бывший одним из пророков-провозвестников культа фюрера, в своём памфлете
1927 года «Наци-соци» критикует безоговорочный курс на легальность и на вопрос,
как вести себя партии, если её усилия по завоеванию на свою сторону большинства
провалятся, строптиво заявляет: «Что тогда? Тогда мы стиснем зубы и
приготовимся. Тогда мы выступим против этого государства, тогда мы решимся на
последнее великое выступление ради Германии, и из революционеров слова будут
тогда революционеры дела. Тогда мы устроим революцию!»
Критике подвергалось и личное поведение Гитлера, его пренебрежительное
отношение к заслуженным товарищам, «столь прославляемая стена вокруг
господина Гитлера», за существование которой порицал его один старый партиец,
его невнимание к партийным делам, а также его комплекс ревности в отношении
собственной племянницы. Когда в начале лета 1928 года он нечаянно застал
Эмиля Мориса в комнате Гели Раубаль, то, по свидетельству последнего,
набросился на него со своей плёткой, так что тому пришлось, чтобы спастись,
выпрыгнуть из окна. И председатель комиссии по расследованию и улаживанию
конфликтов Вальтер Бух вынужден в конечном итоге, «будучи без лести предан»,
все же довести до сведения своё впечатление, «что Вы, господин Гитлер,
постепенно доходите до презрения к человеку, что наполняет меня горькой
озабоченностью».
Ввиду мятежных настроений в партии Гитлер отменяет запланированный на 1928
год съезд и созывает вместо него в Мюнхене совещание партийных руководителей.
Он запрещает местным организациям проводить любого рода подготовительные
собрания и, открывая 31 августа эту встречу, превозносит в своём возбуждённом
выступлении послушание и дисциплину. Только безоговорочно преданные делу
элитарные образования, говорит он, будучи «историческим меньшинством», в
состоянии делать историю, НСДАП должна насчитывать максимум шестьсот-
восемьсот тысяч членов: «Это то количество, которое на что-то годится!» Всех же
других следует считать просто сторонниками, собирать и использовать их в целях
партии. «Маленькая группа фанатиков увлекает за собой массу, смотри пример
России и Италии… Борьба за большинство удаётся только тогда, когда есть
боеспособное меньшинство», – заявляет он. С сарказмом отбрасывается им
предложение насчёт создания ему в помощь некоего «сената» – он и без
советчиков обойдётся. И Гитлер добивается вскоре исключения из партии автора
этого предложения – тюрингского гауляйтера Динтера. В имевшей место до того
переписке он уверяет, что как политик «отвечает за безошибочность», и заявляет,
что «слепо верит в то, что будет принадлежать к тем, кто делает историю». Когда
вскоре вслед за первым было созвано новое совещание, организованное по ставшей
отныне уже обычной приказной форме, он сидит на нём во время дебатов молча,
демонстративно изображая скуку на своём лице и распространяя тем самым
постепенно столь давящее чувство ничтожности и ненужности этого мероприятия,
в результате чего совещание заканчивается в атмосфере всеобщей подавленности.
Один из его участников выскажет потом предположение, что Гитлер согласился на
проведение этого мероприятия только ради того, чтобы таким вот образом
полностью сорвать его.
Вождь неприметной, но строго организованной партии, Гитлер поджидает свой
шанс. Он не видит причин для уныния, ибо уже добился своей независимости как
внутри партии, так и вне её. Начиная с этого времени, она порой и официально
выступает уже как «движение Гитлера». Не имея ни сколь-нибудь значительной
поддержки, ни влиятельных покровителей, либо мощных институтов, это движение
тем не менее доказывает, что обладает внутренней силой, которая обеспечит ему
если и не победу, то уж наверняка выживание.
Когда 20 мая 1928 года состоялись новые выборы в рейхстаг, НСДАП, получив 2, 6
процента голосов, оказалась на девятом месте, среди избранных от неё двенадцати
депутатов – Грегор Штрассер, Готфрид Федер, Геббельс, Фрик и Герман Геринг,
вернувшийся к тому времени с богатой женой и широкими связями из Швеции.
Сам Гитлер, будучи «лицом без гражданства», свою кандидатуру не выставлял.
