краха к нынешним высотам. Те, кому это содержание, заложенное нами, в первую
очередь мной, в основание движения, не подходит, не должны приходить в ряды
движения – или же покинуть их. Пока я руковожу Национал-социалистической
партией, она не станет дискуссионным клубом лишённых корней литераторов или
салонных большевиков; она останется тем, чем является и сегодня:
дисциплинированной организацией, созданной не для доктринёрских дурачеств и
политических перелётных пташек, но для борьбы за такое будущее Германии, в
котором классовые понятия будут сокрушены».
После этого Геббельс 30 июня созвал окружное собрание членов партии. Оно
состоялось в Хазенхайде под Берлином. «Кто не подчинится нашему порядку,
будет изгнан из наших рядов!» – кричал он собравшимся. Отто Штрассера и его
приверженцев, пришедших, чтобы изложить свою позицию, штурмовики силой
изгнали из зала. После этого группа Штрассера заговорила о «сталинизме чистой
воды» и о том, что партийное руководство занимается целенаправленным
«преследованием социалистов», но она все заметнее отступала. Уже на следующий
день Грегор Штрассер снял с себя обязанности издателя в «Кампфферлаг» и в
резкой форме отмежевался от своего брата. Фон Ревентлов и другие видные
деятели левого крыла тоже изменили бунтовщикам – многие, вероятно, по
экономическим мотивам, поскольку Гитлер дал кому пост, кому приход или же
мандат, но большинство все же несомненно из соображений той «почти
противоестественной личной преданности», которую Гитлер сумел и внушить и в
них сохранить, несмотря на все бесчисленные акты собственного вероломства.
Геббельс уверенно заявил, что партия «извергнет из себя эту попытку саботажа».
После чего газеты Отто Штрассера 4 июля возвестили: «Социалисты покидают
НСДАП!» Но за ним почти никто не последовал; как оказалось, в партии
фактически не было социалистов, да и вообще людей, способных теоретически
мало-мальски обосновать собственную политическую позицию. Отто Штрассер
основал новую партию, сначала она называлась «Революционные национал-
социалисты», позже «Чёрный фронт», но ей так и не удалось избавиться от клейма
группы литераторов-сектантов. Приверженцам Гитлера было запрещено читать
газеты издательства «Кампфферлаг», но их излюбленная тематика и без того
вскоре почти перестала кого-либо занимать: разоблачения из области интимной
жизни руководящего аппарата выглядели мещанским педантизмом и вообще
неуместными по отношению к партии, которая как раз, казалось, услышала зов
истории и решительно поднялась на борьбу с мировой катастрофой. Теоретические
же споры вокруг понятий никого не интересовали. Массы связывали свои надежды
и ожидание спасения не с какой-либо программой, а с Гитлером.
Выход Отто Штрассера из игры не только раз и навсегда покончил со спорами о
социалистических принципах в НСДАП, но и означал ощутимую утрату власти для
Грегора Штрассера. С этих пор у него уже не было ни власти внутри партии, ни
газеты. Он ещё считался, правда, руководителем организационной работы в
партии, имел резиденцию в Мюнхене и держал в руках ещё многие нити, но все
больше отдалялся от членов партии и от общественности. Всего годом раньше
журнал «Вельтбюне» предполагал, что Штрассер «в один не столь уж отдалённый
день поставит своего господина и учителя Гитлера в угол» и сам захватит власть в
партии. Теперь же Штрассер её потерял и тем самым предопределил своё
поражение двумя годами позже, когда он преодолел было свою покорность судьбе
попыткой сопротивления, пока, наконец, уставший и сломленный, не покинул
партию.
