радикализированных буржуа» и не должен «пугаться слов „рабочий“ и
„социалист“. «Мы – социалисты, – так формулировал журнал одно из своих
программных кредо, – мы – враги, смертельные враги нынешней
капиталистической системы хозяйствования с её эксплуатацией слабых, с её
несправедливой оплатой труда… мы полны решимости при всех обстоятельствах
уничтожить эту систему». Совершенно в том же духе Геббельс искал формулы
сближения между национальными социалистами и коммунистами и составил
целый ката-лог их идентичных позиции и взглядов. Он отнюдь не отрицал теорию
классовой борьбы и уверял, что крушение России похоронило бы «на веки вечные
наши мечты о национал-социалистической Германии», подвергал в то же время
сомнению теорию Гитлера об универсальном враге-еврее своим замечанием, что
«вероятно, будет неверно ставить на одну доску еврея-капиталиста и еврея-
большевика», и дерзко заявлял, что еврейский вопрос вообще «более сложен, чем
думают».
Значительно отличались тут от взглядов мюнхенского руководства и
представления в области внешней политики. Хотя группа Штрассера восприняла
социалистический зов эпохи, она понимала его «не как призыв к классу
пролетариев, а как призыв к нациям-пролетариям», в первом ряду которых стояла
преданная, оскорблённая, ограбленная Германия. Мир, считали они, разделён на
народы угнетаемые и угнетающие, и развивали из этого тезиса те ревизионистские
требования, что были осуждены в «Майн кампф» как «политический бред». И если
Гитлер рассматривал Советскую Россию как объект широких завоевательных
планов, а Розенберг называл её «колонией еврейских палачей», то Геббельс с
глубоким уважением отзывался о русской воле к утопии, а сам Штрассер выступал
за союз с Москвой «против милитаризма Франции, против империализма Англии,
против капитализма Уолл-стрита». В своих программных заявлениях группа
ставила требование об отмене крупного землевладения, о принудительной
организации всех крестьян в сельскохозяйственные кооперативы, о слиянии всех
мелких предприятий в корпорации, а также о частичной социализации всех тех
промысловых объединений, где число работников превышает двадцать человек, –
рабочему коллективу, при сохранении частнопредпринимательского ведения
хозяйства, предусматривалась доля в десять процентов, государству – тридцать,
области – шесть, а общие – пять процентов. Они поддерживали также предложения
по упрощению законодательства, по организации школьного образования, которое
было бы доступно выходцам из любого класса, а также по частичной натурооплате,
что являлось романтическим выражением порождённого инфляцией и
распространившегося недоверия к денежному обращению.
Основные принципы этой программы были изложены Грегором Штрассером на
заседании, состоявшемся 22 ноября 1925 года в Ганновере и
продемонстрировавшем вышедшее за все мыслимые рамки мятежное настроение
северо – и западногерманских гау по отношению к центру и «мюнхенскому папе»,
как это было сказано под дружные аплодисменты присутствовавших гауляйтером
Рустом. На новой встрече, имевшей место в конце января снова в Ганновере, в
квартире гауляйтера Руста, Геббельс потребовал, чтобы присланному Гитлером в
качестве наблюдателя и усердно записывавшему каждое острое замечание
участников встречи Готфриду Федеру просто указали на дверь. На том же
совещании, если верить источникам, он же предложил, «чтобы мелкий буржуа
Адольф Гитлер был изгнан из рядов национал-социалистической партии».
