настоящего с самыми неопределёнными обещаниями в отношении будущего. Так,
прибегая к одной из таких типичных, бесконечно варьируемых комбинаций
картины и антикартины, проклятья и утопии, он говорил: «Разве это по-немецки,
это дробление нашего народа на тридцать партий, из которых ни одна не ладит с
другими? А я говорю всем этим горе-политикам: „Германия станет одной
единственной партией, единой партией великого народа-героя!“.
Одновременно по-агитаторски резкое отрицание действительности давало ему
возможность для той простоты изложения, в которой он сам видел одну из причин
своего успеха и, больше того, блестящее подтверждение собственного
пропагандистского кредо: «Любая пропаганда должна быть народной и в своём
интеллектуальном уровне равняться на восприятие самых ограниченных
слушателей». Примером может служить отрывок из одного выступления в марте
1932 года, в котором Гитлер упрекал режим в том, что ему было дано долгих
тринадцать лет, чтобы проявить свои возможности, а он вместо того привёл только
к «серии катастроф»:
«С самого первого дня революции и вплоть до эпохи подчинения и порабощения,
вплоть до времени договоров и чрезвычайных законов мы видим только ошибку за
ошибкой, крах за крахом, бедствие за бедствием; робость, летаргия, безнадёжность
– вот постоянные вехи этих катастроф… Крестьянство сегодня в упадке, ремесло
вот-вот рухнет, миллионы людей потеряли свои с трудом накопленные гроши,
миллионы других остались без работы. Все, что было раньше, опрокинуто, все, что
раньше казалось великим, свергнуто. Единственное, что нам осталось – это те люди
и те партии, которые повинны в наших несчастьях. Они все ещё у руля».
Вот такими тысячекратно повторяемыми и варьируемыми, очень убедительно
звучащими обвинениями, будоражащими призывами к возмущению, туманными
рецептами и советами, касающимися Отечества, чести, величия, мощи и мести, он
и мобилизовал массы. Ему было важно, взвинчивая своих слушателей, ещё больше
усилить хаос, против которого он так сурово и яростно выступал. Гитлер
рассчитывал на все то, что разлагало и расшатывало существующие отношения,
ибо динамика событий подтачивала систему и в итоге играла ему на руку. Никто
другой так убедительно, решительно и эффективно не формулировал уже
невыносимое стремление к переменам. Люди настолько отчаялись, писал Харольд
Николсон в дневнике во время пребывания в Берлине в начале 1932 года, что
«примут все, что хотя бы немного напоминает собой альтернативу».
Агитация Гитлера, будучи неопределённой по содержанию и направленной
единственно на развязывание реактивных сил общества, именно в силу этих
обстоятельств позволяла ему не касаться социальных конфликтов и топить
противоречия в многословных тирадах. Геббельс писал в дневнике об одной из
речей Гитлера, которую он произнёс в полночь в берлинском районе
Фридрихсхайн: «Там сплошь совсем маленькие люди. Речь фюрера их очень
растрогала». Но такое же действие его речи оказывали и на очень больших людей,
как и на группы, находящиеся между обоими этими полюсами. Некий профессор
Бурмайстер рекомендовал его как «кандидата немецких деятелей искусства» и
хвалил «его ораторское искусство, своей сердечностью согревающее душу». После
двухчасового выступления Гитлера перед руководителями аграрного союза и
представителями дворянства Бранденбурга один из крупных аграриев попросил
«от имени всех присутствующих» разрешение не открывать дискуссию: конечно,
речь шла о кризисах, интересах и социальных конфликтах, но «не следует
нарушать чем бы то ни было святости только что пережитого». Со скептиками,
говорил Гитлер в оправдание своего постоянного требования верить ему
безоглядно, «невозможно, разумеется, завоевать мир, с ними нельзя штурмовать
ни небеса, ни государство». Из пёстрой смеси его лозунгов, философской
эклектики и тонко продуманной аффектации каждый мог выбрать то, что сам в них
вкладывал: для перепуганного бюргерства это было обещание порядка и
возвращение его социальной значимости, для революционно настроенной
молодёжи – проект нового, окрашенного в романтические тона общества, для
деморализованных рабочих – социальная защищённость и хлеб, для
военнослужащих стотысячной армии – надежда на карьеру и ордена, для
интеллектуалов, наконец, – смелый, живительный ответ на модные настроения, в
основе которых лежали презрение к разуму и языческое обожествление жизни.
