он шествует между беснующимися, рыдающими живыми шпалерами, в первых
рядах которых часто стояли женщины. «Via triumphalis… из живых людских тел»,
как высокопарно писал Геббельс.
И на этом фоне сам Гитлер, замкнутый, как бы недоступный для этой жажды
психологического изнасилования. Он не терпел ничьих вступительных речей или
зачитывания приветствий, все это только отвлекало внимание от его собственной
персоны. На несколько мгновений он задерживался у сцены, машинально пожимал
чьи-то руки, молча, с отсутствующим видом и беспокойным взглядом, но в то же
время готовый, как медиум, впитать в себя силу, исходящую от кричащей толпы,
чтобы вознестись над ней же.
Первые слова негромко, как бы ища опоры, падали в бездыханную тишину, часто
им предшествовала минутная пауза, нужная ему для концентрации и делавшая
ожидание слушателей невыносимым. Начало было монотонным, обычным, чаще
всего связанным с легендой его восхождения: «Когда я, безымянный фронтовик, в
1918 году… „Таким формализованным началом он не только ещё и ещё
подстёгивал ожидание уже во время самой речи, но и получал возможность
почувствовать атмосферу зала и настроиться на неё. Какой-нибудь выкрик из зала
мог его внезапно вдохновить на ответ или острое замечание, и тогда вспыхивали
долгожданные первые аплодисменты. Они давали ему чувство контакта, ощущение
восторга, и „четверть часа спустя“, замечал один из современников, «наступает то,
что можно описать только примитивной старинной формулой: в него вселяется
дух“. Тогда Гитлер, беспорядочно, импульсивно жестикулируя, поднимая голос,
приобретающий металлический тембр, до немыслимых нот, извергал из себя слова.
Нередко в пылу заклинаний он закрывал себе лицо сжатыми кулаками и закрывал
глаза, весь во власти своей замещённой сексуальности.
Его речи были тщательно подготовлены и произносились строго по записям, всегда
находившимся у него под рукой, но как феномен они рождались все же в тесном
общении, в обратной связи с аудиторией. Одному из его временных попутчиков
казалось, что Гитлер ощущения своих слушателей просто впитывает в себя с
воздухом, и именно эта присущая ему необыкновенная чуткость к реакции
публики, распространявшая вокруг него ни с чем не сравнимую женственную ауру,
создавала возможность того оргиастического соединения с публикой, в котором
она «познавала его» в библейском смысле этого слова. Ни психологическое чутьё,
ни расчётливая режиссура его митингов сами по себе не дали бы ему такой
колдовской власти, если бы он не разделял с массой самые потаённые движения её
души и не сосредоточил бы в себе самым наглядным образом все её извращённые
реакции. Стоя перед его ораторской трибуной, она видела в нём себя, становилась
объектом обожания и поклонения; это был взаимный обмен патологическими
реакциями, соединение индивидуальных и коллективных комплексов внутреннего
кризиса в опьяняющем празднике вытеснения этих комплексов.
Поэтому постоянный рефрен, что Гитлер, мол, говорил каждому собранию только
то, что оно хотело слышать, лишь весьма поверхностно отражает суть дела. Он
отнюдь не был краснобаем-оппортунистом, льстящим толпе, но выражал чувства
тысяч и тысяч людей – их потрясение, их страх и ненависть, объединяя их и
превращая в динамичный фактор политики. После одного из массовых митингов в
Мюнхене американский журналист Х. Р. Никербокер сделал такую запись: «Гитлер
выступал в цирке. Он был евангелистом, несущим своё слово собравшимся на
митинг, был Билли Сэнди немецкой политики. Его новообращённые послушно
следовали за его мыслью, смеялись вместе с ним, разделяли все его чувства.
Вместе с ним они издевались над французами. Вместе с ним они ошикивали
республику»; в ходе таких контактов ему «удавалось ощутить собственный невроз
как некую универсальную истину, а коллективный невроз превратить в резонатор
собственной одержимости». Именно по этой причине он так зависел от
производимого им впечатления, ему необходимы были аплодисменты, чтобы
полностью раскрыть свой ораторский дар. Малейшее несогласие в зале выбивало
его из колеи, и штурмовики, с самых первых выступлений постоянно его
окружавшие, нужны ему были не столько как служба порядка, сколько для того,
чтобы подавлять любое возражение, любой намёк на сопротивление и угрозами
доводить ликование до нужной точки. Многие свидетельствуют, что Гитлер в
неприязненной аудитории вдруг терял нить, прерывал выступление и немедленно
покидал помещение.