Однако куда более тревожащими, нежели подобного рода мятежные
высказывания, были деловые обсуждения на встрече, показавшие, насколько низко
упал за это время престиж Гитлера. Штрассер, выдвинув в декабре свой проект
программы, который должен был заменить довольно произвольно
сконструированные когда-то 25 пунктов и снять с партии репутацию
представительницы интересов мелкой буржуазии, в том же декабре распространил
этот проект без ведома центра по всей партии, и хотя Гитлер был «в ярости» от
такого своеволия, никто на том собрании не обратил внимания на возражения
Федера, более того, его лишили права голоса при голосовании по всем вопросам. А
кроме него, презрительно названного Геббельсом «засохшим кактусом», из
двадцати пяти участников за Гитлера открыто вступился только один человек –
кёльнский гауляйтер Роберт Лей, «глупец и, может быть, интриган». И по бурно
дебатировавшемуся в это время общественностью страны вопросу, следует ли
экспроприировать имущество немецких княжеских домов или, напротив, надо
вернуть им отобранное в 1918 году, рабочее содружество в конечном итоге
выступило против точки зрения Гитлера, вынужденного по тактическим
соображениям встать на сторону князей, как и вообще всех имущих слоёв, в то
время как группа Штрассера, подобно левым партиям, придерживалась мнения о
бескомпенсационной экспроприации бывших хозяев страны, правда, не без
оговорки на словах в преамбуле принятого решения, что они не собираются
предвосхищать позицию руководства партии. Без согласования с мюнхенским
центром было также решено выпускать газету «Национал-социалист», а на деньги,
полученные Грегором Штрассером под залог его аптеки в Ландсхуте, – основать
издательство, ставшее вскоре концерном заметного масштаба. Выпуском своих
шести еженедельных газет он на время не только превзошёл по объёму продукцию
принадлежащего мюнхенскому центру издательства «Eher», но и, по оценке
Конрада Хайдена, оставил далеко позади публикации последнего «по своей
духовной многосторонности и искренности». Но наиболее откровенно решимость
собравшихся в Ганновере помериться силами с Гитлером выразилась в требовании
Грегора Штрассера сменить пугливую тактику легальности на агрессивную,
готовую на крайности «политику катастроф». Любое вредящее государству и
разъедающее этот строй средство – путч, бомбы, забастовки, уличные эксцессы или
погромы – представлялись его прямому стремлению к захвату власти
подходящими, чтобы добиться успеха: «Мы достигнем всего, – так описал вскоре
Геббельс эту концепцию, – если двинем в поход за наши цели голод, отчаяние и
жертвы», и он же говорил о намерении «разжечь искры в нашем народе в один
великий костёр национального и социалистического отчаяния».
А Гитлер до сих пор так и хранит молчание по поводу всех инициатив группы, хотя
она уже создала свой центр власти, имевший, как одно время казалось, характер
параллельного правительства внутри партии, имя же Штрассера означало в
Северной Германии «чуть ли не больше», чем его, Гитлера, собственное: «Ни один
человек не верит больше Мюнхену, – писал, торжествуя, в своём дневнике
Геббельс, – Эльберфельд должен стать Меккой немецкого социализма». С
презрением не обращает Гитлер внимания и на слухи о планах дать ему
номинальный пост почётного председателя партии и объединить расколотый
лагерь «фелькише» в единое мощное движение, он посвящает этим планам всего
лишь несколько язвительных страниц в «Майн кампф».
Эта сдержанность Гитлера частично объяснялась личными мотивами. Дело в том,
что в это время он снял себе в Оберзальцберге близ Берхтесгадена, где находилось
и имение Бехштайнов, у одного гамбургского коммерсанта сельский домик –
хорошо расположенное, хотя и скромное строение с большим жилым помещением
и верандой на первом этаже и тремя комнатами на втором. Своим гостям он
многозначительно говорил, что дом ему не принадлежит, «так что о замашках бонз
по дурному примеру иных „партийных шишек“ тут не может быть и речи».
Хозяйство в доме он попросил вести свою овдовевшую сводную сестру Ангелу
Раубаль. Вместе с ней приехала и её шестнадцатилетняя дочь Гели, и вскоре его
привязанность к хорошенькой, недалёкой и экзальтированной племяннице
превратилась в страсть, которая, правда, безысходно отягощалась его
нетерпимостью, романтически возвышенным представлением о женском идеале, а
также угрызениями совести по поводу этого романа – как-никак он был ей дядей, –
что и вылилось в итоге в приступ отчаяния. Он почти не выходит из дома, только
бывает с племянницей в мюнхенском оперном театре либо, при случае, у своих
друзей в городе, а это все те же Ханфштенгли, Брукманы, Эссеры, Хофманы.
Делами партии он почти не занимается, даже в Южной Германии все громче
слышатся критические голоса по поводу его руководства спустя рукава,
непринуждённого обращения с партийной кассой в личных целях и продолжи
тельных экскурсий по окрестностям с хорошенькой племянницей, но Гитлер едва
ли принимает все эти упрёки к сведению. Летом 1925 года выходит первый том
«Майн кампф», и хотя книга не пользуется успехом и в первый год не удаётся
продать даже десяти тысяч экземпляров, Гитлер, терзаемый тягой рассказать о
том, что у него накипело, а также стремлением оправдаться, незамедлительно
приступает к диктовке второго тома.
