существующие группировки. Этот вопрос страстно дебатировался и в Ганновере,
где согласия удалось добиться лишь путём компромиссов. Не только рабочий
класс, но и среднее сословие, мелкие вкладчики сберегательных касс и владельцы
некрупных состояний, т. е. самый значительный тип членов его партии, со
стихийным возмущением увидели, что княжеским домам собираются вернуть то,
что сами они потеряли безвозвратно. Но одновременно как раз для того же типа и
его национального самосознания была невыносима сама мысль о том, чтобы
вступить в союз с марксистами против прежних хозяев страны и, соглашаясь на
экспроприацию, тем самым как бы частично санкционировать деликт революции –
отсюда и вся цепь споров.
Тактической выгодой этой ситуации и воспользовался Гитлер, приняв быстрое
решение. Он назначил на 14 февраля 1926 года в Бамберге совещание партийных
руководителей всех рангов. Уже сам выбор места для этого совещания был сделан
не без умысла. Город Бамберг был одной из цитаделей преданного ему душой и
телом Юлиуса Штрайхера, и всего за несколько недель до этого Гитлер почтил
местную партгруппу своим участием в рождественском празднике. Кроме того, он
позаботился о том, чтобы на северогерманских гауляйтеров, возглавлявших
большей частью незначительные местные организации, произвели впечатление
обилие знамён, бросающихся в глаза плакатов, а также извещения о
крупномасштабных массовых мероприятиях, дабы сбить с них, насколько
возможно, их гонор. Помимо этого он обеспечил себе и своим сторонникам из-за
быстроты созыва совещания, а также манипуляций со списком его участников
подавляющее большинство. Дискуссия, продолжавшаяся в течение всего дня,
открылась его речью, занявшей почти пять часов. В ней он назвал сторонников
экспроприации княжеской собственности лицемерами, потому что собственность
еврейских банковских и биржевых князей они ведь щадят, и заявил, что бывшие
хозяева страны не должны получить ничего, на что они не вправе претендовать, но
у них нельзя отбирать то, что им принадлежит, ибо партия защищает частную
собственность и право. Затем он под нарастающие аплодисменты своих
южногерманских сторонников, к которым постепенно и нерешительно, один за
другим, стали присоединяться и немцы с севера, прошёлся, пункт за пунктом, по
программе Штрассера, противопоставив ей программу партии 1920 года и сказав,
что она «учредительный документ нашей религии, нашего мировоззрения.
Изменить её означало бы предательство по отношению к тем, кто умер, веря в
нашу идею». Запись в дневнике Геббельса точно отражает процесс растущего
замешательства среди фрондёров: «Я весь как побитый. Кто он – Гитлер?
Реакционер? Изумительно неловок и неопределён. Русский вопрос – абсолютно не
в масть. Италия и Англия – вот природные союзники. Ужасно! Наша задача –
наголову разгромить большевизм. Большевизм – это жидовская работа! Мы
должны унаследовать Россию! 180 миллионов!!! Компенсация князьям!..
Чудовищно! Программы достаточно. С этим соглашаются. Федер кивает. Лей
кивает. Штрайхер кивает. Эссер кивает. У меня душа обливается кровью, когда я
вижу Тебя в подобном обществе!!! Короткая дискуссия. Выступает Штрассер.
Запинается, голос дрожит, так некстати, добрый честный Штрассер, ах, господи,
как же не доросли мы ещё до этих свиней внизу!.. Я не могу сказать ни слова.
Меня как по голове треснули».