Но ликование толпы было ему нужно и чисто физиологически, так как когда-то оно
пробудило его к жизни, а теперь поддерживало в нём тонус и несло все дальше
вперёд. Впрочем, он и сам говорил, что в обстановке ликования и восторга
чувствует себя «совсем другим человеком». Историк Карл фон Мюллер,
слышавший ранние упражнения участника своего семинара по ораторскому
искусству, говорил, что у него было такое чувство, будто Гитлер заражает
слушателей возбуждением, которое потом передаётся ему самому и заставляет
крепнуть его голос. Конечно же, он был выдающимся тактиком, способным
организатором в делах власти, недюжинным психологом и, несмотря на все срывы,
случавшиеся холостые ходы и низменные черты характера, одним из
необычнейших явлений общественной жизни тех лет. Но ту гениальность, которая
казалась неодолимой и далеко уносила его от тёмных сторон жизни, он обретал
только перед лицом большого скопления людей. Тогда изрекаемые им банальности
обретали звучание мощного пророчества, и он, казалось, в самом деле
превращался в того вождя, изображать которого в повседневности ему было не так
просто. Основным его душевным состоянием была апатия в сочетании с типично
австрийской «утомлённостью», и ему постоянно приходилось бороться с
искушением удовольствоваться хождением по кино, в оперетту на «Весёлую
вдову», шоколадными пирожными в Карлтонских кафе или бесконечными
разговорами об архитектуре. И только лихорадочная суета, поднимавшаяся вокруг
его выступлений, подвигала его к тому постоянному волевому усилию, которое
придавало ему не только энергию, настойчивость и самоуверенную агрессивность,
но и психологическую стойкость во время необыкновенно изнурительных
кампаний и полётов по Германии. Это был наркотик, необходимый ему в этом
судорожном существовании. Во время своей первой частной встречи с Брюнингом
в начале октября 1931 года он, по свидетельству канцлера, произнёс часовой
монолог, в ходе которого прямо-таки на глазах становился все резче и круче – его
воодушевляли колонны штурмовиков, которые по его приказанию через равные
промежутки времени с песнями маршировали под окнами. Очевидно, это делалось
как для устрашения Брюнинга, так и для «подзарядки» самого Гитлера.
Именно глубинная связь с массами позволила Гитлеру подняться над образом
уверенного в своих приёмах демагога, и, например, обеспечила ему несравненно
больший успех, чем Геббельсу, хотя тот и действовал более тонко и хитроумно.
Мысль о том, чтобы нанять для своих предвыборных путешествий самолёт, именно
в этом контексте обретает черты гениальности, так как придаёт его выступлениям
налёт мессианства. Словно избавитель, Гитлер спускался с небес к бурлящим
толпам, покорно ждущим его час за часом, и стряхивал с них отупение и отчаяние,
чтобы пробудить их к «подгоняющей вперёд истерии», как он сам это
охарактеризовал. Геббельс как-то назвал эти митинги «литургиями нашей
политической работы», а одна гамбургская учительница в апреле 1932 года писала
после предвыборного митинга, собравшего 120 тыс. человек, о картинах
«трогающей душу веры» в Гитлера как «опору и спасителя, как избавителя от
великих бед». Нечто похожее высказывала и Элизабет Ферстер-Ницше, сестра
философа, после одной из поездок Гитлера в Веймар: как она писала, он
«производил впечатление фигуры скорее религиозной, чем политической».
Вот эти-то метафизические элементы в гораздо большей степени, чем
идеологические, и привлекли к нему стольких людей и обеспечили триумфальный
подъем на том этапе. Массовый успех Гитлера был прежде всего феноменом
религиозно-психологического свойства, который выявлял не столько политические
убеждения, сколько душевное состояние людей в каждый данный момент.
