репарациями, немедленно освободить оккупированные области и, наконец,
привлечь к ответственности всех министров и представителей правительства,
которые способствовали «закабалению» немецкого народа.
Во главе комитета стоял 63-летний тайный советник Альфред Гугенберг,
недалёкий и бессовестный честолюбец. Он начинал свою карьеру комиссаром по
заселению восточных земель, затем был членом директората фирмы Круппа, после
чего создал широко разветвлённую империю прессы, которая помимо
многочисленных газет контролировала также рекламное издательство,
телеграфное агентство и, наконец, кинокомпанию УФА. Будучи доверенным лицом
дельцов тяжёлой промышленности, он кроме всего прочего имел в своём
распоряжении значительные денежные средства, и все это целенаправленно
использовал для того, чтобы покончить с «республикой социалистов», разбить
профсоюзы, а на классовую борьбу низов, как он выражался, ответить классовой
борьбой высшего слоя общества. Этот приземистый, упитанный господин с
густыми усами и ёжиком коротко подстриженных волос напоминал воинственного
портье на пенсии, а не воплощение гордых и горьких принципов, как ему этого
хотелось.
Осенью 1928 года Гугенберг негласно взял на себя руководство Немецкой
национальной народной партией (ДНФП) и сразу же стал выразителем
радикальных мстительных настроений. Едва было наметившееся сближение
правых с республикой немедленно свелось на нет. Как в своих методах, так и в
отношении отдельных программных положений ДНФП принялась тут же
копировать гитлеровскую партию – правда, так и оставшись всего-навсего её
буржуазной карикатурой. Но как бы то ни было, в борьбе с ненавистной
республикой Гугенберг не гнушался ничем. Во время обсуждения плана Юнга он в
широко растиражированном письме предостерегал 3000 американских дельцов от
предоставления кредитов стране, в которой как раз начинался кризис. Под
руководством своего нового председателя, ДНФП быстро потеряла почти половину
своих членов, но Гугенберга это не смутило, он говорил, что предпочитает
небольшой блок большой каше.
Организованный им плебисцит явился не только первой кульминацией нового
радикального курса, но одновременно и попыткой собрать под своим руководством
разъединённых правых, прежде всего «Стальной шлем», пангерманцев, земельный
союз и национал-социалистов, и сорганизовать их для наступления, чтобы
отвоевать старой верхушке хотя бы часть потерянного ею влияния. Вследствие
упущений революции 1918 года этот слой все ещё располагал и влиянием, и
властными позициями, и материальными средствами, но народ за ним не шёл. Со
всем чванством «человека из общества», сверху вниз глядящего на предводителя
хулиганской партии черни, Гугенберг считал, что нашёл в лице Гитлера
одарённого агитатора, способного снова включить массы в дело консерваторов,
замкнувшихся в чувстве своего социального превосходства. В нужный момент,
полагал Гугенберг, он-то уж сумеет переиграть и укротить Гитлера.
Мысли самого Гитлера были далеко не так коварны. Услышав о союзе, депутат
Хинрих Лозе встревожено сказал: «Надо надеяться, Гитлер-то уж знает, как
провести Гугенберга». Гитлер, однако же, и не помышлял о каком-то обмане. Он с
самого начала держался дерзко и почти не, скрывал своего презрительного
мнения о буржуазном реакционере Гугенберге и всех этих «серых, изъеденных
молью орлах», как их уничижительно именовал Геббельс. Под подозрительными
взглядами «левых» внутри самой партии Гитлер категорически отклонил почти все
уступки, которых от него требовали: он сам ставил условия, на которых позволял
помогать себе. Сначала он предложил действовать раздельно, но, в конце концов,
дал себя уговорить и склонить к союзу. Правда, он требовал полной независимости
в пропаганде, а также значительной части предоставленных средств. К тому же,
словно желая специально смутить или унизить своих новых союзников, он
назначил самого известного антикапиталиста в своих рядах, Грегора Штрассера,
своим заместителем в совместном комитете по финансированию.