Правда, Гитлеру не удалось заставить противную сторону отречься от всего. Более
того, Штрассер настаивал на том, что антибольшевизм неразумен и являет собой
пример затуманивания мозгов капиталистической системой, которой удалось
поставить национальные силы на службу своим эксплуататорским интересам. И
всё же поражение было полным. Позднее Отто Штрассер, дабы оправдать
позорный характер этого поражения, будет ссылаться на то, что Гитлер из
хитрости будто бы назначил это совещание на будний день, чтобы не смогли
приехать северогерманские гауляйтеры, исполнявшие свои обязанности на
общественных началах и поэтому занятые на работе, так что в Бамберге были
только Грегор Штрассер и Геббельс. Однако 14 февраля было воскресеньем, и
сторонники Штрассера были представлены почти всеми крупными фигурами:
Хинрих Лозе из Шлезвиг-Гольштейна, Теодор Вален из Померании, Руст из
Ганновера, Клант из Гамбурга. Но ни один из них не поднялся с места, чтобы
выступить в защиту идеи левого национал-социализма, смущённо смотрели они на
Йозефа Геббельса, этот природный ораторский талант в своих рядах, и чувствовали
себя, как и он, так, словно их треснули по головам. И как Геббельс был до
онемения поражён силой внушения, исходившей от Гитлера, его блестяще
аранжированным выходом, его колонной автомобилей, аппаратом и
материальными затратами мюнхенцев, так и Грегор Штрассер оказался жертвой –
хотя бы только на мгновение – ловкости и совратительной силы Гитлера. Когда
атаки на «концерн предателей» дошли до своей кульминационной точки, Гитлер
внезапно и демонстративно подошёл к нему и положил ему руку на плечо, и если
этот жест и не обратил в его веру самого Штрассера, то все же произвёл
впечатление на собрание и вынудил Штрассера пойти на определённое
примирение: рабочее содружество северо – и западногерманских гауляйтеров было
практически распущено, их проект программы даже не был поставлен на
обсуждение, а экспроприация княжеской собственности была отклонена. Три
недели спустя, 5 марта, Грегор Штрассер разослал размноженное на гектографе
письмо, в котором просил товарищей срочно вернуть ему проект программы – «по
совершенно определённым причинам», как он писал, и ещё потому, что он
«обещал господину Гитлеру забрать назад все проекты без остатка».
Можно считать, что энергичный отпор Гитлера адресовался не столько левой
программе, сколько левому менталитету приверженцев Штрассера. Во всяком
случае, он никогда не оценивал появление ростков какой-то идеи выше её самой и,
как до того, так и после, перенимал или хотя бы использовал как декорацию любые
представления о социализме; не без оснований же Геббельс ещё незадолго до
заседания в Бамберге надеялся «завлечь Гитлера на нашу почву». И уж если он
что и считал абсурдом и смертельной опасностью для движения, так это фигуру
дискутирующего, запутавшегося в проблемах и волнуемого интеллигентскими
чувствами самооправдания и сомнениями национал-социалиста, а именно такая
фигура и маячила в окружении братьев Штрассеров. В её лице он боялся возврата
того сектантского типа, который уже загубил движение «фелькише», и с
характерной для него склонностью к крайним позициям приравнивал ничтоже
сумняшеся любые идейные споры к сектантству. Насколько Гитлер ценил – и даже
подогревал – личные конфликты среди людей своей свиты, настолько же не терпел
он программных разногласий, ибо они, как он считал, только расходуют энергию и
уменьшают ударную силу, которую следует направлять вовне. Одна из секретов
успеха христианства, любил повторять он, заключается в неизменности его догм, и
«католический» темперамент Гитлера редко где проявляется так ощутимо, как в
этой приверженности застывшим, неизменным формулам. Как-то он сказал, что
все дело только в политической вере, «вокруг которой кругами вращается весь
мир», программа может быть «насквозь идиотской, источником же веры в неё
является твёрдость, с которой её отстаивают». Всего несколько недель спустя он
создаст и использует возможность, чтобы объявить старую программу партии,
несмотря на все её ярко выраженные слабости, «не подлежащей изменению».
Именно её устаревшие, старомодные черты и превращают её из предмета
дискуссии в объект почитания – ведь она должна была не отвечать на вопросы, а
придавать энергию; прояснение, считал Гитлер, означало бы только раздробление.
А то, что он с неуклонной последовательностью настаивал на тождестве фюрера и
идеи, соответствовало, помимо всего прочего, принципу непогрешимого фюрера,
принципу не подлежащей изменению программы. «Слепая вера сворачивает
горы», – сказал Гитлер, а один из наперсников коротко сформулировал это так:
«Наша программа в двух словах: Адольф Гитлер».
Бамбергское совещание и последующее унижение Грегора Штрассера означали,
по сути, конец левого национал-социализма, и несмотря на весь громогласный,
поднятый главным образом Отто Штрассером, шум в печати он, начиная с этого
момента, будет представлять собой всего лишь некую теорию-помеху, а отнюдь не
серьёзную политическую альтернативу. «Социализм» был заменён лозунгами
аполитичного патриотизма, и весьма примечательно, что фигура «капиталиста-
спекулянта» стала все в большей степени уступать место фигуре «торговца
национальными интересами» в лице Густава Штрезсмана или иных представителей
правительства. Тем самым эта встреча обозначила в то же время и окончательный
поворот НСДАП – её превращение в партию, действующую по приказам фюрера.
