это прежде доставалось – столь же долго и даже в гораздо больших масштабах – и
разваливавшимся партиям центра. Ни прирост числа голосов у НСДАП, ни потери
голосов другими партиями не объяснить одним только богатым покровительством.
Не раз Гитлер жаловался на сдержанность предпринимателей и говорил, что
Муссолини «его борьба доставалась легче, поскольку на его стороне была
итальянская промышленность… А что делает немецкая индустрия для
возрождения немецкого народа? Ничего!» Ещё в апреле 1932 года он был поражён
тем, что таявшая на глазах Немецкая народная партия получала от
промышленников более крупные суммы, чем его собственная, и когда Вальтер
Функ к концу года предпринял поездку по Рурской области с целью выклянчивания
средств, то только однажды получил взнос в 20—30 тысяч марок. Надо сказать, что
объём такой помощи вообще часто преувеличивается. Если считать реальной
сумму около 6 миллионов, полученную за период между 1930 г. и 30 января
1933 г., то никто даже за сумму вдвое большую не сумел бы финансировать
партийную организацию с почти 10 тысячами местных групп и разветвлённым
руководящим аппаратом, с почти полумиллионной частной армией и двенадцатью
щедро оплаченными предвыборными кампаниями 1932 года: как установил Конрад
Хайден, годовой бюджет НСДАП составлял в то время 70—90 миллионов марок, и
именно цифры такого порядка позволяли Гитлеру время от времени не без иронии
называть себя одним из крупнейших руководителей немецкой экономики.
Не случайно теория заговора даже в своих серьёзных свидетельствах тяготеет к
понятиям широким и неточным, сводя «весь» капитал с НСДАП, в то время как на
уровне псевдонаучной полемики в Гитлере всерьёз видят «с трудом поднятого из
низов и дорого обошедшегося политического кандидата» некоей закулисной
капиталистической «нацистской клики», её «человека по связям с
общественностью». На деле же интересы отдельных предпринимателей и отраслей
явно не совпадали между собой. Как крупные экспортёры, биржевые круги и
владельцы больших универмагов, так и химическая промышленность и старинные
семейные фирмы Круппа, Хеша, Боша или Клекнера по крайней мере до 1933 г.
относились к гитлеровской партии с весьма заметным предубеждением,
обусловленным главным образом экономическими мотивами. Я уж не говорю о
большом количестве предприятий, принадлежавших евреям. Отто Дитрих,
способствовавший установлению части контактов между Гитлером и крупной
рейнско-вестфальской индустрией, жаловался в одном из документов тех лет на
нежелание хозяев экономики «в эти времена труднейшей борьбы… поверить в
Гитлера». Ещё в начале 1932 года, писал он, явно ощущались «сильные очаги
экономического сопротивления», и знаменитая речь Гитлера в дюссельдорфском
Клубе промышленников 26-го января 1932 года как раз имела своей целью
преодолеть это сопротивление. Финансовые средства, сразу после того переданные
партии, помогли, правда, устранить самые насущные заботы, но объём их не
оправдал ожиданий. Безрезультатной осталась даже петиция к Гинденбургу,
написанная в конце 1932 года Шахтом, банкиром фон Шрёдером и Альбертом
Феглером и предлагавшая Гитлера на пост канцлера; большинство
предпринимателей отказалось её подписать. Тяжёлая промышленность, сетовал
Шахт в письме Гитлеру, называется так не без оснований, потому как тяжело
принимает решения.
Теория о тесном инструментальном союзе Гитлера с крупным капиталом не в
состоянии обосновать и того факта, почему миллионы голосов избирателей были
собраны задолго до миллионов промышленности. Когда Гитлер произносил речь в
Дюссельдорфе, его партия располагала свыше 800 тыс. членов и, примерно более
10 миллионами голосовавших за неё избирателей. Именно они были его базой, и
«великий антикапиталистический гнев», владевший ими, определял поведение
Гитлера в гораздо большей степени, чем своевольные и строптивые
предприниматели. Промышленникам он принёс в жертву одного только резонёра
Отто Штрассера, которого к тому же и сам ненавидел, а участие своих
последователей в стачке берлинских металлистов без околичностей обосновал,
сказав им, что лучше уж бастующие национал-социалисты, чем бастующие
марксисты. Но меньше всего тезис о гитлеровской партии как наёмнице капитала
способен прояснить вопрос, на который этот тезис якобы отвечает: почему такое
необычное массовое движение, возникшее из ничего, так легко смогло опередить
немецких левых с их богатыми традициями и превосходной организацией. Поэтому
тезис этот основан либо на вере в демонов, либо на ортодоксальном марксизме, но
в любом случае он означает утрату левыми рационализма, своего рода
«антисемитизм левых».
