сентиментальность.
Тем более поразительно, что он при всём своём несомненном психологическом
чутьё, очевидно, не понимал двусмысленного положения этой неуравновешенной,
импульсивной девушки. Никто так и не знает, была ли она действительно его
любовницей, хотя некоторые исследователи это утверждают и истолковывают её
самоубийство как отчаянную попытку найти выход из запутанных отношений с
дядей, ставших для неё невыносимым грузом. Другие пишут даже, что девушку
довели до этого некие противоестественные требования предрасположенного к
извращённости Гитлера. В третьей же версии вообще оспаривается какая-либо
сексуальная связь между Гитлером и его племянницей, но зато подчёркивается,
что племянница была не слишком разборчива и строга по отношению к
военизированному персоналу Гитлера. Во всяком случае, достаточно достоверно,
что она наслаждалась славой своего дяди и наивно верила, что отблеск этой славы
падает и на неё.
Однако, несмотря на многолетние общие мечты, походы в оперу и радости
пикников на природе и совместных сидений в кафе, связь эта мало-помалу,
вероятно, приобретала тягостный характер. Теневая сторона характера Гитлера –
его мучительная ревность, его завышенные требования – а он, например, посылал
свою весьма средне одарённую и к тому же почти лишённую честолюбия
молоденькую племянницу к знаменитым учителям пения, чтобы они сделали из
неё вагнеровскую героиню, – как и вообще его бесконечное вмешательство в её
жизнь все больше ограничивали возможности личного самовыражения девушки. В
окружении Гитлера знали, что перед самым его отъездом в Гамбург между ними
произошло бурное, проходившее на повышенных тонах объяснение из-за того, что
Гели хотелось на некоторое время переехать в Вену. Скорей всего, именно эти
запутанные и в общем действительно безвыходные обстоятельства в конце концов
и толкнули её на роковой шаг. Политические противники Гитлера распространяли
самые нелепые слухи, которые именно поэтому мгновенно подхватывались
публикой. Так, они утверждали, что девушка застрелилась, т. к. была якобы
беременна от Гитлера, обвиняли самого Гитлера в убийстве или же заявляли, что с
ней расправился «фемегерихт» СС, чтобы она не отвлекала своего дядю от
исторической миссии. Гитлер жаловался временами, что эта «ужасная грязь»
убивает его, и мрачно угрожал, что не забудет своим противникам злословие тех
недель.
Как только он пришёл в себя от потрясения, он всё же поехал в Гамбург и там под
ликование тысяч собравшихся граждан произнёс одну из тех будоражащих речей,
которые доводили публику до коллективного исступления. Она жадно ждала
мгновения раскрепощения, острого наслаждения, разрешающегося в визгливых
криках. Аналогия слишком прозрачна, чтобы быть обойдённой и позволяет
истолковывать ораторские триумфы Гитлера как феномен сексуальности,
направленной в пустоту. Очевидно, не без причины Гитлер сравнивал толпу как
понятие с «воплощением женского начала». Достаточно перелистать
соответствующие страницы его книги «Майн кампф», достаточно одного взгляда
на тот эротический пыл, который пробуждали в нём идея массы, его
представления о ней и который позволял ему добиваться все же примечательной
стилистической свободы выражения, чтобы понять, чего искал и что находил этот
неконтактный, одинокий человек, стоя на высокой трибуне над послушной массой
во время этих коллективных бдений, которые со временем стали для него почти
наркотиком: однажды он, если верить источнику, в порыве саморазоблачения
назвал массу своей «единственной невестой». Неотразимость его подсознательных
самоизвержений была не в последнюю очередь обусловлена именно тем, что всё
это было обращено к массе, измученной долгой нуждой, вынужденной
ограничиваться элементарными потребностями и реагирующей поэтому
«подсознательно», т. е. настроенной на ту же волну, что и Гитлер. Магнитофонные
записи того времени ясно передают своеобразную атмосферу непристойного
массового совокупления, царившую на тех мероприятиях: затаённое дыхание в
начале речи, резкие короткие вскрики, нарастающее напряжение и первые
освобождающие вздохи удовлетворения, наконец, опьянение, новый подъем, а
затем экстатический восторг как следствие наконец-то наступившего речевого
оргазма, не сдерживаемого уже ничем. Поэт Рене Шиккеле как-то сравнил речи
Гитлера с «сексуальным убийством», да и многие другие современники пытались
описать наэлектризованную, чувственную атмосферу этих митингов, по сути дела,
подобным же образом, в выражениях, больше подходящих к Вальпургиевой ночи и
шабашу на Блоксберге.