Отныне и до самого конца в ней не будет больше боев из-за идейной ориентации, а
будет лишь борьба за посты и проявления благосклонности: «Сила ассимиляции
нашего движения колоссальна», – с удовлетворением констатировал Гитлер.
Одновременно с этим национал-социализм отказался и от вызова
республиканскому строю выдвижением собственного общественного проекта;
вместо идеи ему было противопоставлено готовое к сражению,
дисциплинированное, смутно осчастливленное харизмой «фюрера» боевое
содружество – «примитивная сила односторонности», которая «как раз и внушает
нашим высокопоставленным лицам такой ужас», как витийствовал Гитлер, прежде
чем перейти к не очень удавшемуся ему образу «мужского кулака, который знает,
что яд можно сломить только противоядием… Решать должен более прочный
череп, величайшая решимость и более высокий идеализм». А в другом месте он
заявлял: «В таком бою сражаются не „духовным“ оружием, а фанатизмом».
Вот именно этот её нескрываемо инструментальный характер и выделил вскоре
НСДАП из всех других партий и боевых движений и обеспечил ей совершенно
явное преимущество в плане дисциплинированности даже по сравнению с кадрами
коммунистов, в чьих рядах всё-таки проявлялись порой элементы отклонения,
скепсиса и интеллектуального противоборства. Произошедший на редкость легко,
без какого-либо сопротивления распад фронды словно пробудил стремление к
подчинению, и как раз многочисленные сторонники Штрассера упоённо прилагали
теперь все свои силы ради того, чтобы превратить «движение в удобный,
безукоризненно работающий инструмент в руках фюрера».
Даже по отношению к своим высшим руководящим инстанциям Гитлер, начиная с
этого времени, применяет структуру абсолютного приказа в сопровождении
щёлкающего кнута и лишает их права принятия даже самых незначительных
деловых решений. «Прототипом хорошего национал-социалиста» считается с той
поры тот, «кто в любой момент готов отдать жизнь за своего фюрера», а общие
собрания членов партии будут впредь воспринимать требуемое уставом
предложение о переизбрании Гитлера Первым председателем со смехом, как
формальный фарс; ведь и впрямь было ясно, как выразится потом Геринг, что на
фоне непререкаемого авторитета «фюрера» любой другой – «не больше, чем
камень, на котором тот стоит». Сам же Гитлер подкрепит своё притязание на
руководство вот таким историческим обоснованием: «Нас упрекают в том, что мы
проводим культ личности, – скажет он на партийном собрании в марте 1926 года, –
это неправда. Во все великие времена в истории всегда выступает в каком-либо
движении только одна личность; и не какое-то движение, а личности остаются в
истории»
Успех в Бамберге Гитлер, вопреки своей обычной склонности к безудержному
триумфу, сопроводил встречными жестами. Когда Грегор Штрассер попал в
автомобильную катастрофу, Гитлер навестил его в больничной палате «с огромным
букетом цветов» и был, по словам из письма больного, «очень мил». И Геббельса,
имевшего у мюнхенского партийного руководства самую плохую репутацию одного
из апологетов группы Штрассера, Гитлер тоже, неожиданно для него самого,
окружил вниманием и пригласил главным докладчиком на одно из собраний в
«Бюргербройкеллере». В конце этого собрания растроганный Гитлер со слезами на
глазах обнял его. «Мне даже стыдно, что он так добр ко мне», – с умилением
отметил Геббельс в дневнике. Однако в то же время Гитлер принимает меры,
чтобы раз и навсегда закрепить свой вновь завоёванный авторитет
организационно.
Общее собрание членов партии приняло в Мюнхене 22 мая 1926 года новый устав
НСДАП, совершенно неприкрыто ориентированный лично на Гитлера.
Центральной организацией партии теперь считается по уставу Национал-
социалистический рабочий союз в Мюнхене, его руководство было одновременно и
руководящим органом в масштабах всей страны. И хотя Первый председатель,
согласно «Положению о союзе», избирался, но домашняя власть Гитлера – всего
несколько тысяч членов местной