Этот союз был первым успехом в примечательной цепочке тактических побед,
немало способствовавших тому, что Гитлер сначала выдвинулся на авансцену, а
потом и достиг своей цели. Необычайная способность Гитлера правильно
распознавать ситуацию, игру интересов, выискивать слабые места и заключать
коалиции на данный момент, т. е. его тактическое чутьё, ещё усиленное его даром
убеждения, помогли его восхождению не меньше, чем его ораторское мастерство,
помощь со стороны рейхсвера, промышленности и судебных властей или террор
коричневой гвардии. Односторонние ссылки на роль элементов магии,
конспирации или грубой силы в истории восхождения Гитлера не только
демонстрируют недопонимание сути тогдашних событий, но и фиксируются,
несмотря на все опровержения, на ставшем уже роковым представлении о вожде
НСДАП как «барабанщике» движения или его орудии. При этом упускается из
вида, что Гитлер неплохо показал себя и на собственно политическом поприще.
Своей ловкой тактикой, первоначальной медлительностью, своей манерой ведения
переговоров, то вызывающей, то сварливой, а также тем впечатлением
искренности, честолюбия и энергичности, которое он сумел внушить людям,
Гитлер, в конце концов, заставил своих противников поддерживать и
финансировать его же восхождение, за которое им к тому же пришлось
расплачиваться и в политическом отношении. Конечно, успех Гитлера был
обусловлен и сопротивлением в собственных рядах, не позволявшем ему идти на
какие-либо значительные уступки. Газеты штрассеровского «Кампфферлага» во
время переговоров растиражировали его слова, напечатав их аршинными, буквами:
Самая большая опасность для немецкого народа исходит не от марксизма, а от
буржуазных партий. Точно так же при оценке этого тактического триумфа нельзя
закрывать глаза на слепую жажду власти консерватизма немецко-национального
образца, пытавшегося паразитически присвоить себе силу и витальность
нацистского движения и, объединившись с втайне презираемым, но одновременно
и почитаемым выскочкой Гитлером, отсрочить давно назревшее прощание с
историей. Тем не менее успех Гитлера остаётся примечательным фактом. Четыре с
половиной года он выжидал, готовился, и – в соответствии с незабытым учением
Карла Люгера – целенаправленно работал на союз с «мощными институтами»,
воплощавшими в себе политическое и общественное влияние. Когда же такой союз
наконец был предложен, он постарался избежать впечатления рвущегося к власти
честолюбца. Напротив, он реагировал на него холодно, самоуверенно и поставил
свои условия, хотя именно на этом зиждилась вся его концепция завоевания
власти. Только представив себе, что это означало для его личного, да и
политического самолюбия – годами стоять во главе незначительной,
замалчиваемой или же высмеиваемой партии экстремистов, вполне понимаешь,
какой соблазн заключался для него в том покровительстве, которое ему предлагал
Гугенберг: оно освобождало его от имиджа дешёвого псевдореволюционера и
путчиста и возвращало возможность предстать перед общественностью в
окружении влиятельных буржуазных авторитетов, используя репутацию знати. Это
был шанс, который ему однажды уже был дан и который он тогда упустил; теперь
он выказывал решимость использовать его гораздо осмотрительнее.
Заключив союз, НСДАП прежде всего получила средства для развёртывания своего
сильного пропагандистского аппарата, и она немедленно продемонстрировала
общественности стиль своей пропаганды, беспримерный по радикальности и
настырности. Как писал сам Гитлер в одном из писем того времени, ничего
подобного в Германии ещё не бывало: «Мы перепахали наш народ, как этого не
делала ни одна другая партия». Вся энергия, скопившаяся за годы ожидания, весь
гнев его жаждавших действий последователей, казалось, вырвались наружу в
натиске. Ни один из партнёров по союзу не мог равняться с НСДАП в
безудержности, остроте и агитаторской ловкости. С самого начала она не
оставляла сомнений в том, что план Юнга был только предлогом этой кампании, и
превратила свою агитацию в шумный суд над «системой», якобы погрязшей в
бездарности, предательстве и спекуляциях: «Время придёт», – восклицал Гитлер в
конце ноября в своей речи в Херсбруке, – «и тогда у виновных в развале Германии
пройдёт охота веселиться. Их охватит страх. Тогда они поймут, что возмездие
грядёт». Словно зачарованные дикой демагогией национал-социалистов, смотрели
Гугенберг и остальные консервативные союзники по коалиции на высвобожденную
ими мощную волну. Они ободряли её, подгоняли снова и снова. Ослеплённые
уверенностью в своей руководящей роли, они ещё верили, что волна выносит их к
берегу, между тем как она давно их поглотила.
