; среди примерно двух сотен его монологов за
столом лишь вскользь упоминаются имена двух-трех классиков, а в «Майн кампф»
лишь однажды появляется ссылка на Гёте и Шопенгауэра, да и то в достаточно
безвкусном антисемитском контексте. Познание и впрямь для него ничего не
значило, он не ведал ни связанных с ним высоких чувств, ни кропотливых трудов,
для него была важна утилитарность знания, а то, что он назвал и описал как
«искусство правильного чтения», никогда не было чем-то иным, кроме поиска
формул для заимствования, а также весомых доказательств для собственных
предубеждений – «подходящим по смыслу вкраплением в картину, которая в
каком-то виде уже существовала всегда».
Лихорадочно и с той жадностью, с какой он набрасывался на горы нанесённых
книг, накинулся он с начала июня на работу над «Майн кампф» – первая часть
этой книги была завершена уже через три с половиной месяца. Гитлер говорил,
что он «должен был написать обо всём, что беспокоило душу». «До поздней ночи
стучала пишущая машинка, и можно было слышать, как он в узких стенах диктовал
текст своему другу Рудольфу Гессу. Уже готовые главы он потом обычно читал
вслух… в субботние вечера сидевшим вокруг него подобно апостолам вокруг
Христа товарищам по судьбе». Задуманная поначалу как отчёт об итогах «четырех
с половиной лет борьбы», эта книга превратилась затем в значительной мере в
своего рода смесь из биографии, идейного трактата и учения о тактике действий и
имела одновременно своей целью изготовление легенды о фюрере. В его
мифологизирующем изображении жалкие, затхлые годы до вступления в политику
приобретали благодаря смело вплетённым узорам нужды, лишений и одиночества
характер некой фазы аккумуляции и внутренней подготовки, как бы
тридцатилетнего пребывания в пустыне, предусмотренного Провидением. Макс
Аман, будущий издатель книги, явно ожидавший получить автобиографию с
сенсационными подробностями, был поначалу чрезвычайно разочарован
рутинностью и многословием этой скучной рукописи.
Однако тут следует исходить из того, что честолюбие Гитлера с самого начала
целило куда выше, нежели это мог разглядеть Аман. Автор хотел не разоблачать, а
интеллектуально подкрепить только что обретённое притязание на фюрерство и
представить себя в виде прославлявшегося им же самим гениального сочетания
политика и программолога. А пассаж, содержащий ключ к этим его дальним
замыслам, находится в неприметном месте в середине первой части книги:
«Если искусством политики действительно считается искусство возможного, тогда
программолог относится к тем, о коих говорят, что богам только нравится, когда
они требуют и хотят невозможного… В рамках продолжительных периодов истории
человечества может однажды произойти так, что политик обручится с
программологом. Но чем сердечнее это слияние, тем мощнее и сопротивление,
противостоящее затем действиям политика. Он работает уже не на потребности,
которые ясны любому взятому наугад мещанину, а на цели, которые понятны лишь
немногим. Поэтому его жизнь бывает тогда раздираема любовью и ненавистью…
И тем реже (бывает) успех. Но если он всё-таки улыбнётся в веках одному, то,
может быть, тогда в свои поздние дни тот будет уже окружён лёгким мерцанием
грядущей славы. Правда, эти великие бывают только марафонцами истории;
лавровый венец современности коснётся разве что висков умирающего героя».
То, что это окружённое лёгким мерцанием явление есть не кто иной, как он сам, и
является постоянным, назойливым мотивом книги, а картина умирающего героя –
это, скорее, попытка трагически мифологизировать неудачу, которую потерпел он
сам. Гитлер посвящает себя сочинительству с чрезвычайной, жаждущей
аплодисментов серьёзностью и явно старается доказать этой книгой не в
последнюю очередь и то, что вопреки незаконченной школе, вопреки провалу при
поступлении в академию и вопреки фатальному прошлому в виде мужского
общежития он находится на уровне буржуазного образования, что он глубоко
мыслит и наряду с интерпретацией современности может представить и свой
проект будущего, в этом и заключается претенциозное и главное назначение
книги. За фасадом звучных слов явственно проглядывает озабоченность
полуобразованного человека, как бы читатель не усомнился в его
интеллектуальной компетентности; примечательным образом цепляет он, дабы
придать монументальность своему языку, часто целые ряды существительных друг
за другом, многие из которых он образует от прилагательных или глаголов, так что
их содержание кажется пустым и искусственным: «Благодаря представлению
мнения, что на пути якобы достигнутого демократическими решениями
одобрения… „–
