интересам, следуя явной тенденции, в свою очередь приспосабливались к новой
расстановке сил, «и в руки НСДАП почти сами собой шли связи и позиции,
которые значительно способствовали дальнейшему расширению и укреплению
движения».
«Как только к нам с криками „ура“ кинутся массы, мы пропали», – уверял Гитлер
за два года до этого, в 1928 г. на Мюнхенском съезде командиров штурмовых
отрядов, а теперь Геббельс презрительно говорил о «сентябрятах», добавляя:
«Часто я с грустью и умилением вспоминаю о тех прекрасных временах, когда мы
во всей стране были просто-напросто маленькой сектой, а в столице у национал-
социалистов едва ли набиралась дюжина сторонников».
Они побаивались того, что масса людей без мировоззрения затопит партию,
подорвёт её революционную волю, а потом при первых же неудачах моментально
разбежится, как это случилось с памятным «инфляционным притоком» в НСДАП в
1923 г. В одном из меморандумов, появившемся спустя пять дней после выборов,
говорилось: «Мы не имеем права тащить на себе трупы отжившей своё
буржуазии». Но сверх ожидания партии не составило особого труда свалить все
новое пополнение, как писал Грегор Штрассер, «в большой котёл национал-
социалистической идеи» и переплавить его в нём; и пока соперники движения всё
ещё были заняты поисками успокоительных формул, оно стремительно
продвигалось вперёд. Верный своей психологической максиме, что наилучший
момент для атаки наступает сразу же за победой, Гитлер, не мешкая, развернул
после 14 сентября такую серию мероприятий, которая принесла партии новые
успехи. На выборах в городской парламент Бремена 30 ноября ей удалось собрать
почти вдвое больше голосов, чем на выборах в рейхстаг и завоевать свыше 25
процентов мандатов, тогда как все другие партии понесли потери. Сходные
результаты были достигнуты в Данциге, Бадене и Мекленбурге. В опьянении этими
победами Гитлеру иногда казалось, что режим теперь можно без всякой помощи со
стороны «завыбирать до смерти».
13 октября в обстановке сумятицы и треволнений собрался рейхстаг. В знак
протеста против все ещё действовавшего в Пруссии запрета на нацистскую форму
депутаты от НСДАП, переодевшись в здании парламента, с криками и явно
угрожающими жестами явились в зал заседаний в коричневых рубашках. В своей
пламенной речи Грегор Штрассер объявил борьбу «системе бесстыдства,
коррупции и преступности»: его партия, говорил он, не испугается и такого
крайнего средства как гражданская война, и рейхстаг не сумеет этой партии
помешать; все решает народ, а народ – на её стороне. Между тем на улицах
провоцировались драки с коммунистами, а Геббельс впервые организовал погром
еврейских магазинов и насилие по отношению к прохожим с еврейской
внешностью. На вопрос об этом Гитлер ответил, что эксцессы – дело хулиганов,
магазинных воришек и коммунистических провокаторов. Газета «Фелькишер
беобахтер» добавила, что в «третьем рейхе» витрины еврейских магазинов будут
защищены надёжнее, чем теперь, при марксистской полиции. Одновременно
забастовали более 100 тыс. металлистов, причём их поддерживали и коммунисты,
и национал-социалисты. Все это создавало картину всеобщего развала строя.
Гитлер сам, казалось, и теперь ни на миг не колебался в вопросах своей тактики:
вдобавок к незабытым урокам 1923 г. он понял, что даже разлагающийся,
распадающийся строй неизмеримо сильнее любой уличной атаки. Романтическим
«р-р-революционерам» своей партии, не мыслившим себе революции без
порохового дыма и сразу же после 14 сентября опять заговорившим о марше на
Берлин, о революции и рукопашных схватках, он снова и снова противопоставлял
свою концепцию легальности, хотя и не скрывал её чисто тактических мотивов.
Так, в Мюнхене он заявил: «В принципе мы – не парламентская партия, ибо это
противоречило бы всем нашим взглядам; мы были вынуждены стать
парламентской партией, и принудила нас к этому конституция… Победа, которую
мы только что одержали, есть не что иное, как обретение нового оружия для
нашей борьбы». Цинично, но, в сущности, в полном соответствии с этим Геринг
говорил: «Мы боремся против этого государства и нынешней системы, т. е. хотим
их уничтожить без остатка – но легальным путём. Пока не было закона о защите
республики, мы говорили, что ненавидим это государство. С тех пор, как закон этот
существует, мы говорим, что любим это государство. Однако же каждый знает, что
мы имеем в виду».
