перечисленные меры по боевой готовности и применению силы на случай победы
Гитлера на выборах и называли тайный пароль для начала путча: «Бабушка
умерла». Кроме того, были найдены приказы, в которых штурмовикам восточных
областей предписывалось в случае нападения со стороны Польши отказываться от
какого-то бы ни было участия в обороне страны. Эта находка поразила особенно
Гинденбурга. Итак, решение о запрете, состоявшееся не в последнюю очередь по
ультимативному настоянию правительств некоторых земель было принято
единодушно, положив конец долгим раздумьям и проволочкам.
Однако за несколько дней до опубликования запрета события приняли
драматический оборот. Шляйхер, сначала согласившийся с этим планом и даже
хвалившийся своим авторством, «вдруг» изменил все свои взгляды и, не найдя
немедленного согласия, развил бурную деятельность против запрета. Он втянул в
неё и Гинденбурга, внушив ему опасение, что запрет ещё увеличит враждебность
его и без того разочарованных сторонников в стане правых. Шляйхер исходил из
соображения, что предпочтительней было бы сначала распустить вместе с СА все
вооружённые формирования вроде «Стального шлема» или сохраняющего верность
республике «Рейхсбаннера», а затем объединить их в широкий милицейский или
военно-спортивный союз, подчинённый рейхсверу. Кроме того, его характеру
интригана не соответствовало такое грубое средство как запрет; ему были по душе
тонкие ходы и хитросплетения. Характерно, что его контрпредложение
предусматривало целый ряд ультимативных требований к Гитлеру о
демилитаризации СА. Требования были совершенно невыполнимы, но их
отклонение было бы незаконным.
Не без угрызений совести и с тревожной думой о «старых боевых товарищах»,
состоящих в СА и СС, Гинденбург в конце концов подписал запрет, и 14-го апреля в
ходе обширной полицейской акции частная армия Гитлера была распущена.
Полицейские заняли её штаб-квартиры, общежития, школы и арсеналы. Это был
самый энергичный удар государственной власти по национал-социализму с ноября
1923 года. Официальное обоснование, в котором в качестве причины запрета
назывались не отдельные происшествия, но само существование частной армии,
прежде всего снова демонстрировало стремление государства к самоутверждению:
«Содержание организованных военных формирований является прерогативой
государства. Если такая сила организуется в частном порядке, а государство это
допускает, то возникает угроза порядку и спокойствию… Не подлежит сомнению,
что в правовом государстве военная сила может быть организована только
конституционными органами самого государства. Поэтому ни одна частная
организация, основанная на силе, по сути своей не может быть легальным
институтом… Мера по роспуску служит поддержанию самого государства».
Рем, опиравшийся на агрессивность и мощь своих 400 000 человек, в первый
момент, казалось, был настроен на пробу сил; но Гитлер на это не пошёл. Он без
промедления включил СА в Политическую организацию и тем самым сохранил
отряды штурмовиков в целости. Снова оказалось, что фашистские движения при
первом же сопротивлении государства отступают без боя. Так, Габриеле
д’Аннунцио в 1920 году очистил город Фиуме после одного-единственного
пушечного выстрела, а теперь Гитлер в специальном призыве к легальности
предписал строгое соблюдение мер запрета не из страха, а потому, что выстрел
здесь означал больше, чем просто выстрел, а запрет – нечто большее, чем
ограниченную защитную меру. Он означал аннулирование «фашистской
конъюнктуры», союза консервативной власти с революционным народным
движением.
Возможно, что уступчивость далась Гитлеру сравнительно легко, поскольку он
через Шляйхера получил информацию о разногласиях внутри правительства. На
этом он и строил свою дальнейшую тактику. Он держался уверенно. Вечером того
самого дня, который должен был положить начало процессу одоления
гитлеровского движения, Геббельс после разговора с Гитлером в «Кайзерхофе»
записал в дневнике: «Мы обсуждали кадровые вопросы в связи с приходом к
власти, как если бы мы уже были в правительстве. Мне думается, ни одно
оппозиционное движение не было так уверено в успехе, как наше!».