Однако с присущим ему умением подавать свои беды и неудачи как успехи он
использовал эту помеху, чтобы и тут ещё раз увеличить дистанцию и – не делая
никаких уступок презираемой им системе парламентаризма – усилить свою роль
единоличного, стоящего высоко над всеми заботами, делами и соблазнами
текущего дня фюрера. Принятое после долгих колебаний решение об участии в
выборах было не в последнюю очередь продиктовано соображением помочь партии
путём использования привилегий, которые давались депутатскими мандатами, о
чём и свидетельствовал Геббельс в статье, опубликованной через неделю после
выборов и проливавшей свет на все заверения партии насчёт легальности: «Я – не
член рейхстага. Я – ОИ. И ОБДБП. Обладатель иммунитета, обладатель билета для
бесплатного проезда. Какое нам дело до рейхстага? Мы избраны как оппозиция
рейхстагу, и мы будем осуществлять свой мандат в том смысле, как это нам
поручено… ОИ разрешается называть кучу дерьма кучей дерьма, и ему не нужно
завуалированно оправдываться перед государством». Это признание заканчивалось
такими словами: «Теперь вы удивляетесь, а? Но не думайте, что нам уже конец…
Вы ещё с нами попрыгаете. Пусть только начнётся представление».
Оскорбительное нахальство такого рода высказываний не затушёвывало между тем
их самоободряющего характера – ведь НСДАП оставалась маленькой партией с
утрированной жестикуляцией. Но Гитлер – хладнокровно, будучи сам наготове и
готовый ввести в бой свои кадры – ждал нового обострения ситуации, что должно
было облегчить ему прорыв для превращения её в массовую партию. Несмотря на
все своё рвение, несмотря на все свои организационные тревоги, он до сего
времени оставался в тени старательно, хотя и без блеска функционировавшей
республики. Его харизма, столь успешно сохранившаяся в патетических суматохах,
в нормальных условиях грозила раствориться. Ведь порой казалось, что нация была
вот-вот уже готова пойти, наконец, на мировую с республикой и невзрачной
серостью обстановки, готова похоронить все эти надуманные реальности и героико-
романтические воспоминания и примириться с буднями истории. Правда, выборы в
рейхстаг продемонстрировали беззвучный процесс разложения буржуазной среды
и появлением многочисленных осколочных партий возвестили о скрытом кризисе
системы, да и число членов партии Гитлера дошло уже почти до 150 000. Но ещё в
начале следующего года преподающий в Бонне социолог Йозеф А. Шумпетер
говорит об «очень большой и, возможно, ещё возрастающей стабилизации наших
социальных отношений» и заверяет: «Ни в каком смысле, ни в какой области и ни в
каком направлении не представляются поэтому вероятными ни взлёты, ни
катастрофы».
Гитлер оценивает положение резче и зорче. Имея в виду психологию немцев во
время этого короткого счастливого периода в истории республики, он говорит в
одной из своих речей: «У нас есть третья шкала оценок – боевой дух. Он жив, хотя
и погребён под грудой чужих теорий и доктрин. Какая-то большая, мощная партия
старается доказывать обратное, пока вдруг не приходит и не начинает играть
самый обыкновенный военный оркестр, и тогда тот, кто плетётся позади,
вырывается иной раз из своего сонного состояния, внезапно начинает ощущать
себя частицей народа, который марширует и с которым идёт и он. Так и сегодня.
Нужно только показать нашему народу это лучшее – и вы увидите: вот мы уже и
маршируем».
С этого момента он ждёт сигнала к бою. Вопрос заключался только в том, сможет
ли партия сохранить в течение этого времени свою динамику, свои надежды, свои
представления о цели и образ избранности фюрера – всю эту систему фикций и
призрачной веры, на которой она стоит. В своём анализе итогов выборов в мае
1928 года Отто Штрассер жаловался, что «спасительная миссия национал-
социализма» не нашла массового резонанса, неудачным, в частности, оказалось
вторжение в пролетарские слои. Действительно, приверженцами партии были
преимущественно служащие, мелкие ремесленники, группы крестьян, а также
охваченная романтическим протестом молодёжь – авангард тех слоёв, что были
больше других восприимчивы к будящей музыке «самого обыкновенного военного
оркестра». Но всего несколько месяцев спустя ситуация на сцене полностью
изменилась.
Глава I
Прорыв в большую политику
Мы снова начинаем борьбу своими испытанными методами и говорим: Атаковать!