Разумеется, Гитлер в этом смысле отталкивался от обширной системы
традиционных норм поведения и реагирования на те или иные жизненные
ситуации: от предрасположенности немцев к авторитарному порядку и
иррациональному типу мышления, от глубоко укоренённой потребности следовать
за каким-то авторитетом или неадекватного отношения к политике. Но такими
достаточно общими точками соприкосновения совпадение это в основном и
исчерпывалось. Так, особый резонанс гитлеровских призывов к ненависти
объясняется не каким-то чрезмерным антисемитизмом немцев, а эффектным
возвращением к старому, испытанному приёму создания видимого образа врага. И
не в том дело, что он мобилизовал якобы единственную в своём роде
воинственность немцев, но он апеллировал к чувствам самоуважения и
национального своенравия, которые так долго игнорировались другими. Массы
шли за ним вовсе не потому, что картинами украинских равнин он разжигал
безудержную империалистическую жадность нации, а потому, что они
стосковались по гордому сознанию своей новой причастности к формированию
истории. Поразительно малое число людей, читавших «Майн кампф», хотя по
тиражу книга побила все рекорды, до известной степени объясняет то духовное
равнодушие, с которым они всегда относились к конкретным программам Гитлера.
Вопреки более поздним утверждениям, подъем и усиление НСДАП не были
большим заговором немцев против всего мира во имя империалистических и
антисемитских целей. В речах Гитлера в годы массового притока людей в его
партию удивительно мало говорится о конкретных намерениях и почти ничего
даже о его идеологических «пунктиках» – антисемитизме и жизненном
пространстве. Наоборот, бросается в глаза зыбкая, очень общая тематика этих
речей и обилие в них ни к чему не обязывающих мировоззренческих метафор. Что
же касается наглядного определения целей, то тут они далеко отстают от
откровенной книги «Майн кампф». Всего за несколько месяцев до начала второй
мировой войны Гитлер в разгар одного из спровоцированных им кризисов
признался в том, что годами придерживался «тактики невинности» и что
обстоятельства заставляли его носить маску миротворца.
По мере того, как он проникался сознанием своего ораторского таланта, в его
речах оставалось все меньше содержательности и конкретности. Он полагался на
своё формальное мастерство. Его длительный успех наглядно показывает, что
национал-социализм был не столько идеологическим, сколько харизматическим
движением и ориентировался не на какую-либо программу, а на вождя. Только
фигура вождя придавала той расплывчатой смеси идей, которая была на
поверхности, некий контур и стержень, только вождь вообще делал возможным
рождение этого движения из его первоначально туманного, призрачного
состояния. У Гитлера была интонация, увлекавшая людей за собой, гипнотический
голос, и сколько бы ни говорилось о том, что Гитлер ловко использовал чужие
несбывшиеся мечты и притязания на гегемонию, все же большинство людей,
встречавших его с восторгом на ораторской трибуне, хотели просто забыть хоть на
время о своей крайней усталости и панике и вовсе не думали о Минске или Киеве,
не говоря уж об Освенциме. Они хотели прежде всего перемен. Их политические
взгляды вряд ли выходили за рамки слепого отрицания существующего положения
вещей.
Гитлер лучше всех своих конкурентов и справа, и слева понял, какие возможности
таил в себе этот комплекс отрицания. Его агитаторская тактика заключалась,
собственно, всего-навсего в сочетании клеветы и провидческих картин, исходящих
ненавистью обвинений в адрес настоящего и обещаний великого будущего; это
были бесконечные вариации на тему восхваления сильного государства,
возвеличивания нации, требования национально-расового возрождения и свободы
действий в политике. Особенно он любил апеллировать к немецкой жажде
единения, негодовал по поводу «самоубийственного внутреннего разброда» в
недрах самой нации, называл классовую борьбу «религией людей с комплексом
неполноценности», расхваливал своё движение как попытку «навести мосты»
между её отдельными слоями или же запугивал предсказанием того, что немцы
могут стать «удобрением для культуры» других наций мира.
Но постоянным его лейтмотивом, средством и самовозбуждения, и возбуждения
масс были нападки на настоящее: «разрушение рейха», ослепление нации, угроза
марксизма, «противоестественность многопартийного государства», «трагедия
мелких вкладчиков», голод, безработица, самоубийства. Нарочито общие
формулировки в описаниях бедственного положения не только давали ему
возможность найти наиболее общий знаменатель для масс своих последователей;
Гитлер к тому времени уже понял: внутренние раздоры в партиях всегда являются
следствием слишком конкретных обещаний, а неясность целей, наоборот,
увеличивает силу любого движения. Массы, а в конечном итоге и власть