Последним отголоском штрассеровского кризиса были волнения берлинских
отрядов СА под командованием заместителя высшего руководителя СА по
Восточной Германии и бывшего капитана полиции Стеннеса. Недовольство
партийного войска было связано не столько со спорами вокруг социализма,
сколько с нараставшими в Политической организации признаками
номенклатурности и непотизма, а также с низкой оплатой за трудную службу во
время избирательной кампании. В то время как штурмовики, оборванные и
истощённые, вечер за вечером вынуждены были «рисковать своими костями»,
Политическая организация возвела себе роскошный, великолепно отделанный
дворец – таков был часто повторявшийся упрёк, а в ответ на довод, что она в виде
«Коричневого дома» как раз и соорудила штурмовикам монумент из мрамора и
бронзы, они возражали: это выглядит памятником на их могиле. И вообще в
Политической организации, мол, распространено мнение, что «СА существует
только для того, чтобы умирать», писал один оберфюрер СА. Не зная, что делать,
Геббельс из Силезии стал просить помощи Гитлера и СС. Когда восставшие
штурмовики несколькими днями позже напали на здание окружного бюро на
Хедеманштрассе, произошло первое кровавое столкновение с гиммлеровской
чёрной гвардией. Об авторитете Гитлера говорит тот факт, что стоило ему только
появиться, как бунт моментально прекратился. Но примечательно, что сначала он
всячески избегал объяснений с Стеннесом, а вместо этого старался
непосредственно успокоить сами отряды. Переходя от одной угловой пивной к
другой, он в сопровождении вооружённых эсэсовцев присаживался к постоянным
столикам штурмовиков, посещал их дежурки, заклинал отряды, иногда даже
разражался слезами, говорил о предстоящих победах и высокой оплате, которая
будет обеспечена им, солдатам революции. Пока же он гарантировал им правовую
защиту и лучшие условия оплаты, для чего ввёл особый налог по 20 пфеннигов с
каждого члена партии в пользу СА. В благодарность за службу СС получила девиз:
«Твоя честь – это верность!»
Конец бунта означал выход из игры фон Пфеффера. Сначала внутренне
сопротивляясь, но затем, смирившись, командующий СА наблюдал, как росла
власть Политической организации, что, в свою очередь, заметно ослабляло
влияние СА. Одна из причин такого перемещения центра тяжести заключалась
явно в том все яснее проявлявшемся «византийском» стиле, который Гитлер
усвоил по отношению к своему окружению. Он все увереннее ощущал на себе знак
благодати, а повседневное ликование масс только укрепляло его в этом убеждении.
У него развилась потребность в поклонении, а на него были способны скорее
мелкобуржуазные функционеры ПО, чем руководители СА, проникнутые духом
военного чинопочитания. Именно поэтому ПО оказывалась в предпочтительном
положении и при распределении скудных денежных средств партии, и при
составлении списков депутатов, и в других актах покровительства. Помимо всего
прочего, за напряжёнными отношениями скрывалась полная несовместимость
между полухудожником, представителем южнонемецкой богемы, с одной стороны,
и более суровым, «прусским» типом – с другой, как бы мало от этого типа ни
оставалось в фон Пфеффере или среди фигур более узкого круга его соратников.
Раздражённо косясь на сословную спесь высшего руководителя СА, Гитлер говорил
иногда, что вообще-то ему следовало бы носить фамилию не Пфеффер, а Кюммель.
Так же, как и позже, в 1938 и 1941 годах, в конфликтах с вермахтом, Гитлер в
конце августа, сместив фон Пфеффера, сам занял пост высшего руководителя СА, а
для повседневного руководства он вызвал из Боливии Эрнста Рема, работавшего
там военным инструктором. Таким образом, он окончательно стал единственным
повелителем движения. В его руках находились теперь и особые права СА,
выхлопотанные и утверждённые ранее фон Пфеффером. Всего через несколько
дней Гитлер заставил каждого командира штурмовиков принести ему лично
«клятву в безусловной верности» и поручил им потребовать того же от всех членов
СА. Дополнительное обязательство заключалось в обещании, даваемом при
приёме: «исполнять все приказы безупречно и добросовестно, т. к. я знаю, что мои
командиры не потребуют от меня ничего противозаконного». Статья в «Фелькишер
беобахтер», в которой Гитлер подводил итоги кризиса и обосновывал свою линию
поведения, содержала местоимение «я» сто тридцать три раза.
Примечательно, что к тому времени безоговорочные претензии Гитлера уже и в
самих штурмовых отрядах принимались практически без возражений: тем самым
движение окончательно организовалось и как институт, и в психологическом
плане, а Гитлеру удалось, так же, как и из конфликтов прошлого, и из этой атаки
извлечь для себя укрепление собственного положения и престижа. Уже в июне он
в Сенаторском зале недавно отстроенного «Коричневого дома» объявил
нескольким отобранным партийным журналистам о своей единоличной власти в
партии, чётко нарисовав картину иерархии и организации католической церкви.