Уже на следующий день Гренер получил холодное письмо от Гинденбурга,
послужившее началом обширной интриги. Она сопровождалась безудержной
кампанией в правой прессе, к которой присоединился хор известных
представителей национального лагеря. По мнению наследного принца было
«просто непонятно», что именно министр рейхсвера помогает в разгроме
«великолепного человеческого материала, объединённого в рядах СС и СА и
получающего там ценное воспитание». Шляйхер сам посоветовал своему
начальнику-министру, который всё ещё видел в генерале своего «протеже», уйти в
отставку и распространял злостные слухи (или, во всяком случае, не препятствовал
их распространению) о том, что Гренер болен, что он пацифист, что он опозорил
армию преждевременным рождением ребёнка от второй жены. Президенту же
Шляйхер рассказывал, что в рейхсвере ребёнка называют «Нурми» – по имени
финского бегуна, известного своим феноменальным спуртом.
Одновременно Шляйхер сообщил руководству НСДАП, что он лично не согласен с
запретом СА. Он по-прежнему считал, что надо допустить национал-социалистов к
участию во власти, лишив их тем самым главного козыря, и дать им в виде
кабинета влиятельных специалистов нужное «обрамление» – таково было новое
волшебное слово, хотя пример Муссолини должен был бы показать, что это
волшебство не действует на народных трибунов, имеющих к тому же собственную
армию. В конце апреля Шляйхер встретился с Гитлером для первой беседы.
Геббельс писал в дневнике: «Разговор прошёл хорошо», а вскоре, после второй
встречи, в которой участвовали Майснер и Оскар фон Гинденбург и в ходе которой
обсуждалось уже свержение не только Тренера, но и всего кабинета Брюнинга,
Геббельс отмечал: «Все идёт хорошо… Блаженное ощущение: ещё никто не
подозревает, и меньше всех – сам Брюнинг».
После почти месяца непрерывной подрывной работы ситуация, наконец,
разрешилась. 10-го мая Гренер защищал в рейхстаге запрет СА от яростных атак
справа. Но протест Тренера, который к тому же был неважным оратором, против
национал-социалистического «государства в государстве», «государства против
государства» потонул в диком шуме, поднятом национал-социалистами, так что
вместе с министром, который был ошеломлён, беспомощен и, вероятно, сломлен,
потерпело поражение и дело, которое он отстаивал. Во всяком случае к нему
вскоре подошли Шляйхер и генерал фон Хаммерштайн, начальник управления
сухопутных войск, и холодно сообщили, что он потерял доверие рейхсвера и
должен уйти в отставку. Два дня спустя Гренер после безуспешного обращения к
Гинденбургу подал прошение об отставке.
Однако по замыслу камарильи это было только прологом, и вслед за плащом
вскоре появился и герцог. 12-го мая Гинденбург отправился недели на две в
Нойдек, и когда Брюнинг выразил желание побеседовать с ним, он недовольно
отмахнулся. Президент в это время испытывал давление своих собратьев по
сословию, которые приготовились к атаке на качающееся кресло канцлера. Каковы
бы ни были аргументы, они наверняка приводились «крупными землевладельцами
и кадровыми офицерами с присущей им тяжеловесностью и без оглядки на
честность и верность принципам». Поэтому Гинденбург, вернувшись в Берлин в
конце месяца; был полон решимости расстаться со своим канцлером. Брюнинг сам
в это время считал, что стоит на пороге внешнеполитических успехов. Ещё утром
30-го мая, отправляясь к Гинденбургу, он получил информацию, сулившую
решающий поворот в вопросе разоружения. Но хитроумно задуманная
протокольная процедура лишила его шанса уведомить об этом президента хотя бы
в последние минуты. Годом раньше Гинденбург заверял его, что Брюнинг – его
последний канцлер и он никогда с ним не расстанется. Теперь же его в несколько
минут оскорбительно-бесцеремонно выставили за дверь, так как Гинденбургу не
хотелось опаздывать на церемониал по случаю годовщины битвы у пролива
Скагеррак. Военные воспоминания и желание полюбоваться второстепенным
военным зрелищем оказались сильнее аргумента, имевшего решающее значение
для судеб республики.