Атаковать! Атаковать снова и снова! Если кто-то скажет: – Ну, не могут же они ещё
раз… то я говорю: Я могу не только ещё раз, я смогу ещё десять раз.
Свою первую массированную атаку на тогда как раз стабилизировавшуюся
республиканскую систему Гитлер начал летом 1929 г., и ему сразу же удалось
продвинуться далеко вперёд. До этого он долго был в поисках какого-то
мобилизующего лозунга, но тут внешняя политика Штреземана дала ему материал
для агитации. Он использовал все имевшиеся в его распоряжении средства, чтобы
в обстановке вновь разгоревшегося спора о репарациях освободить НСДАП из
изоляции, снять с неё клеймо осколочной партии и вывести её на сцену большой
политики. Благоприятным для него фактором была тесная временная и
психологическая связь его прорыва с последующим мировым экономическим
кризисом, так что он получил возможность как бы заранее опробовать свои
средства, организации и тактические методы: споры вокруг репараций стали
прологом к тому затяжному кризису, который охватил республику и уже не
отпускал её до самого конца. Гитлер же одновременно и клеймил этот кризис, и
искусно его подстёгивал.
Строго говоря, поворотный пункт обозначился со смертью Густава Штреземана,
последовавшей в начале октября 1929 г. Германский министр иностранных дел
подорвал своё здоровье, пытаясь побороть сопротивление против сложной
внешнеполитической концепции, которая, хоть и называлась «политикой
выполнения» Версальского договора, на самом деле была направлена на его
постепенную отмену. Почти до самого своего конца Штреземан, хоть и не без
внутренних сомнений, выступал за принятие того проекта урегулирования вопроса
о репарациях, который был предложен комитетом экспертов под руководством
американского банкира Оуэна Д. Юнга. Этот проект предусматривал значительное
улучшение существовавших условий. Более того, благодаря настойчивости и
дипломатическому умению Штреземана он увязывался с планом досрочного
вывода оккупационных войск союзников из Рейнской области.
Тем не менее, соглашение натолкнулось на ожесточённый отпор и во многих
отношениях разочаровало даже тех, кто понимал зависимое положение страны.
Было просто трудно согласиться с почти шестьюдесятью годами выплат по
репарациям, если средств не было даже на взносы первых лет. Именно поэтому 220
известных представителей мира экономики, науки и политики в публичном
заявлении выразили большую озабоченность. Среди них были Карл Дуйсберг,
Адольф Гарнак, Макс Планк, Конрад Аденауэр и Ханс Лютер. Спустя 11 лет после
окончания войны этот план, казалось, издевался над идеей «семьи наций»,
воплотившей в себе пафос эпохи, и беспощадно вскрывал противоречие между
победителями и побеждёнными, так и не преодолённое, хоть и прикрываемое
поверхностными жестами примирения. Тем более, что план этот в качестве
основания для покрытия долгов, которые должны были выплачиваться вплоть до
1988 г., снова ставил в повестку дня проблематичную статью (186) 231 об
ответственности за войну, а между тем эта статья однажды уже тяжело
травмировала сознание нации. На основе далёкого от реальности плана
радикально-националистические группы сумели сполна использовать в своих целях
ядовитое действие формулы «Le boche payera tout». А то, что должно было стать
дальнейшим шагом к постепенному преодолению последствий войны и тем самым
помогать стабилизации республики, превратилось, наоборот, в «точку
кристаллизации принципиальной оппозиции против Веймарской „системы“.
9 июля 1929 года радикальные правые объединились в имперский комитет по
проведению плебисцита против плана Юнга. В ходе яростной, шумной барабанной
кампании, которая не утихала около девяти месяцев, вплоть до подписания
соглашения, и в которую из крайне левых включились и коммунисты, правые свели
сложную сеть причин и следствий к нескольким запоминающимся лозунгам и
пытались путём бесконечного их повторения закрепить в психике людей ненависть
к чётко очерченному образу врага. План Юнга был по их слова «смертным
приговором тем, кто даже ещё не родился на свет», «Голгофой немецкого народа»,
который палач «с издевательским хохотом распинает на кресте». Одновременно
«национальная оппозиция», выступившая здесь впервые общим фронтом,
потребовала перечеркнуть
