подбородок, подразделения СА, пели или кричали «Германия, пробудись!» Этот
грохочущий пропагандистский поход вскоре создал внутри партии – как следствие
самовнушения – настолько победное настроение, что Гиммлер вынужден был
издать предписание, ограничивающее употребление алкоголя во время победных
празднеств СС.
По другую сторону стоял, по сути дела, только Брюнинг; одиночество его
производило странное впечатление. Глубоко почитая президента, он ради него
взвалил на себя тяжесть этой изнурительной предвыборной борьбы; потому что
позиция социал-демократов слишком ясно показывала: они поддерживали
Гинденбурга, только чтобы добиться поражения Гитлера. Двойственность их
положения разделял и сам Гинденбург. В своей единственной за всю
предвыборную кампанию речи по радио он решительно отверг упрёки в том, что
будто бы являлся кандидатом «черно-красной коалиции». Но так или иначе, а
выбор, перемешавший все фронты и устранивший любую лояльность, существовал
только между Гиндснбургом и Гитлером. Вечером накануне 13-го марта
берлинская газета «Ангрифф» самоуверенно заявила: «Завтра Гитлер станет
рейхспрезидентом».
По контрасту с этими радужными надеждами тем тяжелее был шок, когда стали
известны результаты. Гинденбург одержал внушительную победу, собрав 49, 6
процента голосов и оставив Гитлера (30,1 процента) далеко позади.
Торжествующий Отто Штрассер приказал расклеить на улицах плакаты,
изображавшие Гитлера в роли Наполеона, отступающего из Москвы. Подпись
гласила: «Великая армия уничтожена, его величество император изволят
чувствовать себя хорошо». Отброшенный далеко назад (6,8 процента голосов),
окончил свою карьеру Дюстерберг; но его поражение все же раз и навсегда
решило соперничество внутри лагеря националов в пользу Гитлера. За Тельмана
проголосовали 13,2 процента избирателей. Кое-где национал-социалисты
приспустили свои флаги со свастикой.
Но Гинденбург все же чуть-чуть не дотянул до предписанного абсолютного
большинства, и предстоял новый тур выборов. Реакция Гитлера на ситуацию была
опять-таки примечательной. В партии распространялась нежелательная
депрессия, кое-кто уже подумывал об отказе от второго, явно бесперспективного
тура выборов. Гитлер же, не предаваясь эмоциям, уже вечером 13-го марта
призывал в своих обращениях к партии, СА, СС, Гитлерюнгенду и национал-
социалистическому корпусу шофёров к новой, удесятерённой активности. «Первый
этап борьбы на выборах окончен, второй начался сегодня. Я и его буду вести с
полной самоотдачей», провозгласил он и, как восторженно писал Геббельс, «этой
симфонией наступательного духа» снова поднял и распрямил партию. Однако же
один из его сопровождающих застал его поздно ночью в тёмной комнате,
погруженного в задумчивость и безучастного – «фигура разочарованного,
потерявшего мужество игрока, поставившего на карту больше, чем он мог
заплатить».
Тем временем Альфред Розенберг взбадривал приунывших приверженцев в
«Фелькишер беобахтер»: «Теперь мы пойдём дальше – с ожесточением и
безоглядностью, которых Германия ещё не знала… Основа нашего борения – это
ненависть против всего, что нам противостоит. Теперь никакой пощады не будет».
Всего через несколько дней в специальном обращении в поддержку Гитлера
выступили около 50 известных лиц – представители знати, генералы, гамбургские
патриции и профессора. Выборы были назначены на 10 апреля. Чтобы хоть как-то
сдержать подстрекательскую агитацию правых и левых радикалов, окрашенную
ненавистью, обидами и лозунгами гражданской войны, правительство со ссылкой
на предстоящие пасхальные праздники объявило «гражданский мир»,
ограничивший предвыборную борьбу приблизительно одной неделей. Но как
всегда в ситуациях, когда его загоняли в угол, Гитлер, вдохновлённый именно этой
помехой, придумал особенно эффектный пропагандистский трюк. Чтобы как можно
действеннее использовать свой ораторский потенциал и лично охватить как можно
большее число людей, он нанял самолёт для себя и своего ближайшего окружения:
Шрека, Шауба, Брюкнера, Ханфштенгля, Отто Дитриха и Генриха Хофмана. 3
апреля он предпринял первый из тех ставших знаменитыми полётов по Германии,
в ходе которых он посетил 21 город, где день за днём выступал на четырех-пяти
манифестациях, организованных в стиле операций генерального штаба. Конечно,
партийная пропаганда сплела немало легенд вокруг этого мероприятия. Однако
нельзя не признать, что полёты создавали впечатление богатства идей, дерзкого
новшества, воинственности и жутковатой вездесущности. «Гитлер над Германией!»
