одной из докладных записок министерства внутренних дел Пруссии, – в больших
городах стали обычным явлением; часто они вынуждены даже устраивать ещё одно
или несколько параллельных собраний, поскольку первоначально
предусмотренные помещения не могут вместить всех желающих».
Во всех отношениях Гитлер сам стоял во главе кампании – как её вождь, «звезда» и
организатор. Он открыл её крупным мероприятием в Веймаре и с того времени
беспрерывно находился в дороге, ездил в машине и на поездах, летал самолётами.
Где бы он ни появлялся, он неизменно приводил в движение массы, хотя у него не
было ни плана, ни какой-либо теории кризиса и его преодоления. Но зато у него
были ответы. Он знал, кто виноват: державы Антанты, продажные политики
республиканской системы, марксисты и евреи. И он знал, что требовалось, чтобы
покончить с нуждой: воля, самосознание и вновь обретённая власть. Его
эмоциональные призывы никогда не выходили за рамки общих фраз. «Отстаньте от
меня с вашими текущими делами!» – говорил он в своё оправдание; и так уж
немецкий народ погиб, запутавшись в них: «Текущие дела придуманы специально
для того, чтобы затуманить взгляд на великие свершения». Даже кризис
парламентской системы он объяснял тем, что партии и их цели слишком
зациклились на «повседневных мелочах», ради которых «люди не склонны идти на
жертвы». Он по-прежнему действовал по уже испытанному рецепту: сводить
тысячи повседневных неудач и несчастий к немногим, но хорошо понятным
причинам, придавать им широту и демоническую окраску, рисуя мрачную
панораму мира, за кулисами которого плели свои интриги внушающие жуть
заговорщики. Не меньше, чем своими ораторскими приёмами, он воздействовал на
слушателей внушительным церемониалом и решительностью своего явления
народу. Он постоянно стремился к тому, чтобы его рассуждения можно было
свести к краткому девизу, чтобы из них выкристаллизовывались многочисленные
яркие, запоминающиеся понятия, которые ещё долгое время продолжали
самостоятельно действовать в подсознании слушателей. В те недели он приобрёл
не только чрезвычайно большой организаторский опыт, но и ту психологическую
изощрённость, которая пригодилась ему двумя годами позже, когда он развернул
несравнимо более широкие и яростные кампании.
Отсутствие чёткой программы, составлявшее такой разительный контраст с
энергичностью и громогласной напористостью национал-социалистической
агитации, привело к затяжной недооценке НСДАП. Как раз для критически
настроенных современников партия представляла собой феномен шумный,
надоедливый и слегка сумасшедший в эти шумные и слегка сумасшедшие времена.
Курт Тухольский дал Гитлеру необычайно меткое и одновременно на редкость
ошибочное определение, отражавшее подобные неверные суждения: «Этого
человека и нет-то вовсе; есть только шум, который он производит». Одна из
памятных записок министерства внутренних дел Германии, показывавшая, что за
формальными уверениями в приверженности к закону стоит почти не скрываемая
антиконституционность партии, осталась без внимания. Вместо этого власти
полагались на взрывную силу внутренних противоречий в быстро распухающей
партии, на угрожавшие её целостности духовную посредственность, неотёсанность
и честолюбие партийного руководства.
Эти ожидания подтверждались кризисами, которые летом 1930 года, казалось,
основательно тряхнули НСДАП, на самом же деле, как показали позднейшие
наблюдения, были акциями чистки, послужившими укреплению дисциплины и
наступательности партии. Вознесённый на гребень волны растущим со всех сторон
ликованием, Гитлер, учуявший в том катаклизме, угрожающий грохот которого
становился все оглушительнее, свой единственный шанс, и стал готовиться,
очищая партию от её последних критиков и независимых оппозиционеров.
Для начала он навязал левым внутри партии, позиции которых на глазах
становились все противоречивее, давно откладывавшееся выяснение отношений.
