коллегию выборщиков от имени всей партии, которая тем самым была полностью
лишена голоса. А поскольку, в соответствии с помимо всего прочего
регламентированной до самых мелочей процедурой, только всё та же мюнхенская
организация имела право потребовать отчёта у Первого председателя, то это
обеспечивало ему неограниченную и неконтролируемую власть над всей партией.
Не было никаких принимаемых большинством голосов решений, выполнять
которые он был бы обязан. Впредь и гауляйтеры, дабы избежать возникновения
даже бессильных фракций, уже не будут избираться на партийных собраниях на
местах, а будут назначаться Первым председателем; то же правило касается и
председателей комитетов и комиссий. Чтобы дополнительно подстраховать эту
систему властеобеспечения, создаётся, сверх всего, ещё и некая комиссия по
расследованию и улаживанию конфликтов (УШЛА) – своего рода партийное
судилище, роль которого заключалась в том, что у неё было право исключать из
НСДАП отдельных членов, а то и целые организации. Когда же первый её
председатель, отставной генерал-лейтенант Хайнеман, по своей наивности
посчитал эту комиссию инструментом для борьбы с коррупцией и нарушителями
морали, Гитлер заменил его на этом посту послушным майором Вальтером Бухом,
а заместителями назначил готового выполнять любые приказы Ульриха Графа и
молодого адвоката Ханса Франка.
Шесть недель спустя, в первые дни июля, Гитлер отпраздновал свою победу на
партийном съезде в Веймаре, где отчётливо проявились подвижки и тенденции
новой эры. Все критические или, как презрительно называл их Гитлер,
«остроумные» порывы, все «скороспелые и сомнительные идеи» были подавлены и
впервые нашла применение внедрившаяся впоследствии практика партийных
съездов, когда разрешалось вносить только такие предложения, которые
«получили подпись Первого председателя». Вместо дебатирующей, погрязшей в
программных разногласиях и «дрязгах» партии отныне общественности будет
представляться картина «единого, сплочённого и монолитного руководства», и
председательствующие на отдельных чрезвычайных заседаниях будут, как
определит это в своих «основополагающих директивах» Гитлер, «чувствовать себя
руководителями, а не исполнительным органом, зависимым от результатов
голосования; голосования же, считает он, вообще следовало бы отменить, а
„безбрежные дискуссии – запретить“, потому что они способствуют тому
заблуждению, будто политические вопросы „можно решить, сидя в креслах на
съезде союза“. В конечном итоге было резко ограничено время для выступлений на
пленарных заседаниях, дабы „вся программа не была похоронена одним
единственным господином“. И не лишено было, наверное, глубокого смысла, что
когда после проведения мероприятия в Национальном театре Гитлер, стоя в
открытой машине, в штурмовке с портупеей и в штанах с гетрами принимал парад
5000 своих сторонников, он впервые вскинул тут руку в приветствии итальянских
фашистов. И хотя Геббельс с ликованием узрел при виде колонн, марширующих в
форме штурмовиков, приближение «третьего рейха» и пробуждение Германии,
подавление любого вида спонтанности придало съезду скорее невыразительный
оттенок, тем более, что идеологическая нищета и тоска единомыслия не
перекрывались тогда ещё тем навыком устройства ослепительного
манифестационного ореола славы, который не достиг ещё высоты последующих
лет. Кстати, среди почётных гостей тут были руководитель «Стального шлема»
Теодор Дюстерберг и сын кайзера принц Август Вильгельм, вступивший вскоре
после этого в СА; некоторые группы «фелькише» тоже, под впечатлением от
единства и силы партии, отказались от своей независимости и перешли в НСДАП.
Однако там же, в Веймаре, родилась в устах Грегора Штрассера и формула о
«мёртвом национал-социализме».
Последним элементом непокоя и мятежной энергии оставались СА, в чьих рядах
радикальные лозунги Штрассера и его сторонников встречали особенно сильный
отклик. Поэтому Гитлер выжидал целый год после ухода Рема, прежде чем
назначить осенью 1926 года отставного капитана Франца Пфеффера фон Заломона,
замешанного ранее в различных акциях добровольческих отрядов и делах тайных
судилищ и бывшего до своего нового назначения гауляйтером Вестфалии, высшим
руководителем новых СА (ОСАФ). С его помощью он хотел решить традиционную
проблему роли СА и заложить начала такой организации, которая не была бы ни
вспомогательным военным формированием, ни тайным союзом, ни драчливой
гвардией местных партийных руководителей, а стала бы в руках центра строго
руководимым инструментом пропаганды и массового террора – преображением
национал-социалистической идеи в фанатичную и исключительно боевую силу.