– таков был эффектный лозунг, в своей двусмысленности отражавший и ожидания,
и страх миллионов людей. В своей самовлюблённости Гитлер, видя окружавшее его
ликование, говорил, что ему кажется, будто он орудие в руках Бога и призван
освободить Германию.
Как и ожидалось, Гинденбург, за которого проголосовали почти 20 миллионов
избирателей, собрал 53 процента голосов и без труда обеспечил себе необходимое
абсолютное большинство. И всё же Гитлер, за которого проголосовали 13, 5
миллионов человек, сумел добиться гораздо большего прироста голосов: всего за
него было подано 36, 7 процента. Дюстерберг на этот раз не баллотировался, а
Тельман получил всего немногим более 10 процентов голосов.
В тот же день, в атмосфере усталости, спешки и упоения успехом, Гитлер отдал
распоряжения, касающиеся выборов в ландтаг, которые через две недели должны
были состояться в Пруссии, Ангальте, Вюртемберге, Баварии и Гамбурге. В них
втягивалась опять почти вся страна – четыре пятых её населения. Геббельс
записал: «Мы не останавливаемся ни на мгновение и сразу же принимаем
решения». Гитлер снова отправился в полет по Германии и за восемь дней
выступил в 25 городах. Его окружение хвастливо говорило о том, что будет
поставлен «мировой рекорд» личных встреч. Но этого как раз и не получилось. В
лихорадочной активности Гитлер утратил индивидуальные черты, казалось, что
вместо него действовал некий динамический принцип: «Вся наша жизнь сейчас –
это изнурительная погоня за успехом и властью».
Теперь личность этого человека, и без того трудноуловимая, на долгие отрезки как
бы растворяется и не поддаётся истолкованиям биографов. Напрасно окружение
Гитлера силилось придать его образу яркость, своеобразие, человеческое обаяние.
Даже его могучая пропаганда, владевшая практически любым трюком, перед
лицом этой задачи оказалась вскоре у предела своих возможностей.
Красноречивое свидетельство тому – дневники и описания событий, вышедшие из-
под пера Геббельса или Отто Дитриха. Бесконечные истории о Гитлере-друге
детей, уверенном навигаторе, чутьём выводящем заплутавший самолёт на верный
маршрут, «абсолютном» стрелке из пистолета или находчивом полемисте среди
«красной черни» всегда казались вымученными и только усиливали впечатление о
Гитлере как человеке, далёком от жизни, – а между тем задача подобных историй
была как раз обратной. Только кое-какие внешние атрибуты, за которые он упорно
держался, придавали ему некоторую индивидуальность: плащ-дождевик, фетровая
шляпа или кожаный шлем, стек, которым он постоянно пощёлкивал, характерные
чёрные усики и неподражаемая чёлка. Но поскольку последние не менялись, они
одновременно как бы и лишали его личностных черт. Геббельс наглядно описал
всю ту лихорадочную, поглощавшую любую индивидуальность суету, которая тогда
изнуряла всех руководящих деятелей партии:
«Снова начинается неистовство. Работать приходится, не глядя на то, идёшь,
едешь или летишь. Самые важные переговоры ведутся на лестницах, в подъездах
домов, у дверей, по дороге на вокзал. Просто не успеваешь опомниться. Тебя несёт
по всей Германии поездом, машиной, самолётом. Приезжаешь в какой-нибудь
город за полчаса до начала, иногда и позже, сразу же поднимаешься на трибуну и
говоришь… Когда речь окончена, ты в таком состоянии, словно тебя только что во
всей одежде вытащили из горячей ванны. Потом снова – в машину, двухчасовой
переезд…».
За эти последние полтора года, ещё до того, как такой неустанный бег приведёт
Гитлера к успеху, обстоятельства только пару раз вырвали его из этой безликой
суеты и на мгновение бросили свет на его личный характер.
Ещё в середине сентября предыдущего года, как раз в начале гонки через всю
Германию, Гитлер, только что выехавший из Нюрнберга и направлявшийся на
предвыборное собрание в Гамбург, получил известие, что его племянница Гели
Раубаль покончила с собой в их совместной квартире на Принцрегентенштрассе.