Пока НСДАП была маргинальной партией и проявляла себя лишь в том шуме,
который она устраивала, не имея возможности реализовать свои принципы в
парламентах или правительствах, ей без труда удавалось скрывать идеологические
разногласия в своих рядах. Однако успехи на местных выборах последнего времени
постоянно заставляли её ответственно разъяснять свою позицию. Отто Штрассер и
его сторонники, сгруппировавшиеся вокруг издательства «Кампфферлаг», упорно
ставили под сомнение курс Гитлера на легальность и агрессивно отстаивали
«тактику катастроф». Они разыгрывали роль неистовых антикапиталистов,
требовали широкой национализации, союза с СССР или же, отступая от линии
партии, поддерживали местные забастовочные движения. Естественно, что тем
самым они не только подвергали риску едва наметившиеся связи партии с
экономическими кругами, но своей бездумной тенденцией к обязательствам
программного характера перечёркивали гитлеровскую тактику возможного
отступления от собственных утверждений и открытости на все стороны. В январе
вождь НСДАП потребовал у Отто Штрассера передачи издательства
«Кампфферлаг». Двулично, перемежая лесть угрозами и попытками подкупа, а то
и со слезами на глазах он предложил строптивому товарищу пост руководителя
печати Мюнхенского центра, а за издательство обещал около 80 тысяч марок. Он
заклинал его как старого солдата и национал-социалиста с многолетним стажем,
но Штрассер, считавший себя лордом-хранителем национал-социалистической
идеи в её подлинном виде, отклонил все предложения и не испугался угроз. 21 и
22 мая 1930 года в тогдашней берлинской штаб-квартире Гитлера – гостинице
«Сан-Суси» по Линкштрассе – состоялся принципиальный разговор. В присутствии
Макса Амана, Рудольфа Гесса и брата Отто Штрассера, Грегора, стороны в течение
семи часов возбуждённо излагали свои аргументы.
Совершенно в стиле самоучек, который впоследствии приводил в немое отчаяние
его товарищей по застольям, Гитлер начал собрание, о котором мы знаем из
записей Штрассера, с поучающих рассуждений об искусстве (оно-де не знает
революционных переломов, но существует лишь как «вечное искусство», да и
вообще – все, что заслуживает имени искусства, имеет греческо-нордические
корни, остальное же – обман). Затем он долго распространялся о роли личности,
проблемах расы, мирового хозяйства, итальянского фашизма, чтобы только потом
вернуться к социализму, к «проблеме Пилата», которая, между тем, уже невидимо
витала на переговорах с самого начала. Он упрекнул Штрассера, что тот идею
ставит выше вождя и вообще «хочет дать каждому члену партии право судить об
идее, больше того – право решать, верен ли ещё вождь так называемой идее или
уже нет. Это – демократия худшего пошиба, и именно у нас ей нет места, –
воскликнул он возмущённо. – У нас вождь и идея едины, и каждый член партии
должен делать то, что прикажет вождь, воплощающий в себе идею и „единственно
знающий её конечную цель“. Он вовсе не намерен, продолжал Гитлер, „позволять
нескольким литераторам, заболевшим манией величия“, разбить „партийную
организацию, построенную на основе дисциплины её членов“.
Неспособность Гитлера рассматривать человеческие отношения в каком-либо
другом аспекте, кроме иерархического, редко проявлялась так наглядно, как в
ходе этих переговоров. Каждый аргумент, каждое возражение он парировал,
словно это был интеллектуальный рефлекс, вопросом о власти: кто имеет право
распоряжаться, кто здесь отдаёт приказы, а кто должен им подчиняться? Всё было
безоглядно сведено к противопоставлению «господа – рабы»; есть сырая,
необразованная масса – и есть великая личность, для которой эта масса является
орудием и объектом манипуляции. Удовлетворение законных потребностей этой
массы в защите и обеспечении – это и был, по мысли Гитлера, социализм. В ответ
на упрёк Штрассера, что он пытался придушить революционный социализм партии
ради своих новых связей с буржуазной реакцией, Гитлер резко возразил: «Я –
социалист, в отличие, например, от влиятельного господина Ревентлова. Я начинал
как простой рабочий. Я и сегодня ещё не могу терпеть, чтобы мой шофёр ел на
обед не то, что и я. Но то, что вы понимаете под социализмом – это неприкрытый
марксизм. Понимаете, основная масса рабочих не хочет ничего иного, кроме хлеба
и зрелищ, она не думает ни о каких идеалах, и мы никогда не сможем
рассчитывать на завоевание симпатий значительного числа рабочих. Нам нужна
элита нового слоя господ, движимая не какой-то там моралью сострадания, но ясно
осознающая, что она благодаря своей лучшей породе имеет право властвовать, и
потому безоглядно поддерживающая и обеспечивающая это господство над
широкими массами…. Вся Ваша система – это работа за письменным столом, не
имеющая ничего общего с действительной жизнью». Обращаясь к своему
издателю, Гитлер спросил: «Г-н Аман, Вам понравилось бы, если бы в Ваши дела
вдруг стали вмешиваться Ваши секретарши? Предприниматель, несущий
ответственность за производство, создаёт и хлеб для рабочих. Именно для наших
крупных предпринимателей самое важное – не накопление денег, не жизнь в
богатстве и т. п., а ответственность и власть. Благодаря своему усердию они
пробились наверх, и на основании этого отбора, который опять-таки
свидетельствует только о лучшей породе, у них есть право вести массы за собой».