По её образу и подобию, заявил он, и партия тоже должна воздвигнуть свою
руководящую пирамиду «на широком фундаменте находящихся среди народа…
политических пастырей», которые «по ступеням, ведущим через крайсляйтеров и
гауляйтеров, поднимаются к слою сенаторов, а потом к фюреру-папе». Как
рассказывал один из участников разговора, Гитлер не постеснялся сравнить
гауляйтеров с епископами, а будущих сенаторов с кардиналами и, ничтоже
сумняшеся, проводил путаные параллели между понятиями авторитета,
послушания и веры в светской и церковной сферах. Без малейшей иронии он
закончил свою речь замечанием, что не собирается «оспаривать у Святого отца в
Риме его права на душевную – или как это называется – духовную? –
непогрешимость в вопросах веры. В этом я не очень разбираюсь. Но зато тем
больше, как мне кажется, я разбираюсь в политике. Поэтому я надеюсь, что и
Святой отец впредь не станет оспаривать моего права. Итак, я провозглашаю
теперь для себя и моих последователей в руководстве Национал-социалистической
рабочей партии Германии право на политическую непогрешимость. Я надеюсь, что
мир привыкнет к этому так же быстро и без возражений, как он привык к праву
Святого отца».
Ещё поучительней, чем эти слова, была опять-таки реакция на них, в которой не
заметно было ни удивления, ни тем более возражений и которая ясно показала
успех того курса на внутреннее подчинение в партии, какой Гитлер проводил так
упорно и с таким педантичным усердием. Многое сослужило ему тут службу.
Движение всегда осознавало себя как харизматическое боевое сообщество,
основанное на вождизме и слепой дисциплине, и именно в этом оно черпало свою
динамичную уверенность по отношению к традиционным партийным интересам и
программам. В то же время у него была возможность опираться на прошлое и опыт
именно «старых борцов». Почти все они принимали участие в первой мировой
войне и прошли школу неукоснительного выполнения приказа. К тому же многие
происходили из семей, чьи педагогические идеалы определялись жёсткой этикой
кадетских училищ. Гитлер вообще использовал своеобразие авторитарной системы
воспитания, и, конечно, не случайно, что по крайней мере двадцать из семидесяти
трех гауляйтеров в своё время были учителями.
После обоих сравнительно легко преодолённых внутрипартийных кризисов лета
1930 года в НСДАП не осталось никакой власти или авторитета, кроме Гитлера.
Опасность, исходившая от Отто Штрассера, Стеннеса или фон Пфеффера, была,
может быть, и не так велика, но их имена теоретически означали альтернативу,
ставившую предел претензии на абсолютную власть. Теперь же командующий. СА
в Южной Германии Август Шнайдхубер заявил в одной из служебных записок, что
возрастающее значение и притягательная сила движения – вовсе не заслуга его
функционеров, они зиждутся «только на пароле „Гитлер“, объединяющем всех».
Окружённый усердными и льстивыми пропагандистами, фюрер в атмосфере
нарочитого смешения религиозной и светской сфер вырастал в одинокую
монументальную фигуру-символ, недосягаемую для каких-либо оценок или
критики и не зависящую от результатов внутрипартийного голосования. Одному из
своих последователей, обратившихся к нему с жалобой на своего гауляйтера, он
обидчиво ответил в письме, что он не «лакей» партии, а её основатель и вождь;
каждая же жалоба свидетельствует о «глупости» либо «бесцеремонности», а также
о «бессовестном намерении изобразить меня ещё большим слепцом, чем первый
попавшийся партийный скандалист». Один из наблюдателей писал тогда, что
печать НСДАП, по сути, вся заполнена восхвалением Гитлера и нападками на
евреев.
Конечно, снова появились жалобы, что Гитлер удаляется от своих сторонников и
слишком уж подчёркивает расстояние между собой и ними. Так, Шнайдхубер
сетовал, что чувство отчуждения охватило «почти каждого штурмовика»: «СА
борется с фюрером за его душу и до сих пор не обрела её. Но должна обрести».
Далее он писал о том, что люди «взывают к фюреру», но что на зов этот отклика
нет. Не случайно приветствие и