В этой ситуации Гитлера не особенно огорчало отсутствие видимого успеха
кампании. Проект «Закона против закабаления немецкого народа» собрал в ходе
плебисцита, хоть и с трудом, необходимую поддержку в 10 % голосов; но в
рейхстаге к нему присоединилось всего 82 депутата из 318, а заключительный
референдум от 22 декабря 1929 года окончился и вовсе поражением. Инициаторы
проекта едва-едва набрали 14%, т. е. всего около четверти необходимых голосов;
они почти на 5% голосов отстали даже от результатов, полученных НСДАП и
ДНФП на выборах в рейхстаг годом раньше.
И всё же для Гитлера это означало окончательный прорыв в большую политику.
Благодаря поддержке со стороны многочисленных изданий концерна Гугенберга
он сразу обрёл популярность, больше того: он заявил о себе как самой
целеустремлённой силе в радах правых, охваченных разбродом и спорами. Сам он
говорил о «большом переломе» в общественном мнении и называл «удивительным»
то, «как здесь презрительное, высокомерное или глупое отрицание партии, всего
пару лет тому назад бывшее само собой разумеющимся, превратилось в ожидание,
полное надежды». После начала кампании, 3 и 4 августа 1929 года, он созвал в
Нюрнберге съезд партии. Все говорит в пользу предположения, что этим он хотел
продемонстрировать широту и ударную силу своего движения – прежде всего
своим консервативным партнёрам. На этом съезде нацисты впервые превратили
традиционное партийное мероприятие в массовую демонстрацию, спланированную
по-военному чётко, по всем правилам зрелищных действ и зрительской
психологии. Если верить цифрам, то 30 с лишним специальных поездов привезли
почти 200 000 сторонников из всех частей Германии. Их форма, их знамёна и
оркестры в течение нескольких дней навязчиво определяли атмосферу старинного
имперского города. Большая часть тех 24 знамён, которые были торжественно
освящены, прибыли в основном из Баварии, Австрии и Шлезвиг-Гольштейна. На
большом заключительном митинге около 60 000 штурмовиков, уже одетых в
одинаковую форму и оснащённых походным снаряжением, в течение трех с
половиной часов проходили торжественным строем перед Гитлером. Некоторые
части, охваченные эйфорией этих дней, угрожали насильственными акциями, и то
же самое настроение определило предложение радикального крыла, согласно
которому участие НСДАП в правительстве должно было быть «отныне и навсегда
запрещено». Гитлер отклонил это предложение одним-единственным коротким, но
характерным замечанием в том смысле, что оправдан любой шаг, который может
«привести движение к политической власти». Тем не менее, курсу на законность
угрожала теперь новая опасность – прежде всего самосознание быстро растущей
партийной армии. К концу года численность отрядов штурмовиков сравнялась с
численностью рейхсвера.
Союз с Гугенбергом сделал возможным и многочисленные связи с экономикой,
которая в общем и целом раньше годами поддерживала внешнюю политику
Штрсземана, однако же решительно воспротивилась плану Юнга. До тех пор
Гитлер, если отвлечься от редких исключений вроде Фрица Тиссена, пользовался
материальной поддержкой только у сравнительно мелких фабрикантов. Его
антисоциалистическая позиция, его высказывания в защиту собственности, когда
речь шла об экспроприации княжеской собственности, тоже не принесли ему
материальных выгод. Но зато теперь ему открылся доступ к обильным источникам.
Ещё раньше, во времена запрета публичных выступлений, он объездил страну.
Чаще всего он бывал в Рурской области, где на закрытых совещаниях, иногда перед
сотнями предпринимателей, в большинстве своём настроенных скептически,
искоренял страх перед национальным социализмом, уверяя, что это учение
активно защищает частную собственность. Верный своему убеждению, что успех –
это признак аристократизма, он расхваливал крупного предпринимателя как тип
высшей, ведущей расы и в общем создавал впечатление человека, который «не
требует ничего из того, что было бы неприемлемо для работодателя». Кроме того,
снова пригодились прежние связи с салонами Мюнхена, в которых он по-прежнему
был желанным гостем. Эльза Брукман, которая, как она сама говорила, видела
«смысл своей жизни» в «установлении связей между Гитлером и руководящим
ядром тяжёлой промышленности», свела его в 1927 году с почтенным Эмилем
Кирдорфом. Гитлер был совершенно покорён грубым стариком, всю свою жизнь
оппонировавшим верхам и презиравшим низы, но и на Кирдорфа его собеседник
произвёл сильное впечатление, так что он некоторое время