Когда, после горячей дискуссии, Штрассер поставил принципиальный вопрос –
останутся ли производственные отношения неизменными после захвата власти,
Гитлер ответил: «Ну разумеется. Уж не думаете ли вы, что я настолько
безрассуден, чтобы разрушить экономику? Только если кто-то будет действовать
наперекор интересам нации, вмешается государство. Но для этого не требуется ни
экспроприации, ни права рабочих на участие в управлении государством, „Потому
что, продолжал он, на самом-то деле всегда существует только одна система:
«Ответственность перед верхами, авторитет по отношению к низам“, так это
практикуется тысячелетиями и вообще не может быть иначе.
В интерпретации Гитлером социализма нет ни гуманного побудительного
импульса, ни потребности в обновлении общественной структуры. Его социализм,
говорил он, не имеет «ничего общего с „механической конструкцией“
хозяйственной жизни», он только дополнительное определение понятия
«национализм»: он означает ответственность всей структуры в целом за
индивидуума, тогда как «национализм» означает, что индивидуум всего себя
отдаёт этому целому; в национал-социализме же, продолжал Гитлер, объединяются
оба этих элемента. Такой приём воздавал должное всем интересам, а сами понятия
низводил до роли игральных фишек: капитализм находил своё завершение только в
гитлеровском социализме, а социализм, оказывается, был осуществим только в
условиях капиталистической экономической системы. Эта идеология
прикрывалась левыми этикетками только из соображений тактики захвата власти.
Она требовала государства, сильного и внутри, и вне своих границ, требовала
неоспоримого господства над «широкой безымянной массой», над «коллективом
вечно несовершеннолетних». Какой бы ни была исходная точка истории НСДАП, в
январе 1930 года она являлась, как утверждал Гитлер, партией
«социалистической», чтобы использовать избирательный потенциал популярного
слова, и «партией рабочих», чтобы заручиться поддержкой самой энергичной
общественной силы. Как и обращенность к традиции, к консервативным ценностям
и представлениям или к христианству, социалистические лозунги были частью
манипулятивного идеологического подполья, служившего для маскировки,
введения в заблуждение и прикрываемого девизами, менявшимися вместе с
конъюнктурой. Насколько цинично отбрасывались, по крайней мере, верхушкой,
программные принципы, один из молодых энтузиастов-перебежчиков, вступивших
в НСДАП, узнал из разговора с Геббельсом, в ответ на своё замечание о том, что
положение Федера об уничтожении процентного рабства все же содержит в себе
элемент социализма, он услышал в ответ: лучше уничтожить того, кто слушает
этот вздор.
Та лёгкость, с которой Штрассер вскрывал нелепицы и жонглирование понятиями
в аргументации своего собеседника, очень задела Гитлера. Он вернулся в Мюнхен
расстроенным и, как обычно после таких дискуссий, несколько недель не подавал
никаких вестей о себе, так что Штрассер оставался в полном неведении. И только
когда он в памфлете, озаглавленном «Министерское кресло или революция?»,
описал ход дискуссии и обвинил вождя партии в предательстве по отношению к
социалистическому ядру их общей идеологии, Гитлер нанёс ответный удар. В
письме, стилистические огрехи которого выдают степень его озлобленности, он
приказывает своему берлинскому гауляйтеру, не церемонясь, исключить
Штрассера и его последователей из партии. Он писал:
«В течение нескольких месяцев я как ответственный руководитель НСДАП
наблюдаю за попытками внести разброд и смуту в ряды движения, подорвать его
дисциплину. Под предлогом борьбы за социализм делаются попытки отстаивать
политику, совершенно отвечающую политике наших еврейско-либерально-
марксистских противников. То, чего требуют эти круги, совпадает с желаниями
наших врагов… Теперь я считаю необходимым беспощадно, целиком и полностью
вышвырнуть из партии эти деструктивные элементы. Сущее содержание нашего
движения сформулировали и определили мы – люди, основавшие это движение,
боровшиеся за