Но одно дело говорить о тесном переплетении и сговоре «всех» промышленников с
национал-социализмом, и совсем другое – указать на ту атмосферу
«благосклонности» и даже симпатии, которая окружала национал-социализм.
Значительные силы в промышленности не скрывали своей – правда, пока
пассивной – заинтересованности в том, чтобы Гитлер стал канцлером, и многие из
тех, кто отнюдь не собирался поддерживать его материально, не так уж возражали
против его программы. Они не связывали с ней каких-то конкретных
экономических ожиданий и так до конца и не избавились от недоверия к
социалистическим антибуржуазным настроениям внутри НСДАП. Небольшая
группа симпатизирующих партии промышленников летом 1932 года даже создала
специальный рабочий орган для противодействия экономическому радикализму
левого партийного крыла. По сути же предприниматели так и не приняли
буржуазную демократию с её последствиями, с требованиями и правами масс, и за
все годы своего существования республика так и не стала их государством. Тот
порядок в стране, который обещал установить Гитлер, многим из них
представлялся в виде автономии предпринимательства, налоговых льгот и конца
власти профсоюзов. За лозунгом «Спасёмся от этой системы!», сформулированным
одним из экспонентов промышленных кругов, на заднем плане всегда маячили
проекты авторитарного строя. Едва ли в каких-либо других общественных
структурах Германии ещё жила такая допотопная вера в сильную государственную
власть, как в предпринимательстве, где современная технология сочеталась с
прямо-таки докапиталистическими социальными взглядами. Главная
ответственность «всего» капитала за взлёт НСДАП заключается не в общих с ней
целях и уж, конечно, не в мрачном заговоре, а в антидемократическом климате,
созданном им и направленным на одоление «системы». Правда, представители
капитала неверно оценили Гитлера. Они видели только его манию порядка и
насаждаемый им жёсткий культ авторитета, только его ностальгию по прошлому,
но за этим не разглядели одновременно присущей ему своеобразной ауры
будущего.
В уже упоминавшейся речи в дюссельдорфском Клубе промышленников, одном из
наиболее впечатляющих образчиков его ораторского искусства, Гитлер
необычайно тонко уловил и сконцентрировал на себе авторитарные представления
предпринимателей о государстве силы и порядка. Одетый в тёмный двубортный
костюм, демонстрируя известную светскость и корректные манеры, он изложил
перед крупными промышленниками, проявлявшими сначала заметную
сдержанность, идеологические основы своей политики. Каждое слово его доклада,
продолжавшегося два с половиной часа, весь подход, вся тональность и
акцентировка были тщательно рассчитаны именно на эту аудиторию.
В самом начале Гитлер подчеркнул свой тезис о примате внутренней политики и
решительно отверг точку зрения, почти доктрину Брюнинга, утверждавшую, что
судьба Германии зависит главным образом от её внешнеполитических связей.
Внешняя политика, заявил он, наоборот, «определяется внутренним состоянием»
любого народа, а все иное – это путь сдачи своих позиций, своей национальной
идентичности или же уловки плохих правительств. В Германии, продолжал Гитлер,
внутреннее состояние нации подорвано нивелирующим влиянием демократии:
«Если способные умы какой-либо нации, и без того всегда редкие, по стоимости
уравниваются со всеми остальными, то медленно, но верно наступает
обесценивание гения, обесценивание способностей и ценности человеческой
личности, и тогда это называют властью народа. Это неверно, ибо на деле это
совсем не власть народа, а власть глупости, посредственности, половинчатости,
трусости, слабости, бездарности. При подлинном народовластии народом во всех
областях жизни должны руководить и управлять самые способные, именно для
этого рождённые редкие личности, …а не большинство, по натуре своей неизбежно
чуждое любой из этих областей».