Строгий курс Гитлера на легальность не в последнюю очередь объяснялся тем, что
он опасался рейхсвера; из-за него он, как признавался впоследствии, вынужден
был отказаться от мысли о государственном перевороте. Дело в том, что власть и
влияние рейхсвера росли по мере того, как все более распадалось общественное
устройство. Путч и запрет контактов с только что сформированными СА
значительно ухудшили их взаимоотношения. Поэтому Гитлер ещё в марте 1929 г.
сделал армии некое осторожное предложение. В одной из своих целенаправленных
речей он отверг лозунг о «солдате вне политики», сформулированный в своё время
генералом фон Сектом, и предсказывал офицерам, что после победы левых их
ожидает будущее «палачей и политкомиссаров». Тем великолепнее казались на
этом фоне его собственные планы, имеющие целью величие нации и честь её
оружия. Речь эта благодаря её точной психологической направленности,
естественно, оказала влияние на офицеров, особенно молодых. Спустя несколько
дней после сентябрьских выборов в имперском суде Лейпцига начался суд над
тремя офицерами гарнизона г. Ульма, которые вопреки указу военного
министерства установили перед тем связь с НСДАП и агитировали за неё в рядах
рейхсвера. По предложению своего адвоката Ханса Франка Гитлер был вызван в
качестве свидетеля. Суд, ставший сенсацией, дал ему возможность продолжить
уже публично свои попытки сближения с рейхсвером и одновременно эффектно
изложить свои политические цели. 25-го сентября, на третий день судебного
процесса, он вошёл в зал заседаний суда как человек, уверенный в успехе, как
руководитель партии, только что одержавшей победу.
Во время допроса Гитлер заявил, что его убеждения объясняются тремя
причинами. Это, во-первых, отовсюду угрожающая опасность подрыва чистоты
национального начала, опасность интернационализма; это, во-вторых,
обесценивание личности и подъем демократического сознания; это, в-третьих,
угроза отравления немецкого народа ядом пацифизма. Он ещё в 1918 году начал
борьбу за то, чтобы противопоставить этим тревожным тенденциям партию
фанатичного немецкого национального духа, абсолютного подчинения авторитету
вождя и несгибаемой воли к борьбе; но никоим образом не выступает против
вооружённых сил. Кто разлагает армию, тот враг народа, а что касается СА, то они
задуманы вовсе не для того, чтобы нападать на государство или конкурировать с
рейхсвером.
Будучи затем опрошен относительно легальности его борьбы, Гитлер самоуверенно
ответил, что СА не нуждаются в применении силы: «Ещё пара-тройка выборов, и
национал-социалистическое движение завоюет в парламенте большинство; тогда
мы совершим национальную революцию». На вопрос, что он имеет в виду, Гитлер
заявил:
«Понятие „национальная революция“ всегда считают чисто внутриполитическим.
Но для национал-социалистов это только оживление порабощённого немецкого
национального духа. Германия закабалена мирным договором. Все немецкое
законодательство в настоящий момент – не более, чем попытка укоренить мирные
договоры в сознании немецкого народа. Для национал-социалистов же эти
договоры – не закон, а нечто навязанное нам извне. Мы не признаем своей вины в
развязывании войны и выступаем против того, чтобы отягощать этим ещё и
будущие поколения, которые уж совсем ни в чём не повинны. Мы будем выступать
против этих договоров, как дипломатическим путём, так и полностью игнорируя
их. Если мы будем отвергать их любыми средствами, то это и будет путь
революции».
В этом возражении, повернувшем понятие «революции» против внешнего мира,
умышленно ничего не было сказано о планах внутри страны. На вопрос
председателя, будет ли революция, направленная против внешнего мира,
применять и нелегальные методы, Гитлер, не колеблясь, подтвердил: «Все
средства, в том числе и те, которые с точки зрения других стран считаются
нелегальными». Будучи спрошен о многочисленных угрозах в адрес так
называемых внутренних предателей, Гитлер сказал:
«Я здесь поклялся перед лицом всесильного Господа. И я говорю вам: если я приду
к власти легально, то создам в законном правительстве государственные суды,
которые по закону осудят людей, ответственных за несчастья нашего народа.