С видимой безучастностью следит он с высот своей горной идиллии и за
дискуссией о программе северогерманских национал-социалистов. Его
сдержанность объясняется не только столь характерной для него нелюбовью к
принятию каких-либо решений, но и равнодушием к теории со стороны практика,
презирающего дефиниции и, когда это необходимо, облекающего какую угодно
вещь в какие угодно слова. Вероятно, втайне он надеялся повторить ту же игру, что
так удачно провёл, находясь в тюрьме Ландсберг, когда он поощрял своих
соперников, обострял антагонизмы и повысил свой авторитет как раз тем, что свёл
его использование до минимума. Однако теперь, с выдвижением Штрассером
концепции «катастроф», ситуация для него внезапно переменилась. Не без
основания ему пришлось увидеть в этих намерениях заранее обдуманный вызов
ему лично, поскольку они – точно так же, как и акции Рема, – угрожали
назначенному ему испытательному сроку, а тем самым и его политическому
будущему вообще. Поэтому он с нетерпением ждал шанса разгромить
организующихся противников и восстановить свой пошатнувшийся авторитет.
В ретроспективе казалось, что нетерпеливая и властная натура Гитлера наносит
партии после её успешного нового начала не меньший вред, чем авантюра в
ноябре 1923 года, – его темперамент совершенно явно издевался над любой
тактической концепцией. Одна местная организация сообщала в августе 1925 года,
что из ста тридцати восьми членов в январе активной работой заняты сейчас лишь
двадцать-тридцать человек. На процессе по защите чести и достоинства, который
Гитлер вёл в это время против Антона Дрекслера, свидетелем против него
выступил один из его бывших сторонников и в своём заключительном слове
упрекнул его в том, что НСДАП, взяв на вооружение его методы, не может
рассчитывать на успех: «Вы очень плохо кончите!»
И только самого Гитлера, казалось, нисколько не смущала столь затянувшаяся
полоса его неудач. Уверенность, которую придала ему выработка его
миропонимания, равно как и его упрямство, позволили ему выстоять во всех
кризисах, не опуская рук и не поддаваясь настроению подавленности, и почти
казалось, что он снова и не без удовольствия позволяет развитию дрейфовать
навстречу самой крайней, самой драматической точке. Словно не замечая никаких
фатальных событий вокруг себя, он рисует в это время в своём альбоме для эскизов
или на маленьких открытках величественные, похожие на античные строения,
триумфальные арки, помпезные залы с куполами – театральные декорации
застывшей в величии пустоты, претенциозно выражавшие несломленность его
планов мирового господства и его векового ожидания, вопреки всем крушениям и
всему жалкому состоянию его нынешней ситуации.
Глава III
Построение к бою
Если мы хотим создать фактор силы, то тогда нам нужны единство, авторитет и
дисциплина. Мы никогда не должны руководствоваться мыслью о создании некой
армии политиков – нужна армия солдат нового мировоззрения.
Ситуация, в которой очутился Гитлер, требовала от него прямо-таки
невозможного. Мессианская аура, окружавшая его после возвращения из крепости
Ландсберг и придававшая его вызовам, оскорблениям и раскольническим
манёврам высшее право – право спасителя и объединителя, год спустя
улетучилась, и партия была явно не в состоянии выдержать такого рода нагрузки
ещё раз. И если он хотел сохранить свои политические перспективы, то должен
был разгромить фронду и одновременно перетянуть её на свою сторону, отразить
северогерманские социалистические тенденции, а также концепцию «катастроф»
и восстановить единство партии, а для этого требовалось в первую очередь
изолировать Грегора Штрассера, переманить фрондёров и, кроме того, примирить
их с мюнхенской компанией штрайхеров, эссеров и аманов. И тут с редкостной
силой проявились тактическая сноровка Гитлера, его с трудом поддающееся
задним числом расшифровке искусство обращения с людьми, равно как и его
личная магия.
В качестве рычага ему послужил спор об экспроприации княжеской
собственности. Дело в том, что предложенный социалистическими партиями
всенародный референдум вскрыл противоречия вдоль всех фронтов и политических
взаимосвязей и представлялся,