Но принцип демократического равенства, продолжал Гитлер, – это отнюдь не
безобидная, лишь теоретически значимая идея, так как рано или поздно он
проникает во все сферы жизни и способен медленно отравить народ. Частная
собственность, втолковывал Гитлер предпринимателям, по сути, своей
несовместима с демократическим принципом, ибо её логическое и моральное
оправдание покоится на убеждении, что люди и их свершения рознятся между
собой. Затем он перешёл к главному пункту своей атаки:
«Признавая это, было бы, однако, безумием утверждать: в экономической области
обязательно присутствуют ценностные различия, а в политической – нет! Это
противоестественно – в хозяйственном плане строить жизнь на идее успеха,
личностной ценности, т. е., по сути, на авторитете личности, а в политическом
плане отвергать этот авторитет личности и подменять его законом больших чисел,
демократией. Так с необходимостью возникает разлад между экономической и
политической концепциями, и будут предприняты попытки преодолеть его путём
приспособления экономики к политическим нуждам… Но аналогом политической
демократии в экономической области является коммунизм. Мы переживаем сейчас
период, когда эти два основных принципа во всех пограничных зонах борются
между собой…
В государстве существует такая организация, а именно армия, которая вообще не
может быть как-то демократизирована, ибо в противном случае она перестаёт быть
сама собой… Армия может существовать только при сохранении абсолютно
антидемократического принципа полного авторитета верхов и полного подчинения
им низов. А результат таков, что в государстве, где вся политическая жизнь,
начиная с общины и кончая рейхстагом, построена на идее демократии, армия
постепенно, но неизбежно становится чужеродным телом».
Гитлер привёл ещё много примеров подобного структурного противоречия, а затем
указал на опасное распространение, которое якобы нашло в Германии
демократическое, а следовательно и коммунистическое мышление. Он старательно
раздувал страх перед большевизмом – это «не только банда, бесчинствующая на
некоторых улицах немецких городов», нет, речь идёт о «мировоззрении, которое
вот-вот подчинит себе весь азиатский континент; …постепенно оно расшатает весь
мир и разрушит его». Затем он продолжал:
«Если не остановить большевизм, он точно так же коренным образом изменит мир,
как когда-то его изменило христианство… Поскольку речь идёт о мировоззрении,
то 30 или 50 лет тут не имеют значения. Христианство начало медленно
пронизывать весь юг Европы лишь 300 лет спустя после Христа».
В Германии, продолжал Гитлер, коммунизм в силу особых духовных блужданий и
внутреннего разложения уже распространился шире, чем в других странах.
Миллионы людей подведены к мысли о том, что коммунизм – это
«мировоззренческое дополнение их реальной, практической экономической
ситуации». Поэтому неверно искать причины царящей нищеты во внешних
обстоятельствах и бороться с ней внешними средствами; экономические меры или
«20 чрезвычайных законов», говорил Гитлер далее, не сдержат распад нации.
Причины упадка имеют политический характер, поэтому они требуют и
политической решимости, а именно «принципиального решения»:
«Оно основывается на понимании того, что всегда сначала распадается
государство, а уж за ним экономика, а не наоборот; что не может быть
процветающей экономики, если её не защищает и за ней не стоит могучее
процветающее государство; что Карфаген не имел бы своей экономики без своего
флота».
Но мощь и благополучие государств – это следствие их внутренней организации,
«крепости общих взглядов на некоторые принципиальные вопросы». Германия,
продолжал Гитлер, находится ныне в состоянии великой внутренней
разорванности, почти половина народа настроена в широком смысле по-
большевистски, а другая – в национальном духе; одни признают частную
собственность, другие же считают её чем-то вроде кражи, одни считают измену
родине преступлением, а другие – своим долгом. И вот, чтобы преодолеть эту
разорванность и бессилие Германии, он создал и движение, и мировоззрение:
«Вы видите здесь перед собой организацию, которая… исполнена чувства
теснейшей связи с нацией, построена на идее абсолютного авторитета руководства
в любой области, на любом уровне – единственную партию, без остатка
преодолевшую в себе не только интернационалистскую, но и демократическую
идею, знающую, что такое приказ и повиновение и тем самым впервые вводящую в
политическую жизнь Германии миллионную структуру, которая построена на
принципе ответственности „каждый за каждого“. Это организация, вселяющая в
своих сторонников неукротимый боевой дух, впервые такая организация, которая,
слыша