Тогда, возможно, вполне легально покатятся некоторые головы».
Аплодисменты, которыми наградила его галёрка, были характерны для
настроения, царившего в зале. Возражения министерства внутренних дел,
представившего более чем достаточные доказательства антиконституционной
деятельности НСДАП, не были услышаны. Без какой-либо видимой реакции суд
воспринял заключительное заявление Гитлера о том, что он чувствует себя
связанным конституцией только во время борьбы за власть, но став обладателем
конституционных прав, эти права либо отменит, либо же заменит другими. И в
самом деле, согласно тогдашним теориям устранение конституции легальными
методами не противоречило собственно идее демократической конституции;
суверенитет народа включал в себя также и отказ народа от суверенитета. Здесь-то
и была та лазейка, через которую Гитлеру без особых помех удалось проникнуть, а
затем парализовать всякое сопротивление, завоевать государство и подчинить его
себе.
Но за формальными уверениями Гитлера в приверженности к конституции стояло
не только издевательски-неприкрытое намерение не прибегать к силе всего лишь
до тех пор, пока он не сможет набросить на неё мантию из параграфов; дело в том,
что Гитлер явно стремился придать своим словам о верности принципу
легальности тревожащую двусмысленность. Уверяя, что он «твёрдо, как гранит,
стоит на почве легальности», он одновременно поощрял своих сторонников к
диким, безудержным речам, в которых сила выражалась, правда, в основном в виде
образов и устрашающих метафор: «Мы грядём как враги! Как волк врывается в
овечье стадо, так грядём и мы». Строго говоря, легальными были только
декларации верхушки партии, в то время как в низах, на задних дворах
берлинского Веддинга, на ночных улицах Альтоны или Эссена, царили убийство,
смертельные схватки и то пренебрежение законностью, свидетельства которого
кое-кто, пожимая плечами, расценивал всего лишь как «эксцессы местных
подразделений». Чисто риторический характер упоминавшихся заверений
Геббельс раскрыл в разговоре с одним из молодых офицеров, которого в Лейпциге
в конце концов все же осудили, – лейтенантом Шерингером. Ему-то Геббельс и
сказал с ухмылкой: «Я считаю эту клятву (Гитлера) гениальным шахматным ходом.
Что после неё эти братишки могут против нас сделать? А они-то только и ждали
случая нас подловить. Но теперь мы – законные, просто-таки законные в законе».
Именно неясность в том, что касается взглядов Гитлера, постоянное чередование у
него клятв в верности конституции с угрозами помогло его делу во многих
отношениях, что и было его целью; ибо подобное поведение с одной стороны
успокаивало широкую публику, а с другой – не избавляло её от того чувства
тревоги, которое порождает столь большое число перебежчиков и ренегатов. В то
же время в этом поведении люди, в руках которых находились подступы к власти,
особенно Гинденбург и командование рейхсвера, разглядели предложение о союзе,
но опять-таки и предупреждение о невозможности ставить движению
определённые условия. И, наконец, Гитлер завладел воображением тех своих
сторонников, кто все ещё ждал марша на Берлин, и, словно заговорщически
подмигивая, давал им понять, что гениальный фюрер обведёт вокруг пальца
любого противника. В этом смысле роль лейпцигской клятвы нельзя
недооценивать. А в общем плане Гитлер обнаружил своей открытой в любую
сторону тактикой не только хитроумный и точный расчёт, но и свой собственный
характер, потому что эта тактика отражала его глубочайшую внутреннюю
нерешительность. Правда, она одновременно была и очень рискованной, требовала
высокого умения балансировать на канате, а это, в свою очередь, импонировало его
любви к риску; если бы он потерпел неудачу, ему оставалось только либо пойти на
опрометчивый и почти бесперспективный путч, либо уйти из политики.
Идея тактики Гитлера, а также и вся её рискованность и все её трудности самым
наглядным образом воплощались в СА. Согласно запутанной концепции Гитлера
его коричневая партийная армия должна была