Чтобы продемонстрировать расставание штурмовиков с полувоенными
спецзаданиями и бесповоротное включение СА в состав партии, он вручил новым
отрядам «под клятву верности» и мистический церемониал в веймарском
Национальном театре штандарты, выполненные по его личным эскизам.
«Подготовка СА, – говорилось в одном из его посланий фон Пфефферу, – должна
осуществляться не с военной точки зрения, а исходя из партийной
целесообразности». Прежние оборонительные формирования, – продолжал
Гитлер, – хотя и были мощными, но не имели идеи и потому потерпели крах;
тайные организации и кружки по подготовке покушений, опять же, никогда не
понимали, что враг действует анонимным способом в умах и душах и не может
быть истреблён физическим уничтожением его отдельных представителей,
поэтому борьбу следует вывести «из атмосферы мелких акций мести и заговора на
великий простор мировоззренческой войны на уничтожение с марксизмом, его
порождениями и заправилами… Следует работать не на тайных сборищах, а на
огромных массовых демонстрациях, и не кинжалом, ядом или пистолетом может
быть проложена дорога движению, а путём завоевания улицы».
Серией так называемых «приказов по СА» и «Основополагающих распоряжений»
фон Пфеффер затем ещё более дифференцирует со временем особенность и
принципы действий СА и проявит при этом поразительное чутьё в отношении
эффективности воздействия на психологию масс строгой, выдержанной в духе
строевой подготовки механики. В своих приказах по проведению мероприятий он
выступает и как командир, и как режиссёр, регулирующий каждый выход, каждое
движение на марше, каждое поднятие руки и каждый возглас «хайль!» и
тщательно расчитывающий эффект своих массовых сцен. «Единственная форма, –
так заявил он, – в которой СА обращаются к общественности, это их выступление
сплочёнными рядами. Одновременно это является одной из сильнейших форм
пропаганды. Вид большого числа внутренне и внешне одинаковых,
дисциплинированных мужчин, чья беззаветная воля к борьбе очевидна или
чувствуется – это производит на каждого немца глубочайшее впечатление и
обращается к его сердцу на более убедительном и захватывающем языке, нежели
это могут сделать и печать, и речь, и логика. Спокойная сосредоточенность и
естественность подчёркивают эффект силы – силы марширующих колонн».
И всё же попытка переделать СА в безоружное пропагандистское сборище и
придать им взамен амбициозного особогосознания военных театрализованную
притянательность в общем и целом успехом не увенчались. Несмотря на все
старания Гитлера ему удалось лишь в ограниченном объёме сделать штурмовиков
послушным инструментом своих политических целей. Причинами тому были не
только безидейный, ландскнехтский образ мысли этих вечных солдат, но и
градиция страны, исстари отдававшей военной инстанции особые полномочия по
сравнению с инстанцией политической. Лозунги Пфеффера по перевоспитанию так
и не смогли затушевать того, что СА как «борющееся движение» воспринимали
себя чуть ли не морально превосходящими Политическую организацию (ПО) как
всего лишь говорящей речи частью их движения и продолжали весьма
примечательным образом называть её с откровенным презрением «П-нуль».
Именно в этом смысле они и считали себя «вершиной нашей организации».
«Штурмовика наподобие нас им не сделать», – пренебрежительно отзывались они о
так называемых парламентских партиях. Правда, у этих последних не было и тех
трудностей, с которыми сталкивались НСДАП вследствие существования своей
партийной армии и которые порождали делемму – как потребовать от этих
преисполненных комплексов офицеров и солдат мировой войны исполнения столь
причудливого трюка на канате в роли послушного, на удивление мягкотелого рода
людей-господ, той роли, что будет по плечу только следующему поколению.
Кстати, вскоре начались и первые конфликты с фон Пфеффером, оказавшимся
столь же строптивым, более хладнокровных и не сдававшим сантиментами, как его
предшественник. Этот «хилый австрияк» ему не нравится, – заявлял сын прусского
тайного советника.