Гитлер был потрясён, по словам очевидцев – испуган и растерян. Он немедленно
повернул назад. Многое говорит в пользу предположения, что, пожалуй, ни одно
событие личной жизни ни до, ни после этого не переживалось им так болезненно.
Несколько недель он был на грани нервного срыва, твердил, что хочет уйти из
политики, а в моменты помрачения не раз намекал, что намерен покончить счёты
с жизнью: это опять было то эмоциональное состояние – броситься в бездну,
отбросить все, – которым сопровождалась каждая полоса неудач в его жизни. Оно
заново приоткрывало завесу над тем, под каким высоким напряжением проходило
все его существование, скольких постоянных усилий воли стоило ему его
стремление быть тем человеком, которым он хотел казаться. Энергия, которую он
излучал, была отнюдь не эманацией могучего характера, а скорее актом насилия
невротика над собственной натурой. В полном соответствии со своей максимой о
том, что величие не знает чувств, он на несколько дней уединился от всех в доме
на Тегернзее. Как утверждают люди из его близкого окружения, он и позже
говорил о своей племяннице нередко со слезами на глазах; но по исписанному
правилу никто не смел напоминать о ней. Верный своей склонности к патетике,
включавшей в себя и любовь к смерти, он и память о племяннице превратил в
предмет преувеличенного культа. В её комнате в «Бергхофе» все осталось так, как
было при её жизни, а в помещении, где её обнаружили лежащей на полу, был
установлен её бюст, и много лет Гитлер в годовщину смерти Гели запирался там на
несколько часов для размышлений.
Это преувеличенное, экзальтированное обожание, странное на фоне обычной для
Гитлера отчуждённости и холодности в отношениях с людьми, тем не менее
характерно для его реакции на смерть племянницы. Кое-что заставляет думать, что
поведение его определялось не только склонностью к театральщине и жалостью к
самому себе. Вероятно, в этом эпизоде следует видеть одно из ключевых событий
его личной жизни, навсегда наложившее отпечаток на его отношение к
противоположному полу, и без того перегруженное комплексами.
Со времени смерти матери женщины, если верить имеющимся свидетельствам,
играли в его жизни только побочную роль – или роль заменителя. Мужское
общежитие случайные знакомства в мюнхенских пивных подвалах, ночлежки,
казармы и партия, дух которой определялся военной формой и мужскими
компаниями – таков был мир Гитлера, а дополнение к этому миру – бордель, хоть и
презираемый им, фривольные мимолётные связи, с которыми он при его тяжёлом
угрюмом характере мирился, очевидно, не так-то легко. Его отношение к
женщинам выразилось ещё в его эмоционально странно обеднённой симпатии к
его юношескому кумиру Стефании. Среди фронтовых товарищей он считался
«женоненавистником». И хотя он постоянно сохранял тесные общественные связи,
постоянно был окружён множеством людей, биография его прямо-таки пугающе
безлюдна – в ней нет отдельных, индивидуальных связей. Характерный для него
страх раствориться в другом человеке включал в себя, по наблюдению одного из
членов его окружения, и постоянную боязнь «стать из-за женщины предметом
пересудов».
Только с появлением Гели Раубаль, питавшей к «дяде Альфу» мечтательную,
поначалу, вероятно, полудетскую склонность, Гитлер как будто начал
освобождаться от своих комплексов. Может быть, страх перед непринуждённым,
не стилизованным поведением, перед вынужденным отказом от позы
государственного человека, перед психологическим самообнажением все же
смягчался родственными отношениями; не исключено, однако, и то, что его
чувства к Гели были более сомнительного происхождения: склонность его отца к
шестнадцатилетней девочке, которую он взял в свой дом и сделал своей
возлюбленной ещё до того, как она стала матерью Адольфа Гитлера, была не
лишена элементов инцеста. Ни одна из женщин в жизни Гитлера – ни Женни Хауг,
сестра его шофёра, ни Хелена Ханфштенгль или Юнити Митфорд, ни все те, кого
он в стиле австрийского «интима» (в том числе и в разговоре с другими) называл
«моя принцессочка», «моя графинечка», «телёночек» или «плутовочка», ни даже
Ева Браун – так и не заменили ему Гели Раубаль. Она была его единственной и, как
бы неуместно ни звучало это слово, большой любовью, к которой примешивались и
ощущение запретности