И всё же было бы ошибкой видеть в этом рассчитанном разгуле, этом сексуальном
суррогате весь секрет ораторских успехов Гитлера. Скорее, и здесь дело было
опять-таки в странной, но для него столь характерной смеси беспамятства и
расчёта. Стоя в свете прожекторов, бледный, жестикулирующий, громко и хрипло
бросающий в зал брань, слова обвинения и ненависти, Гитлер все же постоянно
очень точно контролировал свои эмоции, и вся его иступленность не мешала ему
точно отмеривать долю инстинктивного в своих речах. Снова мы имеем здесь дело
с двойственностью, пронизывавшей все его поведение и составлявшей одну из
основ его натуры: это накладывало свой отпечаток и на его ораторскую тактику не
меньше, чем на тактику «легальности», а впоследствии на методы завоевания
власти или внешнеполитические манёвры. Даже самый режим, который он создал,
воспринял эту его черту и был однажды прямо так и назван «двойным
государством».
Триумфы этого периода отличались от побед прежних лет как раз явно растущей
долей обдуманной рациональности в искусстве овладения аудиторией и
расширенным применением хорошо отработанных приёмов. Успех Гитлера по-
прежнему основывался на том, что он всякий раз доходил до крайней точки, только
теперь он стал радикальнее не только в эмоциях, но и в рациональном расчёте.
Ещё в одной из речей в августе 1920 г. он сказал, что его задача – исходя из
трезвой оценки, «будить, будоражить и разжигать инстинктивное начало». Это
позволяет понять, в чём он видел секрет своих тогдашних массовых успехов. Но
только теперь, в неизмеримо более острой обстановке мирового экономического
кризиса, это трезвое понимание позволило ему найти и применить в своей
агитации смелые стилевые методы для достижения той психологической
«капитуляции», которую он называл целью любой пропаганды. При планировании
гитлеровских кампаний для случайностей места не оставалось, всякая деталь, как
выражался Геббельс, «была заорганизована до конца»: маршрут, наращивание
числа людей, обслуживающих мероприятие, численность участников каждого
собрания, точно определяемое соотношение добровольцев и публики как таковой
или, для усиления эффекта ожидания, намеренное затягивание момента
появления самого Гитлера с помощью режиссёрских мизансцен вроде выноса
знамён, звуков маршей и экстатических криков «Хайль Гитлер!», – а затем
внезапное появление оратора в свете вспыхивающих прожекторов перед толпой,
уже искусно подогретой, жаждущей зрелища и внутренне готовой к вихрю
восторга. Когда-то, на заре существования партии, Гитлер устроил митинг в первой
половине дня и не сумел установить никакой связи, «ни малейшего контакта» со
слушателями, «что повергло его в глубочайшее уныние». С тех пор он назначал все
мероприятия только на вечерние часы и придерживался этого правила по
возможности даже во время полётов по Германии, хотя из-за наращивания числа
выступлений приходилось ужимать и без того сжатые сроки проведения митингов
до нескольких часов, что доставляло немало трудностей. Ему случалось и
запаздывать к назначенному часу, как, например, при полёте в Штральзунд, куда
он прибыл на митинг около половины третьего ночи. Но 40-тысячная толпа
прождала его почти семь часов, и когда он окончил свою речь, уже занималось
утро. Такое же значение, как времени, он придавал и месту. «Таинственная магия»
затемнённого байрёйтского фестивального театра во время представления
«Парсифаля» или же «искусственно созданный и всё же таинственный полумрак
католических церквей» были, как он сам признавал, почти непревзойдёнными
моделями психогенных помещений, которые уже заранее подготавливают
аудиторию к работе пропагандиста «по ограничению свободы воли людей».
