запоминающуюся картину, назовёт призрачный мир этого духа устрашающим,
«поистине величественным в его гранитной застылости и всё же жалким по его
беспорядочной перегруженности – это словно какой-то исполинский варварский
памятник, выражение огромной силы и дикого духа, окружённый грудой
прогнившего мусора старыми банками и дохлыми тараканами, золой, шелухой и
сором – интеллектуальной осыпью веков».
Наиболее весомой при этом была, пожалуй, способность Гитлера каждой мыслью
ставить вопрос о власти. В противоположность лидерам движения «фелькише»,
которые потерпели фиаско не в последнюю очередь в результате своих
идеологических изысков, он рассматривал сами мысли как «всего лишь теорию» и
присваивал их себе только тогда, когда в них проглядывало практическое,
организаторское зерно. То, что он называл «мышлением с точки зрения партийной
целесообразности», было его умение придавать всем идеям, тенденциям и даже
слепой вере ориентированную на власть, по сути своей политическую форму.
Он сформулировал оборонительную идеологию уже давно перепуганного буржуа,
ограбив собственные представления последнего и дав в его распоряжение
агрессивное и целеустремлённое учение-действие. Мировоззрение Гитлера
уловило все кошмары и интеллектуальные моды буржуазного века: великий,
продолжавший пагубно действовать ещё с 1789 года и актуализированный в
России, как и в Германии, ужас перед революцией слева в облике социального
страха; психоз австрийского немца перед чужим засильем в облике расово-
биологического страха; сотни раз выражавшееся опасение «фелькише», что
неповоротливые и мечтательные немцы окажутся побеждёнными в состязании
народов, в облике национального страха и, наконец, и тот страх эпохи, которым
была охвачена буржуазия, видя, что время её величия проходит, а сознание
уверенности рушится. «Нет больше ничего прочного, – восклицал Гитлер, – нет
больше ничего крепкого у нас внутри. Все только внешнее, все пробегает мимо
нас. Беспокойным и торопливым становится мышление нашего народа. Вся жизнь
совершенно разрывается… «
Его размашистый темперамент, искавший безграничных пространств и охотно
вращавшийся в эпохах оледенения, расширил это основное чувство страха до
симптома одного из тех великих кризисов мира, в которых рождаются или гибнут
эпохи и ставится на карту сама судьба человечества: «Этому миру конец!» Гитлер
был словно одержим представлением о великой болезни мира, о вирусах, о
ненасытных термитах, о язвах человечества; и когда он потом обратился к учению
Гербигера о всемирном оледенении, то привлекло его тут, прежде всего то, что
историю Земли и развитие человечества оно объясняло последствиями
исполинских космических катастроф. Словно зачарованный, предчувствовал он
близящееся крушение, и из этого ощущения грядущего всемирного потопа,
свойственного его картине мира, рождалась вера в своё призвание, мессианская,
обещавшая всемирное благо и считавшая себя ответственной за это как
Необъяснимая последовательность, с которой он во время войны до самого
последнего момента и вопреки какой-либо военной необходимости продолжал дело
уничтожения евреев, диктовалась в своей основе отнюдь не только его
болезненным упрямством – скорее, она имела своим обоснованием представление,
что он участвует в битве титанов, которой подчинены все текущие интересы, а сам
он является той «иной силой», что призвана спасти Вселенную и отбросить зло
«назад к Люциферу».
Представление об исполинском, космическом противоборстве доминировало над
всеми тезисами и позициями его книги, насколько бы абсурдными или
фантастическими они ни казались, – они придавали метафизическую серьёзность
его суждениям и выводили эти суждения на мрачно-грандиозный сценический
фон: «Мы можем погибнуть, может быть. Но мы унесём с собой весь мир.
Всемирный огонь Муспилли, вселенский пожар», – так выразился он однажды,
будучи в таком апокалипсическом настроении. В «Майн кампф» есть немало
пассажей, где он придаёт своим заклинаниям космический характер, образно
включая в них всю Вселенную. «Еврейское учение марксизма, – пишет он, – став
основой мироздания, привело бы к концу всякого мыслимого людьми порядка», и
именно бессмысленность этой гипотезы, возводящей идеологию в принцип порядка
мироздания, демонстрирует непреодолимую тягу Гитлера мыслить космическими
масштабами. В драматические события им вовлекаются «звезды», «планеты»,
«всемирный эфир», «миллионы лет», а кулисами тут служат «сотворение», «земной
шар», «царство небесное».