Вся эта многозначность основывалась не столько на лжи и обмане всех и вся,
сколько на способности уловить основной тон аполитичного типа поведения.
Подобно Наполеону, он мог сказать о себе, что каждый сам стремился попасть в
его сети и что к моменту его прихода к власти не было ни одной группы, которая
не возлагала бы на него каких-то надежд.
1932 год был в целом, несомненно, временем величайших ораторских триумфов
Гитлера. Судя по некоторым отдельным свидетельствам его ближайшего
окружения, он в прежние годы говорил ярче и убедительнее, а позже, на
великолепно ритуализованных массовых мероприятиях в годы своего канцлерства,
собирал гораздо большую, поистине уже неисчислимую аудиторию, но никогда ни
до, ни после того он не достигал такого «алхимического» слияния всех мотивов:
тоски по избавлению, личного сознания своей харизматической проповеднической
силы и исключительной устремлённости на одну-единственную цель и веры в
собственное избранничество – и все это на драматическом фоне бедственного
положения страны. Для самого Гитлера тот отрезок времени стал тем глубинным
переживанием, которое наложило на него неизгладимую печать и, в качестве
прецедента, долго ещё определяло его решения. Это ощущение сохранилось в
мифе о «времени борьбы», прославлявшемся как «героический эпос»,
«преодолённый ад» или «борьба титанических характеров».
Точно просчитанному ритуалу открытия митинга соответствовала и его
заключительная часть. В шум и восторженные крики врывалась музыка оркестра,
исполнявшего «Германскую песнь» или один из партийных гимнов. Это должно
было не только закрепить впечатление, сплочённости и заговорщического
единства, но и просто задержать собравшихся, пока Гитлер, ещё не пришедший в
себя, весь мокрый от пережитого напряжения, не покидал помещение и не садился
в ожидавший его автомобиль. Иногда он ещё несколько минут стоял, приветствуя
присутствующих и машинально улыбаясь, рядом с шофёром, в то время как толпа
старалась придвинуться к нему как можно ближе, или пока штурмовики и
эсэсовцы строились в широкие колонны для факельного шествия. Сам же он,
усталый, без сил, растративший всего себя, отправлялся в гостиничный номер, и
это странное состояние опьянения и отупения, наступавшее после его речей,
должным образом завершает картину вакханалий, какими являлись его выходы на
большую публику. Одному из современников, встретившему его в такие мгновения,
когда он выходил, притихший, с остекленевшим взглядом, адъютант Брюкнер
преградил дорогу со словами: «Оставьте же его в покое, он только что кончил!» А
один из гауляйтеров нашёл Гитлера уже наутро после одной из речей в самой
задней комнате анфилады, которую он занимал со своей свитой. Там он «с усталым
и унылым видом сидел в одиночестве, сгорбившись, за круглым столом и медленно,
с неохотой ел свой обычный овощной суп».
Но одно только возбуждение, вызываемое агитацией Гитлера, конечно, никогда не
привело бы его к власти. Правда, выборы в ландтаг Пруссии принесли НСДАП 36, 3
процента голосов, в результате чего с перевесом прежней коалиции социал-
демократов и партий центра было покончено. Желанного абсолютного
большинства однако же не получилось – так же как и тремя месяцами позже, на
выборах в рейхстаг 31-го июля. Тем не менее, НСДАП, получив в парламенте 230
мест (больше чем вдвое по сравнению с прошлыми выборами), далеко опередила
все другие партии. Однако все указывало на то, что Гитлер в этом смысле достиг
предела своих возможностей. Он переманил к себе множество членов буржуазных
партий центра и правых, а некоторые из них просто поглотил, но прорыв на
главном участке, в Социал-демократическую и Коммунистическую партии, ему не
удался. Весь гигантский агитационный аппарат, все эти беспрерывные массовые
мероприятия, шествия, акции по распространению плакатов и листовок, речи
партийных ораторов, выступавших до полного изнеможения, и, наконец, третий
полет Гитлера по Германии, в ходе которого он за 15 дней выступил в 50 городах,
принесли партии прирост всего около одного процента голосов по сравнению с
выборами в прусский ландтаг. Уже тогда Геббельс так прокомментировал этот
результат: «Теперь должно что-то произойти. Мы должны прийти к власти в
обозримом будущем. Иначе мы напобеждаемся на выборах до собственной
гибели».