«Ибо истинно говорю вам, – возвестил Гитлер в обычном для него
проповедническом тоне, – каждое собрание – это противоборство двух
противоположных сил»; в его понимании природы таких противоборств агитатору
были дозволены любые средства. Каждое из его рассуждений должно было
служить «отключению мышления», «суггестивному параличу», созданию
«состояния готовности к фанатическому самопожертвованию». Массовое собрание
и само было в не меньшей степени, чем помещение, время, маршевая музыка и
световые эффекты, оружием психотехнического ведения борьбы. Когда человек,
пояснял Гитлер, «со своего места работы или с большого завода, где он кажется
себе совсем маленьким, впервые приходит на массовое собрание и видит вокруг
себя многие тысячи единомышленников; когда он, этот ищущий индивид,
подпадает под мощное, пьянящее воздействие суггестивного воодушевления трех-
четырех тысяч человек; когда видимый успех и согласие тысяч подтверждают в
нём сомнение в правильности его прежних убеждений – тогда он подпадает под
волшебное влияние того, что мы называем внушением. Желания и устремления, но
также и сила тысяч людей накапливаются в каждом из них. Человек, пришедший
на такое собрание полным сомнений и колебаний, покидает его, будучи внутренне
гораздо более сильным: он стал членом некоего сообщества».
Гитлер считал, что его режиссёрские находки и демагогические фразы, в которых,
как он хвастливо заявлял, «учтены все человеческие слабости», прямо-таки с
«математической точностью» обречены на успех. Во время своего первого полёта
по Германии он после речи в Герлице случайно открыл для себя, какое магическое
воздействие на десятки тысяч напряжённо всматривающихся людей оказывает
зрелище освещённого самолёта на фоне ночного неба; он снова и снова стал
прибегать уже намеренно к этому приёму, чтобы вызвать в людях то настроение
жертвенности и жажды вождя, которому он потакал, предлагая себя в качестве
идола и кумира. Он, не таясь, публично возносил хвалу всевышнему за то, что тот
дал движению людей, проливавших кровь, и мучеников. После первого поражения
на президентских выборах Гитлер упрекал партийную печать в том, что она
«скучна, монотонна, лишена самостоятельности мысли и всякого подобия
темперамента», и сердито спрашивал, как она пропагандистски использовала
смерть многих штурмовиков. Один из очевидцев вспоминал слова Гитлера о том,
что наших мёртвых товарищей «похоронили под звуки барабанов и флейт, а
партийные газетёнки написали об этом напыщенно, жалобно и нудно. Почему в
витринах редакций партийных газет не показали народу покойников, их
раздроблённые черепа, их исполосованные ножами окровавленные рубахи?
Почему сами газеты не воззвали к народу у гробов, не призвали его к мятежу, к
восстанию против убийц и их закулисных покровителей, вместо того, чтобы
публиковать прописные истины, жалкие и политически половинчатые? Для
матросов броненосца „Потёмкин“ достаточно было скверной жратвы, чтобы
совершить революцию, а нас и смерть наших товарищей не подвигает на
национальную борьбу за освобождение».
Однако снова и снова все его мысли, вся его любовь к психологии обращаются к
массовым митингам, которые «воспламеняли в жалком, маленьком человеке
гордое сознание того, что пусть он и червь, однако он – часть большого дракона, от
огненного дыхания которого однажды погибнет в пламени ненавистный
буржуазный мир». Ход мероприятия основывался на неизменном тактическом и
литургическом ритуале, который по мысли Гитлера должен был все больше
подчёркивать значимость и эффектность его появления перед публикой. Пока
знамёна, маршевые ритмы и крики ожидания погружали массы в состояние
предпраздничной суматохи, сам он, нервничая, сидел в гостинице или каком-либо
партийном помещении, беспрерывно пил минеральную воду и выслушивал частые
донесения о настроении в зале. Нередко он давал ещё несколько полезных
указаний или подсказывал особо тщательно сформулированные сообщения для
передачи в зал. Только когда нетерпение масс грозило снизиться, а искусственно
подогреваемая лихорадочная жажда слияния схлынуть, он отправлялся в путь.
Он предпочитал длинные коридоры, переход по которым ещё увеличивал
напряжение, и всегда входил в зал не через сцену, а через проход для публики. В
«Баденвайлерском марше» у него была своя, только для него предназначенная
выходная тема, и её приближающиеся издалека звуки заставляли утихнуть шум в
зале и в едином порыве срывали людей с мест. Застыв с поднятыми для
приветствия руками, они исходили криком, доведённые всеми этими
манипуляциями до состояния полного блаженства: ОН пришёл. Многие фильмы
того времени донесли до нас эту картину: в свете следующих за