Это была почва, позволявшая убедительным образом защищать принцип
безжалостной борьбы всех против всех и победы сильных над слабыми, поднимая
его до уровня своего рода эсхатологического дарвинизма. «Земля, – любил
говорить Гитлер, – как раз и есть что-то наподобие переходящего кубка и поэтому
всегда стремится попасть в руки самого сильного. И так на протяжении десятков
тысяч лет…» И он полагал, что открыл своего рода всемирный закон,
заключавшийся в перманентном и смертельном конфликте всех со всеми:
«Природа… поначалу заселяет наш земной шар живыми существами и следит за
свободной игрой сил. Наиболее крепкий в мужестве и труде получает затем от неё
как её любимое дитя право господства в существовании… Только прирождённый
слабак может воспринимать это как что-то ужасное, но потому-то он и является
слабым и ограниченным человеком; ибо если бы не царил этот закон, то было бы
ведь немыслимым любое представимое развитие всех органических живых существ
к более высокой ступени… В конечном итоге извечно побеждает только
стремление к самосохранению. Под ним так называемая гуманность как
выражение помеси глупости, трусости и кичливого умничанья тает, словно снег
под мартовским солнцем. В извечной борьбе человечество выросло – в вечном мире
оно погибнет».
Этот «железный закон природы» являлся истоком и стержнем всех его
соображений – он определял представление, что история есть не что иное, как
борьба народов не на жизнь, а на смерть за жизненное пространство и что в этой
борьбе допустимы «все мыслимые средства»: «уговоры, хитрость, ум,
настойчивость, доброта, лукавство, но и грубая сила тоже», равно как и то, что
между войной и политикой, в принципе, нет никакой разницы, более того –
«последняя цель политики – это война». Тот же закон определил и понятия права и
морали, которые, считал он, уважают только то, что совпадает с нормами
природных процессов; этот закон инспирировал и аристократическую
вождистскую идею, а также теорию расовой селекции лучших с её национально-
агрессивными акцентами – огромный «лов рыбы сетями в поисках нужных кровей»
собирался организовать в Европе Гитлер, чтобы поставить белокурый и
бледнокожий человеческий материал на службу «распространению базы
собственной крови» и стать непобедимым. И в плане этой философии тотальной
борьбы подчинение значило больше, нежели мысль, готовность к действию была
лучше, нежели осмотрительность, а слепой фанатизм становился высочайшей
добродетелью. «Горе тому, кто не верует!» – не уставал повторять Гитлер. Даже
брак становился для него союзом ради самоутверждения, а дом – «крепостью,
откуда ведётся битва за жизнь». Своими грубыми аналогиями между животным
миром и человеческим обществом Гитлер воспевал превосходство беспощадных
над тонкими в эмоциональном отношении натурами, превосходство силы над
духом: обезьяны, говорил он, «затаптывают насмерть любого чужака в их стае. А
то, что верно для обезьян, должно быть в ещё большей степени верно и для
людей».
О том, что в такого рода высказываниях не было никакой иронии, свидетельствует
тот авторитетный тон, с которым он обосновывает привычками обезьян в еде своё
собственное вегетарианство – обезьяны указали ему правильный путь к питанию. И
брошенный взор на природу радует его, например, таким уроком, что велосипед –
это изобретение правильное, а дирижабль – «совершенно идиотское». Человеку не
остаётся иного выбора, как исследовать законы природы и следовать им, «вообще
нельзя придумать лучшей конструкции» нежели безжалостные законы отбора,
царящие в джунглях. Природа не ведает аморальности. «Кто виноват, если кошка
пожирает мышь?» – с издёвкой спрашивает он. Так называемая гуманность
человека – это «только служанка его слабости и тем самым в действительности
жесточайшая погубительница его существования». Борьба, подчинение,
уничтожение неизбывны. «Одно существо пьёт кровь другого. Одно, умирая,
питает собой другое. Нечего молоть вздор о гуманности».
Едва ли где ещё полнейшее непонимание Гитлером права и претензии другого на
собственное счастье, его крайняя аморальность раскрываются более ярко, нежели
в этом «безусловном преклонении перед… божественными законами бытия.