Для подобных ожиданий вскоре появились и первые основания. Перейдя к системе
безусловного чрезвычайного положения, Гинденбург, особенно после своего
вторичного избрания, все чаще интерпретировал свою власть как личную и все
своевольнее и упрямее отождествлял свои желания с благом государства. В этом
его поддерживала небольшая группа безответственных советчиков, среди которых
не только его сын Оскар не был, как тогда острили, «предусмотрен конституцией».
Сюда относились прежде всего статс-секретарь Майснер и генерал Шляйхер,
молодой консервативный депутат д-р Тереке, а кроме того, сосед Гинденбурга по
имению фон Ольденбург-Янушау, обожавший ещё со времён кайзера разыгрывать
из себя «реакционного грубияна» и потрясший общественность, например,
заявлением, что следует всегда иметь возможность с помощью одного лейтенанта
и десяти солдат распустить парламент. К этой группе относились, далее,
некоторые другие юнкера с восточного берега Эльбы; позже к ней присоединился
и Франц фон Папен. Последующие месяцы были временем их активной закулисной
деятельности. Гитлер возвышался над политическим ландшафтом, словно
одинокая, дерзко торчащая скала, и они намеревались интегрировать его,
привязать к своим интересам, а по возможности и использовать для запугивания
левых сил. Это была внушённая иллюзией высокомерного превосходства последняя
попытка старой Германии вернуть себе утраченную ею историческую роль.
По иронии судьбы первой жертвой этой попытки стал Брюнинг. Полагаясь на
поддержку президента, канцлер настроил против себя некоторых из тех
«могущественных», заручиться благоволением которых его противник Гитлер так
настойчиво – и небезуспешно – старался. Отказ считаться с определёнными
требованиями промышленников заставил их ещё более отойти от правительства, а
теперь от него отвернулись и крупные аграрии, группировавшиеся вокруг
Гинденбурга. Особенно их возмутило намерение Брюнинга поставить размер
материальной помощи хозяйствам, испытывавшим трудности, в зависимость от их
рентабельности, а владения, безнадёжно увязшие в долгах, предоставить
переселенцам в ходе задуманной широкомасштабной акции по смягчению
последствий безработицы. Немедленно начались нападки на канцлера со стороны
затронутых групп, и дело дошло до того, что его стали упрекать в большевистских
наклонностях. Теперь уже невозможно доказательно утверждать, какая именно
мотивировка подействовала на старого и уже плохо ориентирующегося
президента, подвергнутого массированному давлению, однако не подлежит
сомнению, что это сыграло свою роль в его решении расстаться с Брюнингом.
Помимо прочего, для Гинденбурга канцлер оставался человеком, приведшим его
перед переизбранием не на ту сторону фронта, и он – опять-таки не без влияния
своего окружения – не захотел простить Брюнингу того глубокого личного
конфликта, в который он из-за него попал. Конец Брюнинга наступил, когда он в
довершение ко всему вышел из доверия и у Шляйхера, утверждавшего, что он
говорит от имени рейхсвера.
Прологом к этому стало событие, выглядевшее как энергичный шаг правительства,
на деле же обострившее скрытые противоречия внутри руководства страны и тем
самым приблизившее агонию республики. Речь идёт о запрете СА и СС. Со
времени обнаружения боксхаймских документов снова появились основания
полагать, что национал-социалисты по-прежнему не исключали из своих планов
возможность насильственного переворота. Армия партии становилась все
нетерпеливее и самоувереннее, а составной частью гитлеровской тактики
«легальности» являлись его тревожные раздумья на публике о том, как долго ему
ещё удастся держать в узде коричневые отряды штурмовиков. Людендорф в
сердцах как-то назвал Германию «оккупационной зоной СА». За два дня до первых
президентских выборов Геббельс писал в дневнике: «Обсудил с руководством СА и
СС меры сдерживания на ближайшие дни. Повсюду царит ужасное возбуждение.
Слово „путч“ у всех на устах». А в самый день выборов Рем привёл свои соединения
в состояние полной боевой готовности и приказал коричневорубашечникам
окружить Берлин. Когда прусская полиция обнаружила несколько
организационных центров штурмовиков, она наткнулась на бумаги, которые хоть и
не содержали широкого плана