Особенно самоуправно вели себя штурмовые отряды в Берлине, их низовые
подразделения проводили свою собственную политику, близкую к уголовщине и
лиходейству, и местный гайляйтер д-р Шланге ничего не мог с ними поделать.
Распри между руководителями берлинской политической организации и СА
выливались порой в обмен пощёчинами, причём этот шум находился в
определённом противоречии с ролью и значением берлинской организации
НСДАП. Она не насчитывала и тысячи членов и стала обращать на себя внимание
только благодаря тому, что в начале лета братья Штрассеры начали разворачивать
тут своё газетное предприятие. «Внутрепартийное положение в этом месяце, –
говорилось в отчёте о ситуации в октябре 1926 года, – не было хорошим. В нашем
гау обстановка сложилась таким образом и обострилась на этот раз до такой
степени, что приходится уже считаться с перспективой полного развала
берлинской организации. Вся трагедия гау в том, что тут никогда не было
настоящего руководителя».
И вот уже в том же месяце Гитлер кладёт конец этой ставшей невыносимой
обстановке, и вся его тактическая изощрённость распознается в том, как
использовал он этот хаос, чтобы одновременно и вывести эту местную организацию
из-под власти Грегора Штрассера, и коррумпировать его самого способного
сторонника, переманив того на свою сторону, – он назначает новым гауляйтером в
столице Йозефа Геббельса. Ещё в июле этот чистолюбивый фрондёр под
впечатлением великодушного приёма в Мюнхене и Берхтесгадене начал
откровенно сомневаться в правоте своих леворадикальных убеждений, лапидарно
назвал в своём дневнике искусителя Гитлера «гением», написав, что тот – «само
собой разумеется, творящий инструмент божественной судьбы», и, наконец,
обратился в его веру: «Я стою перед ним потрясённый. Вот таков он: как ребёнок –
мил, добр, сердоболен. Как кошка – хитёр, умён и ловок, как лев – рычаще-
величественен и огромен… Свой парень и муж… Он нянчится со мной, как с
ребёнком. Добрый друг и учитель!» Такие восторги не могли, однако, скрыть
угрызений совести, мучивших поначалу этого изворотливого оппортуниста из-за
его отхода от Штрассера, о котором в той же записи теперь говорилось так:
«Пожалуй, он всё же не поспевает за разумом. За сердцем – да. Я его иной раз так
люблю». И Гитлер уж позаботится о том, чтобы это отчуждение быстро возрастало.
Назначая Геббельса на этот пост, он наделил его особыми полномочиями, которые
не только должны были укрепить позиции нового гауляйтера, но и одновременно
создать почву для трений со Штрассером. Он безоговорочно подчинил Геббельсу
отряды СА, которые во всех иных местах ревниво отстаивали свою независимость
от гауляйтеров. Дабы смягчить Штрассера или хотя бы парализовать его энергию к
сопротивлению, Гитлер назначает его руководителем пропаганды партии в
масштабах страны, однако, чтобы сделать конфликт неизбежным и постоянным,
тут же выводит Геббельса из подчинения Штрассеру. Прежние друзья и соратники
будут в ответ на это обвинять нового берлинского гауляйтера в измене, однако
измену такого рода рано или поздно совершат все фрондёры из лагеря левого
национал-социализма, если не захотят, подобно братьям Штрассерам, предпочесть
этому отставку, позднее бегство, а то и смерть.
Со вступлением Геббельса в должность берлинского гауляйтера начался явный
распад уже поколебленной власти левых в северогерманском регионе. Не
разобравшись, что к чему, Штрассер поначалу даже способствует этому
назначению своего мнимого соратника, против чьей кандидатуры выступали такие
влиятельные мюнхенцы как Гесс и Розенберг, но Геббельс, кажется, намного
лучше распознал тайные замыслы Гитлера. Во всяком случае, весьма скоро он
перешёл к открытой борьбе не только с коммунистами, но и со своими вчерашними
товарищами, организовывал потасовки, основал свой редкий по наглости
бульварный листок «Ангрифф» в качестве конкурента газете братьев Штрассеров и
даже распространял слухи, будто бы их предки были евреями, а сами они куплены
крупным капиталом. Я был «безнадёжным идиотом высшего калибра», – жаловался
потом Грегор, имея в виду своё отношение к Геббельсу. Хладнокровный, циничный
мастер казуистического, равно как и сентиментального убеждения, Геббельс
открыл собой новую эру демагогии, современные возможности которой он