„Разумеется, тут проявился и определённый элемент позднебуржуазной
идеологии, которая пыталась компенсировать присущее времени чувство упадка и
слабости прославлением жизни за её простоту, склоняясь к тому, чтобы принимать
грубое и примитивное за первозданное. Правда, можно также и предполагать, что
Гитлер в этом тождестве с законом природы пытался найти и некое помпезное
оправдание своей индивидуальной холодности и эмоциональной бедности.
Идентификация с надличностным принципом приносила облегчение и превращала
борьбу, убийство и „кровепожертвование“ в акты смиренного исполнения некой
божьей заповеди: „Борясь с евреем, я сражаюсь за дело Господа, «– говорится в
«Майн кампф“, а почти двадцать лет спустя, в разгар войны и истребления, он не
без нравственного удовлетворения заявит: «У меня всегда совесть была чиста“.
Ибо война и уничтожение были изначально необходимы, чтобы восстановить
основы миропорядка, – в этом и заключалась мораль и метафизика его политики. И
когда он пропускал перед своим взором, сам при этом, находясь на тех далёких и
неопределённых расстояниях, кои он так любил, всемирные эпохи и раздумывал
над причинами гибели народов и культур, он всякий раз сталкивался с
непослушанием со стороны собственных инстинктов. Все застои, состояния
слабости и катастрофы великих систем господства можно было объяснить
неуважительным отношением к природе, в частности, смешением рас. Ведь в то
время как каждое живое существо строго соблюдало врождённую тягу к чистоте
расы и «шла синица к синице, зяблик к зяблику, аист к аистихе, полевая мышь к
полевой мыши», человек подвергался искушению действовать вопреки законам
природы и совершать биологическую измену. Это был тезис, послуживший
предметом и сочинения Рихарда Вагнера «О женственном и человеческом»,
которое тот начал писать в Венеции в день своей смерти 11 февраля 1883 года, но
так и не завершил. Импотенция и старческая смерть народов являлись ничем
иным как местью преданного первобытного порядка. «Кровосмешение и
обусловленное этим снижение расового уровня – единственная причина умирания
всех культур; ибо люди гибнут не из-за проигранных войн, а из-за потери той
сопротивляемости, которая присуща только чистой крови. То же, что не является в
этом мире доброй расой, представляет собой плевелы».
А за всем этим стояло учение о творческих расовых ядрах, согласно которому
испокон веков многочисленные арийские элиты подчиняли себе тупые и
прозябающие вне истории массы неполноценных народов, чтобы с помощью
покорённых развивать свои гениальные способности. Эти подобные Прометею
светлые фигуры лишь одни в состоянии создавать государства и творить культуры,
«всякий раз вновь разжигая тот огонь, что познанием освещал ночь молчащих тайн
и тем облегчая человеку путь вверх, во властелины над другими существами на
этой земле». И только когда арийское расовое ядро начинало смешиваться с
покорёнными, наступали нисхождение и упадок, ибо «человеческая культура и
цивилизация на этом континенте неразрывно связаны с наличием ария. Его
вымирание или гибель вновь опустит на нашем земном шаре тёмные завесы
бескультурных времён».
Именно в этом и заключалась опасность, грозящая человечеству. Но по сравнению
с гибелью великих империй античности речь шла не только об исчезновении
какой-то культуры, но и о конце человека как венца творения вообще. Ибо распад
субстанции арийского ядра зашёл глубже, чем когда-либо, «германская кровь на
нашей земле приходит постепенно к своему истощению», как с отчаянием
выражается Гитлер, и вот, словно в предвкушении грядущего триумфа, со всех
сторон подступают силы тьмы: «Я дрожу от страха за Европу, „– восклицал он в
одной из своих речей, и его взор видел уже, как старый континент «тонет в море
крови и скорби“. И опять же «трусливые умники и критики Природы»
намеревались обойти её элементарные законы и были агентами «всеобъемлющего
генерального наступления», ведущегося в разнообразнейших замаскированных
формах. Коммунизм, пацифизм и Лига наций, вообще все международные
движения и учреждения, равно как и еврейско-христианская мораль и её
велеречивые космополитические варианты не оставляют своих попыток внушить
человеку,