В качестве преемника Брюнинга генерал фон Шляйхер убедил президента
назначить человека, чья политическая карьера не случайно долго не выходила за
рамки дилетантских попыток. Это был Франц фон Папен, отпрыск старинного
дворянского рода из Вестфалии. Когда-то он служил в привилегированном
кавалерийском полку и впервые обрёл некую, причём сразу же специфическую
известность, когда его в 1916 году, во время первой мировой войны, выслали из
Соединённых Штатов, где он служил военным атташе, за шпионскую деятельность;
но плывя в Европу, он по легкомыслию допустил, чтобы важные бумаги,
свидетельствовавшие об этой его деятельности тайного агента, попали в руки
британских властей. Благодаря женитьбе на дочери крупного саарского
промышленника он приобрёл значительное состояние и прекрасные связи в
промышленных кругах. Кроме того, будучи дворянином-католиком, он был связан и
с церковными сановниками, а как бывший офицер генерального штаба
поддерживал разного рода контакты с рейхсвером. Вероятно, именно тот факт, что
Папен находился в центре пересечения столь многих интересов, и привлёк
внимание Шляйхера. Папен производил впечатление до гротеска старорежимного
человека, и его журавлиная походка, чванство и высокомерная манера говорить в
нос делали его похожим на собственную карикатуру, на фигуру из «Алисы в стране
чудес», как остроумно заметил один из современников. При всём при том у него
была репутация человека легкомысленного и опрометчивого; никто не принимал
его всерьёз: «Если ему что-то удаётся, он весел и доволен, а если не удаётся, то и
это его не печалит».
Но, по-видимому, именно эта бесшабашная лёгкость и беззаботность «наездника»-
Папена особенно привлекала Шляйхера, так как могла помочь ему в
проталкивании все более конкретных планов устранения скомпрометированной
парламентской системы в рамках концепции «умеренной» диктатуры. Помимо
этого, очевидно, сыграло роль и предположение, что тщеславие неопытного и
поверхностного Папена удовлетворится самим фактом предоставления ему поста
канцлера и связанными с ним представительскими функциями, а в остальном он
будет послушным орудием. Именно это соображение соответствовало характеру
Шляйхера, одновременно честолюбивого и предпочитавшего действовать за
кулисами. Удивлённые друзья говорили ему, что Папен – это не голова, на что
генерал возражал: «Этого от него никто и не ждёт, зато он – шляпа на голове».
Но если Шляйхер думал, что Папен со своими обширными связями сумеет создать
коалицию или хотя бы обеспечить терпимость всех партий, стоящих справа от
социал-демократии, то вскоре ему пришлось убедиться в собственной ошибке. У
нового канцлера не было никакой политической опоры. Партия католического
Центра, ожесточённая предательством по отношению к Брюнингу, ушла в жёсткую
оппозицию, да и Гугенберг не скрывал своего возмущения, тем более, что его
опять обошли, не считаясь с его амбициями. Общественность тоже оказала Папену
враждебный приём. Даже когда он в самом начале пребывания на новом посту
пожал успех, подготовленный Брюнингом, и добился на конференции в Лозанне
закрытия вопроса о репарациях, это не дало ожидаемого эффекта. Его кабинет
действительно никак не мог считаться ни демократическим, ни правительством
специалистов. Это все были люди состоятельные и из старинных дворянских родов,
которые не смогли отказать Гинденбургу, когда тот обратился к ним от имени
Отечества, и теперь «окружали его как офицеры своего генерала»: семеро дворян,
двое директоров концернов, с ними покровитель Гитлера ещё с мюнхенских дней
Франц Гюртнер и ещё один генерал. Не было ни одного представителя от средних
слоёв или рабочих. Казалось, тени прошлого возвращаются. Тот факт, что массовое
возмущение, насмешки и протесты населения не дали никаких результатов,
продемонстрировал, насколько старые руководящие слои оторвались от
действительности. «Кабинет баронов», как вскоре окрестили это правительство,
опирался только на авторитет Гинденбурга и силу рейхсвера.
Крайняя непопулярность правительства вынуждала и Гитлера к сдержанности и
осторожности. На переговорах со Шляйхером он обещал терпимо относиться к
правительству, если будут назначены новые выборы и отменены запреты против
СА, а самой НСДАП будет предоставлена свобода агитации. Всего за несколько
часов до отставки Брюнинга, во второй половине дня 30-го мая, он ответил «да» на
вопрос президента, согласен ли он с назначением Папена. И хотя канцлер уже 4
июня открыл целую серию уступок роспуском парламента и одновременно
пообещал скорую отмену запрета СА, национал-социалисты постепенно от него
отступались. Геббельс писал в дневнике: «Мы как можно скорее должны
дистанцироваться от буржуазного переходного кабинета; все это вопросы,
требующие тонкого чутья нюансов».
